Павлович мужик технически умный, но как ему было до той крышечки достать? Мягкая душа помешала сказать чирью чесотному: «Пока надёжным помостьем не обеспечите, исполнять не возьмусь»…

Быстро апатитами для Польши засыпали. На отходе сюрприз – медицинская книжка моя не понравилась. Срок в ней, де, кончался годовой. Пригласили перед закрытием границы, объяснить свой неразумный пролёт.

– Ну, как ты, разгильдяй, дальше жить собираешься? – вопросил капитан Ибрагимов.

Балбесно пожимаю плечами. Новые коленца судьбы разве ведомы? И особенно таким непришейным к здравому смыслу.

Резван Ибрагимович всё ж терпеливо ждал ответа.

– Наперво, зайду в комитет комсомола, чтоб карточку куда надо перебросили. И ещё…

Я тупо задумался, а когда поднял глаза, интересанта уже не наблюдалось.

На следующий день приятно родных появлением удивил. В кадрах тоже удивились, но противоположно. Снова отпуск по накатанной дорожке пошёл.

На нашей улице Гайдара жила девчонка Любочка. Пожалуй, единственная на весь город, мной интересовавшаяся. В кино приглашала, разговорить пробовала. А я, чухня, неизвестно чем гордился. Только на день рождения вручил со стишками карандашный её портретик. Симпатяжка обнадёжилась, стала поверять свои и подружкины тайны. Потенциальная тёща в детском садике работала, что обещало выходы на всякий блат. Обе тонко подводили меня к благому концу.

По выбору Любаши ходили на индийские фильмы с песнями и слёзками. У кассы всегда осадная толпа. Круто было достать удостоверение моряка, дающее право на два билетика без очереди.

Выходим раз из «Мира». Под впечатлением клубка из коварства и всяких там чувств возмущалась она неподдельно:

– И как некоторые женщины могут отвратительно поступать?! – Перекидывая мостик от экрана к жизни, резонировала струной:

– Хотя, знаешь, полно иных примеров. По ним— мы все держимся на ниточках любви. Это я вот к чему. С матерью в садике одна воспиталка работает. Муженёк у неё плавал в загранку. Шмоток всяких навёз! У них ребёнок был несчастненький, параличный. Но какой умница! Учителя на дом ходили, способностям его поражались. А та, та… (постеснялась слово подобрать) погуливала. Недавно в море от чего-то муж погиб. Обречённый с рождения мальчишка совсем загоревал. Представь, детским умом понял: матери теперь он не нужен. И ниточка любви к папе больше не поможет ему держаться на этом свете. Потому что папы на нём уже нет.

С такой-то светлой, чуткой душой он тихо свечечкой за месяц в кроватке догорел. При последней минуточке попросил переодеть в рубашку – подарок, дошедший в посылке.

– Мама, я к папе пошёл. Теперь всегда-всегда с ним буду.

Дура заревела от запоздалой жалости.

– Мамочка, не плачь, я обоих вас очень люблю. И там тебя любить не перестану…

* * *

В мелькающих годах, в новых рейсах по сути не менялось ничего. Долго за удачу считали прийти в порт, где кучковались маклаки. Формула бородатого, злобного к России утописта казалась бессмертной. Однако совсем железных правил не бывает. Моряки вышли за их скобки первыми. Едва лишь стали получать достойно.

…Столько всего случилось! Ушли в таинственное небытие поколения. Новые наросли, утвердились. Предметный мир ещё более разительно изменился.

Суда наши переплавили в иные формы. Например, в кастрюльки, чайники из Азии. За тридевять земель флот не гоняют больше. На то две причины: торговых бортов – кот наплакал. И «друзья» по отброшенному учению Маркса перевелись. Сейчас остался бы жив Валентин Савин. На дурика, за просто так – не работают.

Ну что ещё? Помогать всему свету закончили. Да, по правде, и нечем. Одно это обнадёживает.

В той стране

В той стране имелось множество судов. Тщательно просеянных в особых отделах для них экипажей. Она позволяла себе гонять трампы из Сибири до Кубы. Что заработает на этом – нимало не заботило её. Но кое в чём прижимисто копеечничала. Исключение касалось собственных людей…Наш «Валдай», по обыкновению, свёз сибирские доски братскому народу. На сей раз стояли не в какой-нибудь дыре – в порту Гаваны! Свобода, как там понимали, допустила загадить бухту. Разноцветность топливных пятен, плавающая дрянь вдоль причалов и многочисленных бортов удручала. Днём мучил солнцепёк. К сумеркам усиливался запах гниющей воды. Сходить с трапа, наивно любопытничая, никому не хотелось. Однако, и даже весьма охотно, пришлось.

