Пока мы шли закоулками института, Анчуткин успел многое мне рассказать. «Вершки» и в самом деле были мажорчиками. Почти у всех родители были выпускниками «Ивы» и теперь занимали какие-то суперважные посты, чуть ли не в ставке Президента. Они обучались платно, и, если верить Анчуткину, плата была очень приличной. Зато «корешки» обучались за счет институтского бюджета – их набирал по всей стране лично ректор. Успешным студентам-«корешкам» даже выплачивали стипендию и они жили в «Иве» постоянно, как в интернате.

– Кош Невмертич меня в Нерюнгри нашел, – похвастался Анчуткин. – Я как узнал, сразу не поверил. Это огромная удача – попасть в «Иву». Хотя и страшно тоже, но…

– Подожди, – перебила я его. – Получается, мажоры учатся платно, а ты – бесплатно? Выходит, у них и талантов-то особых нет, а у тебя есть?

Анчуткин поправил очки и поскреб затылок:

– Нет, не так. По сути, мы все учимся на деньги родителей «вершков» – деньги выделяет попечительский совет. Просто не так много людей с волшебными силами, вот нас и добирают, где только можно. Если нет денег учиться в «Иве» – молись, чтобы тебя не выкинул попечительский совет.

– С чего это молиться? – фыркнула я. – Да я мечтаю вылететь отсюда. Не видела места глупее и бесполезнее, чем ваша «Ива». Чему тут могут научить? Муравьев насылать? – тут я покривила душой. Насылать муравьев – очень даже заманчиво. Умей я делать это года два назад – кому-то очень бы не поздоровилось. Может, моих семи процентов хватит на такое заклинание?..

– Если вылетишь отсюда, – сказал вдруг Анчуткин медленно и таким таинственным тоном – будто рассказывал страшную сказку, – то за тобой сразу приставят особистов. Проколешься – и глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в Особой тюрьме. Навсегда. Даже не до смерти. До конца веков.

– Что? – я вытаращилась на него, но он был абсолютно серьезен. – Да что вы все заладили про эту тюрьму? – спросила я с вызовом. – За что меня сажать? Я еще несовершеннолетняя!

– Абигейл Уильямс было тринадцать, когда ее определили в Особую тюрьму. Она там уже почти четыреста лет.

Если он рассчитывал напугать меня, то ошибался.

– Я не знаю, кто такая твоя Абигейл, – произнесла я с вызовом.

– Да, мы это еще не проходили, – смущенно признал Анчуткин. – Это будет в следующем полугодии, когда начнем проходить процесс Салемских ведьм, но в учебнике это написано, на сто двадцать первой странице. Она устроила в Салеме в 1662 году настоящий переполох, из-за нее казнили уймищу невиновных людей, ее поймали маги из Южного ковена и заперли в Особую тюрьму.

– Какого ковена?!

– Южного… – совсем растерялся Анчуткин. – Она не могла контролировать свою силу, и ее изолировали. Ты же не хочешь, чтобы это случилось с тобой… Тут болтают, что ты подожгла машину ректора одним взглядом.

Я замолчала, кусая губы, и не зная, что ему ответить.

– А у тебя сколько процентов по волшебной силе? – спросил Анчуткин. Наверное, под шестьдесят? Хотя, нет, – спохватился он. – Поджечь взглядом – это не меньше семидесяти будет…

– Семь, – сказала я громко и отчетливо.

– Ну вот, я же говорил – семьдесят, – с готовностью поддержал он.

– Семь, – повторила я. – У меня всего семь процентов. Я – особь класса «Цэ».

Лицо Анчуткина вытянулось, и на мгновение он стал ужасно похож на Козлова.

– К-как – семь?! – прошептал он, потрясенно. – Шутишь, наверное?

– Вообще не шучу, – я решительно поправила бейсболку. – Когда мы дойдем уже? Ты как будто нарочно длинным путем ведешь.

– Почти пришли, – Анчуткин покраснел, как рак. – Только не ругайся с Царёвым…

Мы спустились по узкой лесенке, прошли боком через такую же узкую дверь и оказались в просторном коридоре, перед неплотно прикрытой дверью, из-за которой доносилась странная переливчатая музыка.

Разговор с Анчуткиным не прибавил мне позитива. Черте что тут происходит. Садят в тюрьмы малолеток. И за что?! Какие поджоги взглядом? Я и не смотрела на эту проклятую машину!

Мы не успели войти в аудиторию, потому что путь нам преградила бойкая девица, очень непохожая на остальных студенток «Ивы». Она была в спортивном костюме, без макияжа, и волосы у нее были стянуты в затылок так же, как и у меня.

– Ты – новенькая? – спросила она требовательно. – Краснова? – тут она взглянула в блокнотик, который держала в руке. – Василиса, правильно?

– Да, – ответила я, готовясь к какой-нибудь новой каверзе.

