И в заключение следовал либеральный рефрен, как бы закольцовывавший статью:

«Америка сильна, потому что её народ свободен. Чтобы быть как моральным, так и эффективным, государственное планирование чрезвычайных ситуаций в области общественного здравоохранения должно основываться на реалистичных планах, направленных на защиту и укрепление здоровья населения, а не на причудливых метафорах национальной безопасности и директивах – таких, как “доктрина одного процента”. Эффективные действия в области общественного здравоохранения должны основываться на уважении свободы и доверии к нашим согражданам»^[33].

Свобода нужна человеку, но не популяции

Всё это, повторяю, было проговорено и подробно аргументировано за десять с лишним лет до начала коронавирусной пандемии, реакция на которую, – притом не только в США, но и во многих странах мира, – стала строиться скорее в соответствии с императивом «учёта всех опасностей во всех местах», «доктриной одного процента» и прочими «метафорами национальной безопасности», нежели на основе «уважения свободы людей и доверия к ним».

В данном случае важно не то, правильны ли те меры общественной безопасности, которые практикуются в ситуации волнообразно длящейся коронавирусной атаки (локдауны, масочный, дистанционный и пограничный режимы, массовые вакцинации и т. д.). Важно подчеркнуть, что на протяжении двух десятилетий начавшегося столетия не только чиновничье, но и общественное сознание Запада и мира в целом, – и чем дальше, тем всё более активно и последовательно, – стало помещать в центр политических разработок и общественных обсуждений именно проблему общественной безопасности. И по этой причине реакция человечества на пандемию коронавируса оказалась качественно отличной от реакции на сопоставимые по масштабу общемировые эпидемии, имевшие место в относительно недавнем прошлом: «испанский грипп» 1918–20 гг. (20–50 млн жертв); «азиатский грипп» 1957–58 гг. (1–2 млн); «гонконгский грипп» 1967–68 гг. (1–4 млн)^[34].

Таким образом, как было уже отмечено во вводной части настоящего текста, эта реакция лишь максимально ярко и выпукло отразила гораздо более продолжительный и поступательно развивающийся глобальный социально-политический тренд. А именно, оттеснение, в том числе в странах Запада, на задний план либерально-правовых, индивидуалистических ценностей, гарантирующих каждому человеку максимум личных свобод, – и выход на мировую авансцену ценностей коммунитаристских и запретительно-регулятивных, призванных обеспечивать прежде всего максимальную безопасность общества в целом.

Несмотря на то, что формально безопасность преподносится как «дело каждого», в котором каждый лично заинтересован и за которое каждый лично ответственен, понятие личной безопасности в актуальном дискурсе о безопасности оказывается практически полностью вытесненным категорией общественной безопасности, где общество выступает как единое целое и где интересы каждого оказываются неотделимы от интересов всех.

Сам образ безопасности зачастую рисуется при этом в виде некой могучей и доброй надличной силы, способной защитить отдельных людей от опасности и гарантировать им спокойную и счастливую жизнь.

При этом разговор о безопасности далеко не исчерпывается профилактикой пандемий и терактов, а также проблемой борьбы со стихийными бедствиями. Он складывается в нечто целостное и всеобъемлющее, подобное философии или, – как будет видно из дальнейшего, – лучше сказать, религии. Сегодня нет практически ни одной стороны общественной и частной жизни, которая не была бы охвачена «учением о безопасности».

От безопасности «нисходящими лучами» расходятся такие социально центрированные и не менее, чем она сама, сакральные понятия, как экологичность, ответственность, солидарность, справедливость, а также, в зависимости от той или иной цивилизационной модели: инклюзивность, патриотичность, правоверность, etc.

Все эти ценностно нагруженные абстракции, в текущем столетии вдруг резко взметнувшиеся в общественной цене, объединяет одно: все они – каждая по-своему – ставят интересы безопасности социума (в пандемийную годину, с лёгкой руки ВОЗ, возник даже такой биополитически стилизованный мем, как интересы сохранения популяции) выше личной свободы индивидуума. Все они ведут речь о тех или иных формах и сферах ограничения «бесконтрольной», хотя формально вполне правовой, индивидуальной активности. Все они утверждают необходимость её безусловного подчинения общепризнанной (т. е. мейнстримной) системе императивов и табу, признаваемых – в данный конкретный момент – априорно и безоговорочно спасительными и благотворными.

«Госбезопасность» – кодовое слово авторитаризма

В прошедшие эпохи разговор об общественной безопасности, как правило, сливался с дискурсом о государственной безопасности и касался в первую очередь законодательного ограничения политических и гражданских прав.

Иными словами, речь шла о нормативно или директивно оформленных полицейско-запретительных и репрессивных функциях государственной власти. При этом если для недемократических режимов эти функции составляли (и продолжают составлять) субстанцию политической системы, то в либерально-демократических странах скорее могли быть отнесены к категории её акциденций, которые, в зависимости от конкретных исторических эпох и обстоятельств, усиливались либо ослабевали, хотя, как правило, и не исчезали полностью, поскольку «геном авторитарности» присутствует в недрах любого, даже самого демократического государства.