Ответственный наш партиец был более рыбак, чем помполит. Поэтому иногда поступал, к общей радости, опрометчиво. А так мужик что надо, лихой. Нисколько не чинился. В токар-ке перебирал взятые в плавания два мотора к своему катерку. Плёл в каюте снасти. В девственных кубинских заливчиках гонял на вельботе, удачно ловя тунцов. Продвинутые находили, что «помпа» смахивает на Хемингуэя. И имена Эрнест и Эдуард с натяжкой сопрягаются. Для пущего вхождения в образ приставить бы ему бороду. Не худо бы обязать с пяток романов одолеть. Да разве соломбальца чем подправишь?!

В загаженном месте ничего ему не оставалось, как приступить к прямым обязанностям. Вот и купил он через агента на культнуждовские билеты в кино. Предварительно, конечно, поинтересовался на плохо понимаемом языке с двойным переводом. Чего, мол, покажут?

Получив ответ: «Вил лук вери бигест фиш» – решительно одобрил. Подумаешь, скажете. Так-то так. Да фильм мирового проката «Челюсти». В Союзе его не катили. Тем не менее в газетах, средь различной ахинеи, обругали: де, насилие над человеческой психикой. Ухищрения техники и спецэффектов в погоне за кассой. Срамота.

В общем-то верно, как оказалось, подметили. Но всегда поправку надо вводить: «А я хочу!» Без неё, противу ожидаемого – подлили маслица на интерес.

В незабвенном том времени искали смысл между строк. Зашоренность от мира была почти полная. Дела и слова в стране опасно разошлись. Многими замечаемая фальшь ждала тех, кто этим шкурно воспользуется. Впрочем, будущее берегло свои тайны. «Поживём – увидим». Не зря мудрец молвил…

Вечером почти всей командой, как в чёрном кофе, растворились. Будто совершенная Испания предстала нам картинками. Зрились пальмы, которым нескоро подберёшь достойное сравнение. С прорезями ставень чередовались стильные старинные дома, защищённые оградами их дворики. Золотой колониальный век молча выражал своё «фи» бунташно-утопическому. Влажный и тёплый воздух осязаемо лип, как рубашка. Где имелся редкий фонарь, плакатный Фидель с безумным лозунгом.

Вместительный зал заполнен даже в проходах. На лучших местах для советико амигос – все мы. По левый локоть от меня соседствует Вовка Котлов. Почти не общаемся: в дальних рейсах взаимно надоели. По сторонам зыркаем.

Вот свет гаснет. Нагнетаемые исподволь ужасы обрушились или, точнее, покусали нас. Дважды – при виде мертвеца и окровавленной акульей пасти у меня сдавали нервы. К стыду, подобно девахе с семечками, хватался за Вовкину руку. Ему же пофиг. Смотрит с одинаковым выражением: ну, чего ещё отмочите?

Фильм закончился без титров, чтоб ненавистная американщина не просквозила. Никак, с фиделевского одобрения до народа допущен горячего. И в начале ленты ни названия, ни голливудской студии.

Обратно топая, догорал от кинопсихушки. Перед Котловым как-то неловко. Наконец, не сдержался: – Вов, где невозмутимой стойкости учился? Тот поморщился простецки. Совсем непуганого доканал ответом. – Да на линии гэдээровской границы американцы обучили. Танки их и наши супротив друг друга встали. Моторы с синим чадом ревут. Я залип на сиденье механика-водителя. Руки на рычагах. В стволе, знаю, кумулятивный снаряд. Поди, на ближнем «Паттоне» под срез нашей башни такой же смотрел. «Огорчу вас, падлы, – думаю, – от вашего пугания только петь и ссать охота». Первые – те сбрендили, задним ходом сдавать стали. Манёвры свернули. Обошлось…

К концу выгрузки получили рейс-задание: направляться в штаты, в Новый Орлеан. – Балдёжно, – высказалась курилка у гирокомпасной. Вскоре «поляк» рассекал воды великой реки Миссисипи. Город, в котором все возмечтали побывать, предстал по правому борту лентой набережной в белых тонах. Старый большой колёсник «Президент», на вечных швартовых, зацепил взгляд. Вновь потянулась природа.

