– Я тоже не обижаюсь, – улыбнулась Алеся. – Хоть и не англичанка.

– Не англичанка, но такая, знаешь… Нездешняя.

– Инопланетянка, что ли?

Все-таки его слова слегка уязвили ее. Мог бы и не напоминать о своем московском превосходстве!

Но оказалось, он имел в виду совсем не то, что она приезжая.

– Ты взрослая очень, – сказал Игорь Павлович. – Я таких, как ты, даже среди своих клиентов не много вижу, а они ведь серьезные люди. Но по сути в большинстве своем подростки. А ты очень взрослый человек. Европейский, я бы сказал.

– Почему европейский? – не поняла Алеся.

То есть Пинск, конечно, ближе к Польше, чем к Москве, но вряд ли он имеет в виду расстояния.

– Европейские люди умеют существовать в повседневности, – ответил Игорь Павлович. – Жить день за днем. А для наших жизнь – это взлет, порыв, прорыв.

– Разве это плохо?

Она в самом деле не понимала. Вернее, не знала по себе, что это такое. Но полагала, что если человек хочет в своей жизни взлета и прорыва, то он многого может достичь, и это положительное его качество. Тогда почему в голосе Игоря Павловича слышится неодобрение?

– В каких-то ситуациях неплохо. – Он пожал плечами. – В каких-то даже хорошо – в войну, например, или перед революцией, как сейчас.

Слова про революцию, да еще произнесенные таким обыденным тоном, как будто это всем очевидно, Алесю удивили. Какая революция, где – в Москве? С чего бы? Она хотела спросить, что он имеет в виду, но Игорь Павлович продолжил свою мысль в другом направлении, и оно показалось ей более важным, чем рассуждения о том, что не имеет отношения к ее жизни.

– Но повседневность нам скучна, – сказал он. – Обходиться с ней мы не умеем. А между тем она существует объективно, никуда от этого нашего неумения не девается. И поскольку на подростковом отношении к жизни долго не протянешь, дыхание у нас короткое. Не на долгую дистанцию. Да ведь об этом еще Чехов в «Иванове» писал, ты читала, наверное.

Он был приметлив и, конечно, обратил внимание, что она берет книги из большого книжного шкафа в гостиной, где стоит русская и зарубежная классика. И Чехова тоже брала, притом недавно. Да и Ирина Михайловна, может, говорила ему, что Алеся прочитывает все новые книги, которые он покупает для матери. Чтение еще в детстве стало для Алеси привычкой, и даже сейчас, когда забот у нее было не в пример больше, чем двадцать лет назад, она эту привычку не утратила, хотя читать удавалось только перед сном и совсем понемногу.

Что именно писал Чехов про короткую дистанцию, она, правда, не помнила, но говорить об этом Игорю Павловичу не стала.

– Ты выглядишь естественно в любых интерьерах, – неожиданно и как-то невпопад заключил он. – А это тоже качество свободного человека. Взять еще кофе? Персиковый, может, или медовой?

– Нет, спасибо, – отказалась Алеся. И, вертя в руке пустой бокал, заметила: – Не думала, что для кофе дерево подходит.

– Дерево для всего подходит.

– Вообще-то да. Моя мама историей интересуется, народными ремеслами. И старинные вещи собирает. Так у нее шкатулка с навесным замком есть. Всё деревянное, даже ключ.

– Ух ты! Кто же такое сделал?

– Неизвестно. Мама эту шкатулку в Багничах нашла. Там было имение наших предков. Ну, не настоящее имение, не фольварк, а так, застенок. Почти крестьянское хозяйство.

– Ты тоже историей интересуешься?

– Не то чтобы… Просто… В общем, было время, когда я много читала. – Она подумала, сейчас он спросит, что это за время такое было, и придется отвечать, а не хочется, поэтому поспешно добавила: – К тому же мама у меня учительница и любит обо всем, что сама знает, всем рассказывать. Ну и мне рассказывала.

– Что она преподает?

– Белорусский язык и литературу.

– А ты по-белорусски умеешь говорить? – с интересом спросил он.

– Конечно.

