В начале войны зажглась Валентина Лебедева риском на волнах. В пароходство заявилась. На топительное предположение кадровика: – Поди, готовить ты, девка, не умеешь?

Выпалила в стиле актёрки Орловой: – С жара бы моей кулебякой в тебя запустить!

Под завязку походила в караванах и одиночных плаваниях. До Америки добирались. В грузу, притягивающим смерть, обратно через Атлантику и северные моря. Воочию видела, как гибли пароходы. Стрельба, разрывы, дикое уханье котлов под водой. От чего только не дрожала девица Лебедева? Поварского колпака была белее. На предложения: «Давай, Валечка, мы тебя по беременности спишем?» поддевала вздумавших острить, доброхотов, не стесняясь: – Да кто вам поверит?! В зеркало посмотритесь, завальщики укаченные.

Победным днём хмелила сладкой бражкой… неделю и тогда же на перспективу дочкой обзавелась.

… На всё СМП одна такая! Могу засвидетельствовать: готовила вкусно. Личная жизнь известной на флоте вещью не задалась. Её застал на «Валдае» бодрой, миловидной пожилушкой. В чём-то сентиментально отсталой, в чём-то донельзя продвинутой. Никто из нас не обманывался видом Петровны. Все искренне почитали хрупкого шефа. Даже мы, стиляги, из одних острых углов. Иначе просто быть не могло. Выходит, кое-что понимали…

Сбор начался дикой новостью: пропал Булдаков. Сразу вопрос ребром: «Кто видел его в последний раз?» Неподготовленных к такому взяла оторопь. Молчание, переглядывание. Полный ступор. Петровна зачем-то взглянула в прямоугольный иллюминатор. На тот момент туманец налетел. Cерые, враждебные краски повлияли на её воображение. Сострадательная женская натура откликнулась свойственно: – Усекла на стоянке, он в самоволку хаживал. Через забор портовый и был таков. Может и вчера смылся. Живёхоньки хоть.

Каждый понял: это не закладывание, а надежда. Зряшное в Польше топтаться. Злотых «ихних» никогда не брали. Лишь поневоле, изнывая на долгом ремонте. С любопытства младости он сигал, не иначе.

Разом давай припоминать. Оптимизм Петровны лёг под ноль. Многие зрили Алексея на отходе. Точнее – на скамейке около гирокомпасной.

Как всегда, ГПТУшная рожица выражала: «щас вас насмешу». Некоторые даже курили с ним после сдачи лоцмана. Ещё анекдотец ввернул про лесоруба и репортёра, приставшего с вопросом, что вам больше всего в жизни запомнилось?

Капитан Ибрагимов поинтересовался семейным положением «пропажи». Услышав про раннего отца, да двоих (!) детей – зауважал, живо представив связанный с этим набор удовольствий. Оттого крутанул головой, словно отгоняя прилипчивые наваждения. Что ж. Большего знать не получилось. Хмурым, озабоченным поднялся с кресла и прочь из столовой.

Эдуард Ковалёв никогда не играл роль чужого хвоста. Потому остался опечаленным без лукавства. Спросил только: – В чём соль анекдота-то?

За простягу-мужичка охотно раскололись: «Когды Сталин помёр, да когды фуфайку в бане украли». – Эх, Лёха, Лёха.

Вскоре встали на якорь. Потянулось неопределённое ожидание, похожее на ЧП.

Меж тем у Булдакова всё обстояло распрекрасно. Берег приветствовал его золотистой полоской. Ветерочек прижимной. Стензель непотопляем. Разве что «Встречный марш» не звучал. Но истинные поморы и скупо ниспосланным везением довольны. Ноги коснулись дна. Он – пошёл!

Кабы к мавританкам, плодам папайе и приплывшей загодя бочке рома! Суровые польские жолнежи^[22] предстали перед ним. В приключении наметился скверный оборот. Нарушителя границы допросили без кофия, сигареты и похлопывания по плечу. Все хмурились, включая пана хорунжего. Что им ориентировка на радянского маринажа? И что берег этот москалями подарен?

Нас в Польше не любят исторически. Есть каламбур Рокоссовского: «Мы их освободили, но они нам этого никогда не простят». 600 тысяч павших надо честно помножить на 4–5. То цена потерь с умершими в госпиталях, невдолгих оставшимися калеками. Получается «эбаут» двух с половиной миллионов. А сколько бы родиться от них могло?! Кому это там интересно? Кто благодарно хоть почешется?