Набравшая в XXI в. обороты и идущая «снизу» тенденция к культивированию и сакрализации общественной безопасности способствовала тому, что государства получили дополнительный социально санкционированный импульс к активизации своих авторитарных «инстинктов»: авторитарные государства – в большей степени, демократические – в меньшей. В итоге возник своеобразный феномен нового авторитаризма, то есть основанного не столько на противостоянии власти и общества, сколько на их исходном антиправовом консенсусе.

Здесь стоит напомнить, что «классический», или старый авторитаризм предполагал жёсткую коллизию между властью и социумом и предусматривал жёсткое подавление правительством любой независимой политической активности граждан. Согласно Фурио Черутти, основные черты авторитаризма —

«непринятие конфликта и плюрализма в качестве нормальных элементов политики, стремление сохранить статус-кво и предотвратить изменения, сохраняя всю политическую динамику под строгим контролем сильной центральной власти, и, наконец, эрозия верховенства закона, разделения властей и демократических процедур голосования»^[35].

Для современных недемократических режимов такое определение авторитаризма и сегодня является актуальным. Однако ново-авторитарные тенденции проявляются и в этих странах, приобретая своеобразную форму «трансформированного отражения» процессов, развивающихся на Западе (подробнее об этом – ниже).

В целом в первые два десятилетия XXI в. наблюдался своего рода «вал» принятия запретительных законов как в либерально-демократических, так и в иных по своей политической природе государствах.

Так, в различных странах подверглись уголовному запрету слова и инициативы, расцениваемые как: разжигание ненависти к людям по признакам расы, религии, пола и сексуальной ориентации^[36]; разжигание ненависти к социальным группам – полиции, спецслужбам^[37], чиновникам^[38], правительству, королевским особам^[39]; пропаганда «социального, расового, национального, религиозного или языкового превосходства»^[40], нацизма^[41], наркотиков^[42], «гомосексуализма» среди несовершеннолетних^[43]; оправдание терроризма^[44]; призывы к нарушению территориальной целостности государства^[45] и т. д.

Помимо этого, во многих государствах оформлялось или продолжало развиваться уголовное преследование отрицания либо умаления тех или иных феноменов прошлого и настоящего, обладающих своего рода сакральным статусом и официально признаваемых не подлежащими сомнению.

Самым известным из законодательств такого рода явилось уголовное преследование за отрицание Холокоста^[46]. Только в 2007–2008 г. по этой статье в странах ЕС были осуждены не менее 10 человек, причём некоторые из них получили достаточно серьёзные сроки лишения свободы (3,5 года, 5 лет)^[47]. 3 августа 2018 года Конституционный суд ФРГ оставил без удовлетворения апелляцию 89-летней Урсулы Хавербек, которая была принуждена «и дальше отбывать свой срок за отрицание Холокоста»: выдвинутая ведущим кандидатом от партии «Правые» для участия в выборах в Европарламент в 2019 г., У. Хавербек была приговорена земельным судом Вердена к 2,5 годам лишения свободы за утверждения о том, что «Освенцим был обычным трудовым лагерем, а не лагерем уничтожения»^[48].

Кроме того, в различных странах было криминализовано отрицание следующих исторических и социальных феноменов: преступлений против человечности (включая рабство и работорговлю^[49]), советской оккупации^[50], геноцида армян^[51]. Сюда же можно отнести законодательные запреты оскорбления турецкой идентичности^[52], умаления значения подвига народа при защите Отечества^[53], оскорбления чувств верующих^[54] и т. д. К этому перечню примыкают и законодательные запреты реабилитации нацизма^[55] и коммунистической символики^[56], которые также были введены в рассматриваемый отрезок времени и которые присутствуют в законодательстве, а порой и применяются на практике во многих странах, включая европейские^[57]. Иногда под уголовный запрет попадало, напротив, признание того, что официально предписывалось считать «не бывшим», как это, например, установлено в Турции, где уголовно преследуется признание геноцида армян^[58].

Одним из самых ярких проявлений нового авторитаризма (по сути сливающимся на новом технологическом уровне с тоталитаризмом, хорошо известным по классическим антиутопиям^[59]) стал феномен цифрового тоталитаризма^[60], который получил бурное развитие практически во всех странах, независимо от их цивилизационной природы и конкретного политического устройства.

В то же время, в силу типологической отличности либерально-демократических стран от стран иной политической природы, развитие нео-авторитарных тенденций в тех и других оказывалось различным.

Нео-авторитарные тенденции в деятельности либерально-демократических государств и правительств – хотя в целом опирались на возникший в XXI в. и описанный выше социальный запрос на усиление общественной безопасности – встречали лояльно-консенсусное отношение со стороны общественности далеко не всегда.