«Сейчас попросит что-нибудь сказать и будет удивляться, что паляванне – это охота, а не поле, а самотный – одинокий, а не смутный», – подумала Алеся.

Но Игорь Павлович сказал другое:

– Ты ничего о себе не рассказываешь. Почему?

– Потому что мало кому интересно слушать про другого. В основном про себя самого.

– Уверена?

– Ну, ради сплетен может быть и к другому интерес. Но ради сплетен зачем о себе рассказывать?

– Взрослая, взрослая, – повторил Игорь Павлович. – Даже слишком. – И, наверное, почувствовав ее мгновенно возникшую настороженность, попросил: – Расскажи хоть про вашу старину. Мне не для сплетен. Просто для личного развития. Где бы я еще послушал про этот, как его – фольварк?

– Застенок. Но я про это мало что знаю. Так, легенды о прабабушке.

– Кто она была?

В его голосе действительно слышался интерес. Как в тот день, когда они ехали в тамбуре битком набитой электрички, глядя в исхлестанное летним ливнем окно и разговаривая о вещах неважных, но почему-то увлекших их обоих.

«Я слишком спокойно вспоминаю тот день, – вдруг подумала Алеся. – Но так и надо, может?»

Ответить себе она не могла. Поэтому лучше было ответить Игорю Павловичу, даже при том, что и на его вопрос она могла ответить не многое.

– Она была из обедневшей шляхты, – сказала Алеся. – Училась в пинской гимназии, но закончить не успела – война началась, Первая мировая. Потом революция.

– Как ее звали?

– Вероника.

Глава 10

Вероника так устала за ночь, что к утру ее стали посещать предательские мысли – мол, и нечего своей усталости стыдиться. Но она эти мысли от себя гнала так же, как желание упасть на свободную койку и уснуть крепким сном. Правда, коек свободных в госпитале не было, так что если б и не гнала свои малодушные намерения, все равно не удалось бы их осуществить.

Керосин в лампе заканчивался, фитиль дрожал, затейливые тени колыхались на стенах, и ощущение тревоги, обычное перед рассветом, от всего этого усиливалось.

Вероника потерла виски, это всегда помогало прогнать сон. Доктор Мазурицкая говорила сестрам милосердия:

– В ваши годы силы уходят медленно, а восстанавливаются быстро. Пользуйтесь этим и работайте, не щадя себя.

Весь этот год казался Веронике вспышкой молнии. И вместе с тем дни этого года были схожи до полного неразличения. Даже непонятно, как такие разные ощущения времени соединяются в ее сознании.

Прошлым летом, как только она закончила краткосрочные курсы сестер милосердия, начались бои за Волынь и фронт стал стремительно приближаться к Пинску. С тех пор ее жизнь переместилась в госпиталь. В комнатку, которую для нее снял папа, когда она поступила в гимназию, Вероника теперь приходила только спать, и то не всегда: если дежурство заканчивалось поздно, то безопаснее было оставаться в госпитале на ночь. А теперь линия фронта дошла уже до городских предместий, раненых везли и везли, и даже если бы сестры были так бесстрашны, что решились бы гулять по улицам в темноте, у них уже ни единого вольного часа не оставалось для прогулок.

– Панна Вероника, подойдите ко мне, прошу!

Вероника пробежала взглядом по шеренге коек в офицерской палате. Но и взгляда ей вообще-то не требовалось, чтобы понять, кто зовет: сердце отозвалось на этот голос состраданием.

– Я думала, вы спите, – сказала она, подходя к койке, что стояла под самым окном.

– Не сплю. Смотрю на вас. Вы посидите со мной?

– Меня могут вызвать.

Сказав это, Вероника все же присела на край койки.

– Если вызовут, вы уйдете, – произнес Винцент.

Его глаза беспокойно блестели от света месяца, глядящего в окно.

– Очень вам больно? – спросила Вероника.

Доктор Волков сегодня утром подтвердил, что ногу удалось сохранить, но опасность гангрены еще остается.

– Это неважно, – сказал Винцент.

– Что же тогда важно?

Он не ответил. В глазах его мерцало особенное, не от болезни происходящее волнение.

