– Быстро, я сказала! – рявкаю, обувая балетки. – Я машину к подъезду подгоню. Жди меня под навесом. Понял?

Леха кивает, качая больную руку. И только подъехав к крыльцу и наблюдая, как самый высокооплачиваемый артист российского кино прыгает ко мне в Фольксваген Туарег, я замечаю, что он в одних труселях, оснащенных хоботом и хвостом!

– Езжай на Ленина, – командует мой хвостатый друг. – Клиника «Родные люди». У меня там ДМС…

– У тебя резаная рана, – недоверчиво кошусь я на своего пассажира с хоботом. – Лучше в травмопункт… У тебя же полиса с собой нет.

– Примут, – хрипит он натужно. – Они знают и любят меня…

– Тебя все любят, – улыбаюсь я, скосив глаза на Воскобойникова.

– Звучит как издевка, – морщится он и, как только машина останавливается около высоких ворот и пропускного пункта, открывает окно.

– Пропустите, пожалуйста, – просит, показывая руку, и вздыхает тяжко. – Сам не дойду…

– Конечно-конечно, – ухает дедок, похожий на Гомера Симпсона, и бежит открывать ворота, будто ему предъявили самый настоящий пропуск.

– Вот они – плоды славы, – делано вздыхаю я.

– Ага, – криво ухмыляется Леха, – я умею торговать мордой.

Мне удается найти место около самого крыльца. Аккуратно паркую машину и помогаю выйти болезному однокласснику. Санитарка на поле боя – картина маслом! Леха облокачивается на мое плечо, и мы резвой рысью несемся в здание.

– Ах, Алексей Николаевич, – лопочет медсестра, встречающая нас около входа с креслом-каталкой. – Садитесь-садитесь, с вахты позвонили…

Воскобойников, в манере сильных духом, мотает головой, давая понять, что не желает в глазах публики казаться инвалидом.

– Ты бы сел, Леша, – шепчу я. – У тебя хобот и хвост ниже позвоночника.

Он кивает, улыбаясь мне, и, несмотря на боль, плюхается на кожаный диван, стоящий около регистратуры.

– Нина, – решительно восклицает «наша» медсестра, – выпиши пропуск на Алексея Николаевича и сопровождающего. А я пока найду его историю болезни. Не волнуйтесь, – поворачивается она к нянчащему руку Воскобойникову, – Елена Васильевна уже спускается в операционную.

И сладко улыбнувшись нашему родному Брэду Питту, отпирает комнатку с надписью «Архив». Но, прежде чем заскочить внутрь, окидывает меня злым недоверчивым взглядом.

«Вот и ты, мать, удостоилась безликого «сопровождающий», – думаю я, подходя к аптечному киоску. Меня можно принять за кого угодно, только не за подружку пациента. Целомудренное платье с маленькой круглой горловиной, надежно скрывающее фигуру, и толстая мягкая косица делают меня похожей на сиротку. Моя сестра Малика зовет этот наряд братской могилой, уверяя, что я под ним всю себя похоронила одним махом. Коса завершает образ, скидывая лет десять. Король кинематографа и сирота казанская – подходящее название для нашей парочки. И пока Леха тихо стонет на модерновом диванчике, привлекая внимание аптекарши и всей регистратуры, мне приходится чуть кашлянуть, чтобы отвлечь пожилую хозяйку киоска. Понятное дело, не каждый день увидишь Алексея Воскобойникова в одних трусах, но и о других посетителях подумать надо.

– Одноразовый халат, – тыкаю я пальцем в витрину и, получив вожделенный наряд из нетканого материала, возвращаюсь к Лехе.

– Надень, – шепчу я. – А то завтра станешь знаменитее Кончиты Вурст.

Воскобойников смотрит на меня странно, будто видит впервые, а затем с трудом поднимается с дивана. Я замечаю слишком бледное лицо стоящего передо мною мужчины и почти насквозь пропитавшееся кровью полотенце. Помогаю надеть Лехе халат, оставляя свободной раненую руку. Осторожно завязываю его на талии и снова смотрю на окровавленное полотенце. Еще немного, и оно уже не спасет.

– К нам кто-нибудь подойдет сегодня? – интересуюсь не совсем вежливо. – Или будете ждать, пока человек истечет кровью?

– А вы кто, собственно? – высовывается из регистратуры лохматая голова. – Мы оформляем. Елена Васильевна идет… Не устраивайте тут панику, женщина!