Спасшегося помчал пограничный катер. Пригласили в кубрик? Как же! Для смеха выставили у крупнокалиберного пулемёта. Заодно, чтоб продувало на скорости, в одних трусах без ничего. Наш парень крепился. Дрожь озноба сама по себе. «А вот он – Я!»

Из рубки серого по началу скалились над подвалившим развлечением. Потом перестали от того, что хлопак… запел. Вернее, пытался выдать залихватское: Я пью за шкоты, ванты, За реи, топенанты, Где ветры свои песенки поют. За ножки и за юбки, За аленькие губки Девочек, которые нас ждут. За душу капитана И деда хулигана, Которые сам чёрт не разберёт. За клюзы и за гаки, За рынды звон на баке…

Показ русского характера получился убедительным. Что кошки скребли в душе, пшеки не заметили. И дальше так был намерен держаться. Попутно раскрылся в нём непустячный дар. Лёшка провидчески заулавливал грядущее касательно себя. Впервые дошло: «дальше будет фиговей. Нелепостей не объяснить. Позорно опишут, представят. Ладно. Скоро «Валдаюшкин» борт. Со своими по-любому хорошо».

То-то! Самая верная мысль. Почетно вывален парадный трап. (Могли ведь лоцманским отделаться). На раскачивающихся ступеньках опять ему запелось. Правда, молча и с конца, зато по состоянию души без напряга. … За бимсы, кнехты, шлюзы, За дамские рейтузы, За лага змеевидный хвост, За такелаж, рангоут, За весь набор, шпангоут Я подымаю свой, братишки, тост!

У всех столпившихся на палубе ликующие улыбки. Судовой доктор первым бросился со стетоскопом. – Полегче вы! Не притесь козлами!

Несколько раз приставил умный предмет к Лёхиной гусиной коже. Ничего-де из лечебного, кроме горячего душа. Здоровёхонек. Усиленное питание. Суточный отдых.

Старый походник Эдуард Николаевич, не скряжничая, булькнул фляжкой. – Хлебника рыбацкой на перчике.

Кэп Ибрагимов, выдавая голосом облегчение от счастливо разрешившегося, скомандовал: – Боцману на бак. Вира якорь.

Петровна вручала дневальной тарелку с парой румяных котлет. – Смотри, не перепутай. Именно Лексею.

От сердечного внимания бедовый расчувствовался. Скажи ему в тот момент: «А слабо, Лёха, ради нас?» Не задумавшись, повторил бы. Ну а будет ли вновь выручательное бревно? «Хмы!» с емелиной печки.

Особая радость гуляла по коридорам матросов и мотористов. Самых близких неистощимому анекдотчику и весёлому шалопаю. Не нашлось ни одного, не выказавшего восхищения великим заплывом. Прямо-таки оморяченная притча о блудном сыне. Раз «был мёртв и ожил; пропадал и нашёлся».

Однако вызрела странная коллизия. Чем дружественнее к нему, тем голубчик более сникал. Будто уже очутился на вечном сухопутье и годы промчались. Теперь вон бос, стар, бесприютен. Осколки пофигизма проступали виноватостью, уходом в молчанку. Отношение к машинной яме и всей её начинке переменилось. На клапана из маслёнки и то капал вдумчиво. Третий механик сменил гнев на милость. Требовалось выравнять крен диптанками^[23] – поощрительно ему доверял.

Отличный машинёр вышел бы из парня. А каков был бы моряк в отчаянных обстоятельствах?!

Против благого исправления заработало отлаженное сукиное делопроизводство. В балласте до Архангельска семь суток. Стало быть, хватило на конторскую подлянку с избытком. Выводы заострили будьте-нате. Во-первых, сотворённый простой судна. Плюсом – безответственный разгильдяй. Во— вторых, непредсказуемый тип (псих). За последним номером сверхударное: «самоволки в инпорту».

Ни Ибрагимов, ни Ковалёв при всём желании скрыть этакое бессильны. Причину плававшие в те годы знают: «стукачи стучали». На каждое судно был подсажен завербованный. Как полагается в агентурной сети, сам не без грешков. Руководил гапонами солидный дядька в кадрах. Попутно майор КГБ с мундиром в домашнем шкафу. Выгоднейше толкнул пухлый пакет акций с чемоданом компромата на верхнее начальство во времена перемен. И аля-улю – умотал с деньгами жить по-маршальски в золотом кольце Подмосковья. Извиняюсь, слово за слово зацепилось.