В машинном сбавили ход. Звякнул «стоп». «Малый назад», «стоп» – значит, боцман замочил якорь. Вид с палубы был не очень. Плавучий затруханный элеватор, пара судов, ожидающих засыпки свинского корма. В душу вползало разочарование.

На всём переходе палубная команда потела. Сначала била из шлангов по чашам трюмов. Затем скребла, чистила и подкрашивала их. Теперь они казались идеальными, хоть перевози белые рояли.

На следующий день прибыл упитанный важный негр. Спустившись поочерёдно в каждый трюм, он с садизмом на уровне роста полосовал личной шкрабкой где вздумалось. Сразу выступала тронутая неизбежной ржавчиной нагота металла. После посещения капитанской каюты «дядя Том», хмуро топыря толстые губы, свалил на катере.

Объявили собрание в столовой команды. Начали с обидного: все без города, потому что документы должны подаваться за полгода. Мастер Гаврилюк не упомянул малую деталь: троим всё же было позволено. В почётном списке сам значился, стармех и врач. Поскольку штатники не удостоили уважения первого помощника, почёл благоразумным отказаться.

Главный прикол следовал дальше: трюмы забракованы, требуется стопроцентная переделка. Бригада профи по этой части стоила американисто дорого. Да любой советский капитан скорее принял бы мученическую смерть, чем выдавил бы тому негру: «Агрид, мистер»^[27] А посему все в трюмы – и работать. Тут один из мотористов, случайно занесённый судьбой с новороссийских танкеров, возьми и брякни: – Давайте заплатите нам хоть какую-нибудь часть. Неплохой человек, писавший в перестройку дельные статьи в журнал «Морской флот», вскипел, перейдя на крик: – Я не позволю наживаться за счёт государства. Всё, всё, в трюма!!!

Кто бы ему самому-то разрешил тогда сказать: «Ладно, ребята, заплатим». И началось каторжное ползание по стрингерам. Одной рукой держишься за шпангоут, вторая работает. В мозгу сидит сторож и выкрикивает: «Не расслабляйся, ты на высоте». Скребёшь, метёшь, переступаешь в следующую шпацию. Сзади висит на прежнем твоём месте другой, чтобы исключить всякий пропуск. Паучье зависание изматывает, время течёт тупо и медленно. А вахта подойдёт – будь любезен.

Быть отвеснее всех нас боцману досталось. Он раскачивался в бочке и одновременно ширкал подволок трюма. Сама ступа дракона моталась на шкентеле грузовой стрелы. Чреватый трюк тянул явно выше посмертного ордена Трудового Красного Знамени. По крайняку прикинуть: в лучшем случае гарантировал пожизненную инвалидность^[28].

На начало новых суток с коридора мотористов пять раз с лязгом бухала дверь в машину. Четвёртый означал: принявший вахту следует в столовую команды взбодриться чайком. Так Вовка Котлов, истый помор с Пустоши, подготовлял себя к привычному. Всего-то до восьми утра продержаться.

Простое его товарищеское лицо напоминало кормщика коча или размитингованного окопника образца 17-го года. Подошло бы оно и к предводителю «стенки», когда сходится в праздник деревня на деревню.

Будучи старожилом судна, уважаемо повествовал о тех, кто был до нас. Перехватывало дыхание от приключений сорвиголов в совпортах. Само собой, развлекал морскими байками. Поражало в тех особое свойство. Невозможно, хоть лопни, такие выдумать. Позволяют лишь баечки одно: бережно переносить их с правды-матки. Не угодно ли вот эту? Как однажды все посчитали, шторм не пережить – груз «загулял». Подменный старик капитан усмотрел нечто в нарождающемся новом валу. Седым волхвом выскочил на крыло мостика и взывал к стальной душе судна, гладя планширь: – Выгребай, «Валдаюшко», выгреба-ай! Бак принял на себя чудовищный удар и роковой нахлёст. Корпус с глухим стоном сотрясся конвульсией и стремительно по косой стал проваливаться вниз. Миг жути и беззащитности торжествовал над каждым, но мольба одолела, спасла.