– Это моя подруга, – тихо рыкает Воскобойников, имея в виду, что мы дружили когда-то в детстве. Но курицы-наседки понимают его фразу по-своему. И их любопытные взгляды устремляются на меня. Краем глаза замечаю короткую вспышку камеры.

– Спасибо, дорогой товарищ, – шиплю недовольно, – вот ты мне удружил.

– Не боись, Шакира, – ухмыляется Леха, сжимая мои пальцы. Я пытаюсь вырвать руку из его лапищи, возмущенно бурча. Но Лешка натужно улыбается и сжимает ладонь еще сильнее, будто удерживая меня. Мы возимся, как прыщавые подростки, и не сразу замечаем, когда рядом с нами возникает высокая строгая блондинка.

– Кто накладывал жгут? Во сколько? – требовательно спрашивает она, оглядывая Леху и его окровавленную конечность. Чуть растерявшись под ее суровым взором, я рапортую, как солдат на параде:

– Жгут накладывала я. Время девятнадцать тридцать.

– Профессионально сработано, – кивает доктор. – Пойдемте, Алексей Николаевич, – приказывает она Воскобойникову.

– Дождись меня, Шакира, не уезжай, – жалостливо заглядывая мне в глаза, стонет он на ходу.

Хочется напомнить Лехе, что ждать и догонять я давно отвыкла. Но резкие слова внезапно застревают в горле. И вместо того, чтобы послать подальше бывшего друга детства и уехать домой, я мяукаю, как идиотка:

– Конечно, подожду, Леша.

Как только раненый боец и его доктор скрываются в операционной, сажусь на диванчик и, открыв смартфон, начинаю строчить пост.

«Дождись меня», – рефреном проносится в голове. Когда-то я уже слышала похожую фразу, верила и ждала. Вот только ничем хорошим это не закончилось.

Глава 2

Кира

Заштопанного Воскобойникова мне сдают на руки примерно минут через сорок. Две молоденькие медсестры ведут под локотки раненого бойца и горделиво смотрят по сторонам. Жаль, конечно, но никого кроме меня в коридоре нет. Даже регистраторши разошлись по домам, прихватив с собой аптекаршу. Дедок-охранник, встречавший нас на въезде в клинику, подозрительно таращится на меня, но молчит. Да и мне некогда на него смотреть. За то время, что жду Леху, я успеваю накатать пост про жену нашего местного олигарха Пирогова, замутившую роман со студентом. Мой блог – «Рупор Дерзкой Анжелики» – не простаивает и дня. Ежедневно в нем публикуются злободневные новости и мое личное мнение о животрепещущих событиях.

«Страна должна знать, что я думаю!» – такой слоган я хотела разместить в шапке профиля, но моя сестрица Малика – компаньон, обеспечивающий прикрытие, – оказалась против.

– Тебя читают не только в России, – совершенно справедливо заметила она и предложила заменить слово «страна» на слово «мир». Но тут уже возразила я. Мои посты точно не читают в Нигерии или в Сомали. Долго мы цапались и решили обойтись без слогана. Зато фотка Мишель Мерсье, там, где она в белой мужской рубашке и с распущенными волосами, прошла без всяких споров.

Блог в Инсте мы ведем вместе с Маликой. Аккаунт зарегистрирован на нее. Указаны все достоверные данные, но даже самым шустрым журналистам, сыщикам и Интерполу к ней не пробраться. Во всяком случае, пока никому не удавалось. А учитывая особую направленность «Рупора», факт безопасности был и остается самым важным. Малика проверяет фотки на подлинность, отвергая любой фотошоп, даже простое осветление кадра, и рассчитывается с осведомителями. А с меня обличающие и едкие тексты, за которые многим хочется открутить автору башку. Нас такой творческий союз полностью устраивает.

Я лишь на минуту задумываюсь о сестре, отправляю ей пост на личную почту и поднимаю голову, заслышав в коридоре шаркающие шаги. Встаю навстречу и, улыбаясь, наблюдаю, как конвоиры в белых халатах ведут, поддерживая с двух сторон, здоровенного амбала со страдальческим лицом и в нетканом хитоне. Если бы сейчас какой-нибудь художник писал сцену снятие с креста, то увиденное мною трио как раз бы подошло для натуры.

– Все, Кира, – бормочет Воскобойников, припадая мне на плечо, – подлатали меня.