На приход Алексею замена. Оповестили: «срочно в кадры». Явился сам не свой. Инспектора старший, младший, разделительная стойка и он, волнующийся от предчувствия неумолимого личного краха.

Жаль парня. Понимают: ничего дурного не сделал. В некотором роде – герой. Стараясь не встречаться глазами, старший по группе судов говорит: – На тебя приказ. Ознакомься. Ещё повестка в военкомат под роспись. Расчёт в кассе. – За что?! – вырвалось с вибрацией верности мореманству до распоследнего вздоха. – А ты не понял? – приискал инспектор, смягчая: – За бултых, Булдаков! P.S. Доведя рассказ до точки, автор обеспокоился. Вдруг подумают: «Ну и фамилией наградил парня. Как есть, лоботрясной». Должен я Алёшку защитить. Настоящая она у него, с рождения. И совсем ни плоха. Вот – вчитайтесь: «Жалован грамотой на дворянство 6-го апреля 1828 года Михаил Матвеевич Булдаков – первенствующий директор Российско-Американской компании».

Всей Аляской руководил! К тому ж член-корреспондент Императорской Академии наук. Так что всем Булдаковым моё почтение!

Жёсткое танго

Ну, не жаловал дед Мартемьянов ремонты. По правде обронить: кто их любит? Однако тот надвигался кораблекрушительной скалой. Времени в обрез. Оставалось через ресторан Лёху Булдакова проводить в ВМФ. Пусть хоть там оценёно геройствует. Раз.

Погонять на «голубой линии» Дудинка – Кандалакша. Чтоб доходец от медных слитков партия «куды-то» замела. Два. Финиш – средь причальной тесноты на «кузне». И сразу всё как должно.

Порядкам – резкая амба. В машине бедлам. За всеми не уследить. От того стармехи на нервах. Возникает особый вид бестолковщины. Хочешь выправить, – наливай. Причинных поводов десятки, а бутылок в рундуке гораздо меньше. Ладно бы насосили бригадиры. Простые «трубачи» заявлялись.

– Дедушка, меняю трубу. Соседняя той хероватее. В ремонтной Ведомости, сказывают, не забита. «Чё» делать? Глупо юлить в просительном тоне. Иначе надо. Характерно.

– Упс! – и выпрямился с поллитровкой.

– Вот это разговор! Поставлю вам толстостеночку.

Ликвидатор закавык – моложав лицом. Будто ножичком природой подработанным. Нос аккуратно остренький по линеечке. Русые волосы улеглись пшеницей под ветром. Роста, жаль, не добирал – труды и голодуха в детстве виноваты. Глаза ясные, пронзительные, какие у мужичков северной глубинки. Точнее сравнить, так истинно пинежских. Дерзнуть смелее – очень похожих на святого праведного Иоанна Кронштадтского. Никак, земляки батюшки по кондовому заповедному краю с неперемешенным лесным народом.

Даже въедливо осмотрев Мартемьянова, дурного не сыщешь. Не догадаться, что неделями на стакане. Помилуйте – убедительнейше трезв. Значит бдит, переживает, раздалбывает. Соседний борт однотипного «Белозерска» сиял свежей краской. У них-то конец ремонта. Оставалось сдать регистру палубное хозяйство. Морока с (танковой) тяжеловесной стрелой 2-го трюма. Рассчитанная под пятьдесят тонн, с вечно зачехлённым ноком, ждала войну. По крайней мере на подобные штуки надеялись генералы. (Им бы на ум: где вздумали заказать?!)

Наконец контейнер с нужной тяжестью подобрали. Удалым кулачным бойцом Кирибеевичем на рострах боцман. Вот-вот начнёт. К действу, и кому положено, без интереса. Один валдаевский дед насторожился. Из каютного иллюминатора успел крикнуть:

– Чуть на вира стронь и отскакивай!

Не внял ему рыжий весельчак. Так уж люди устроены. Стрела, поначалу приняв вес, на подъёме дико хрупнула. Верхняя её часть повисла на оттяжках и топенантах. Нижняя обратилась в беспощадную дубину. Лишь морская душа дракона, чудом сумела отлететь…

В заводскую столовку старший комсостав хаживал тройкой. И в тот день без исключения: Ибрагимов, Мартемьянов, чиф^[24]. Само собой прискорбный случай обсудили. Требовался некий штришок – закрыть тему. Вместо него пауза неловкая.