Вероника положила ладонь ему на лоб, почувствовала легкий жар. Но по сравнению с предыдущей неделей температура у него все-таки спала.

В ту неделю в боях наступил перерыв, раненых несколько дней привозили поменьше. Койку доставленного с передовой уланского капитана Лабомирского отгородили от общей палаты занавеской, и Веронике поручили его выхаживать, потому что доктор Волков надеялся спасти ему ногу, а процесс этот, по его словам, требовал постоянного попечения.

И она дежурила у кровати Лабомирского дни и ночи, почти без сна, но не чувствовала усталости, разговорами отвлекая его от боли и забытья.

Вероника думала тогда, что Винцент отвечает ей лишь машинально. Но после того как ему стало получше, выяснилось, что он помнил каждое ее слово.

Как раз сейчас это подтвердилось вновь.

– Вы получили известие от матери? – спросил он.

Вероника еще две недели назад написала в Багничи. Письмо пришлось передавать с оказией, через внучку деда Базыля, которая привезла в Пинск рыбу, и только с подобной же оказией можно было ожидать ответа.

– Да, – ответила она. – Вчера получила.

– Что она вам советует?

– Я не спрашивала у нее совета, – пожала плечами Вероника.

– Вы самостоятельная барышня.

Винцент улыбнулся. Она хотела убрать ладонь с его лба, но он быстрым и легким прикосновением удержал ее.

– Дело не в моей самостоятельности, – ответила Вероника. – Просто мы здесь находимся в прифронтовой черте, сразу же узнаем сводки, понимаем, что происходит и чего ожидать. А мама живет в глуши и питается случайными вестями. Что же она может мне посоветовать?

– Возможно, предложит приехать к ней.

– Этого точно не предложит. – Вероника покачала головой. – Все Полесье уже под немцами.

– И ваш маёнток тоже?

– Нет. Но лишь потому, что до него трудно добраться. Болота кругом.

– Тогда, быть может, вы примете мой совет?

Винцент перенес ее руку к себе на грудь. Сквозь бязь госпитальной рубахи Вероника почувствовала, как быстро и тревожно бьется его сердце. Не хотелось произносить ни слова. С трудом стряхнув сладостное оцепенение, которое охватило ее, она произнесла:

– Я слушаю вас, пан Лабомирский.

– Меня эвакуируют в Минск, – сказал Винцент.

– Знаю, – кивнула Вероника. – Доктор Волков еще позавчера предупредил, чтобы я готовила вас к эвакуации. То есть не вас одного, – быстро поправилась она. – Еще капитана Дивасовича, и поручика Малынко, и…

– Я прошу вас поехать со мной, – перебил Винцент.

Сердце у нее замерло и тут же стремительно заколотилось от его слов. Однако она произнесла ироническим тоном:

– Вы так говорите, будто предлагаете мне бежать ночью из дому. На седле перед вами, как в романе Вальтера Скотта.

– Почел бы за честь. – Винцент улыбнулся в ответ на ее иронию. Блеск в его глазах из тревожного сделался ясным и ласковым. – Но, к сожалению, в седло я теперь сяду не скоро. Поэтому мне остается лишь просить вас сопровождать мои носилки.

– Вы и сами понимаете, что это невозможно.

– Нисколько не понимаю. Почему?

– Я приняла на себя обязанности сестры милосердия. – Вероника постаралась интонацией смягчить сухость своих слов. – И должна оставаться в госпитале, пока не будет иного распоряжения.

– Но немцы вот-вот возьмут Пинск! И не останется же госпиталь при них. То есть госпиталь, наверное, останется, где-то же и немецких раненых придется лечить. Но вряд ли этим будете заниматься вы.

– Я дождусь общего распоряжения, – твердо повторила Вероника.

– Если это будет распоряжение эвакуироваться в Минск, вы его выполните?

– Конечно, я же сказала.

– В таком случае мы окажемся в Минске разом. Вероника… – Он чуть сжал ее пальцы. – Я понимаю, все это слишком скоропалительно. Но ведь война. Смогу ли позже сказать вам то, что готов сказать сейчас? Я люблю вас и прошу вашей руки – вот мои слова.