– Что же вы ему никакой одежды не принесли? – восклицает наивно одна из медсестер и торжествующе глядит на Леху, словно говоря: «Смотрите, товарищ артист, какая я умная и красивая. Может, бросите свою образину, и сходим в ЗАГС?»

– Поедем, Лешенька, – приторно-медовым голосом говорю я и, не обращая внимания на девиц, вывожу своего подопечного из клиники.

– Куда тебя отвезти, Лехес? – усадив болезного в Туарег, интересуюсь менее заботливо.

– Откуда взяла, туда и привези, – хмыкает он, морщась от боли. – Куда я в таком виде пойду? Будто из морга сбежал.

– Твои жабешки не поймут, – соглашаюсь я и, глянув на почетного пассажира моего авто, сталкиваюсь с испепеляющим взглядом.

– Кто? – рычит он.

– Бабешки, – быстренько поправляюсь я и делаю вид, что так и было.

– А то я подумал… – угрожающе бубнит он.

– Послышалось, милый, – выезжая с территории клиники, улыбаюсь я гадко. – Семейка твоя заботливая. Они тебя до сих пор на коротком поводке держат? А Нефертити им нравится?

– Шакира, – гневно предупреждает Воскобойников, – заткнись…

– А то что? – уточняю, покосившись подозрительно. – Высадишь меня из машины? Не выйдет, Лешенька. Не нравится, иди пешком, – торможу я около парка, где, несмотря на поздний час, полно гуляющих. – Порадуй публику, и завтра из всех утюгов страны…

– Кира, и без тебя тошно, – баюкая руку, просит пощады Леха, и я замолкаю, следя за дорогой. Снова накрапывает дождь, и мне уже кажется, что там, в небесной канцелярии, кто-то включает душ, когда я выхожу из дома. Я врубаю магнитолу, и салон машины тут же наполняется криками Шнура «Начинаем отмечать!».

Песня, конечно, новогодняя… но мне так радостно слушать ее в любое время года.

Воскобойников морщится, будто съел таракана, хотя в детстве на спор слопал одного вполне спокойно.

– А ничего другого у тебя нет? – интересуется домашний гений. – Может, лучше в тишине ехать? Башка раскалывается…

– Да вроде Шнур под водочку самое то, – пожимаю я плечами, но музыку выключаю.

– А ты выпила, пока меня ждала? – ехидно интересуется Леха. – Что-то я сразу не понял…

– Ты под препаратами, Воскобойников, – хмыкаю я, въезжая во двор и, видя перекошенное от ярости лицо, поясняю: – Я про наркоз.

– Ну ты стерва, Мансурова! – протяжно ноет Леха и щелкает замком, открывая дверь. Но та не поддается…

– Сейчас отвезу тебя к тете Нине, – угрожаю я, называя его мать, как когда-то в детстве. – Сдам на руки. Пусть волшебные Ксень-Вер-Дан за тобой ухаживают и одновременно проедают плешь. Уже недолго осталось.

– Где? – попадается на крючок Воскобойников и задумчиво ищет на своей башке проплешину, выжранную тремя сестрами и матерью. – Выпусти меня, змея, – бурчит грозно.

– Ты мне надоел, – устало фыркаю я, – вот только из чувства искреннего сострадания… к себе любимой никуда тебя не повезу. Иди к своей Нефертити под бочок.

– Она уехала, – кивает Леха на мое место, – так что можешь поставить тут свою машину, чтобы нам завтра за ней не бегать.

«Что? – хочется заорать мне. – Вот спасибо, дорогой!»

Но я молча киваю и мастерски заезжаю на бордюр. Ставлю Туарежку в небольшой уютный тупичок, как раз под моими окнами.

– Пойдем, горе луковое, – вздыхаю натужно и, собираясь выйти из машины, грозно предупреждаю: – Еще раз назовешь меня стервой или змеей, и я звоню твоим родственницам.

– Больше не буду, – понуро обещает мне Леха. – Но и ты не ругайся больше, моя Кирюшенька, – бормочет он сипло и силится погладить меня по руке.

Меня!!! По руке!!!

«Вот лучше б еще раз назвал стервой», – еле сдерживаюсь я, когда одним словом Воскобойников режет по давним шрамам. Хочу заорать: «Какая я тебе Кирюшенька!» – и стискиваю зубы, чтобы не влепить по мордасам. Но больных, сирых и убогих бить нельзя. Я помню, учила в школе и поэтому с трудом, но сдерживаюсь. Выхожу из машины, стараясь избегать резких движений.