– Я с третьего курса, Алёна Козлова, – свое имя она произнесла быстро и невнятно, уткнувшись в блокнот, – я занимаюсь подготовкой выступления к выпускному соревнованию с приматами. Ты будешь участвовать? – она требовательно выпятила подбородок, посмотрев на меня светло-карими глазами.

– То есть я еще и примат… – сказала я с угрозой, снимая рюкзак с плеча.

– Она не знает, кто такие приматы! – встрял Анчуткин.

– Не знает? – Алёна-с-третьего-курса вскинула брови.

– Приматы – это те, кто учится в Институте Прикладной Магии, – объяснил мне Анчуткин. – Сокращенно они называются «ПриМа», и мы зовем их «приматы», – он хихикнул, но под суровым взглядом третьекурсницы продолжил: – У нас с ними постоянно соревнования, а в конце учебного года – финальные показательные выступления. Ты будешь участвовать?

Я немного остыла и успокоилась. Соревнования – это было интересно. И это было понятно. И даже круто.

– А что надо делать? – спросила я небрежно, чтобы эта Алёна не подумала, что я страх как хочу выступать против этих «приматов».

– Вопрос в том, что ты можешь показать, – деловито и напористо заявила Алёна. – Что умеешь?

– Танцевать.

– Танцевать? – пожалуй, это озадачило ее еще больше, чем то, что мне не было известно о «приматах».

Я сняла рюкзак и положила его у стены, и туда же швырнула бейсболку, а потом без разминки сделала прыжок назад через голову, даже не оперевшись об пол рукой. Когда я встала на ноги, Анчуткин смотрел на меня, как на настоящее чудо, и даже его восхищение было приятно. Вот только на девицу это особого впечатления не произвело.

– А что умеешь магического? – спросила она строго. – В чем сильна? Иллюзия? Массовый гипноз? Левитация? Что сможешь показать?

– Ничего такого не умею, – призналась я, почувствовав себя неудачницей еще почище Анчуткина.

– Жаль, – Алёна поджала губы. – Ну что ж, все равно приходи… как время будет. Попробуем использовать тебя где-нибудь в подтанцовке.

Она сделала пометку в блокноте и умчалась по коридору бодрой трусцой.

– Слушай, ты так здорово вот это вот сделала… – Анчуткин покрутил руками, изображая в воздухе какие-то кривые окружности.

Я молча подобрала бейсболку и рюкзак и пошла в аудиторию, откуда продолжала литься серебристая переливчатая музыка.

Глава 5

Ворвавшись в аудиторию, я тут же вписалась в широкую спину Царёва. Он стоял напротив дверей и не повернулся, когда я толкнула его. А ведь я сразу приготовилась дать отпор, если полезет с насмешками.

Но Царёв стоял столбом, а рядом с ним застыл Козлов, глядя куда-то перед собой. И остальные студенты из моей группы замерли у входа.

Осторожно выглянув из-за Царёва, я увидела странную и очаровывающую картину – перед нами, на ступеньке, ведущей на кафедру, сидел тот самый синеглазый красавец, которого мы с Ленкой встретили на проходной «Ивы», и играл на гуслях. Гусли я видела только в далеком детстве – в советских фильмах про Иванушек и Алёнушек, но там были какие-то другие гусли, потому что те мелодии я не могла вспомнить – хоть убей! – а эта…

Что-то невероятно знакомое, сказочное, отчего сердцу становилось тесно в груди, и одновременно хотелось взмахнуть руками и полететь в танце. Именно полететь, а не прыгать через голову.

А синеглазый (я напрочь позабыла его имя) играл именно так, как летел – опустив ресницы, склоняясь над гуслями с такой любовью, словно собирался зацеловать их до смерти, словно касался не струн, а… своей подруги.

Его игре вторила другая музыка – нежная, приглушенная, как низкий женский голос. Я выглянула с другой стороны от Царёва и увидела знакомую девицу – черноволосую, в мини-юбке, у которой нашлась «запретка» в прическе. Она стоял поодаль и наигрывала на двух дудках одновременно, умудряясь выводить свою мелодию, которая удивительно гармонично вплеталась в серебряный перезвон гусель.

Анчуткин, в свою очередь, налетел на меня, и я тоже не оглянулась, потому что эти двое музыкантов приковывали все внимание. Но в то же время я осознавала, что слушаю музыку как-то иначе, чем остальные.

– Они их заворожили, – тихо сказал мне Анчуткин. Он поправил очки и удовлетворенно кивнул, оглядывая студентов: – Чистая работа. Вот так бы экзамены сдать…

– Заворожили? – я завертела головой, но одногруппники и правда не шевелились, хотя дышали, и моргали.

Я осторожно толкнула Царёва в плечо, но он дернулся под моей рукой, показывая, что не желает, чтобы ему мешали.

– Бесполезно, – шепнул Анчуткин, – пока Слободан играть не перестанет, так и будут стоять.

– А мы почему?.. – только и смогла выдавить я. – Ты почему не зачаровался?

– Так нет музыкального слуха, – признался он. – Я еще с детского сада даже «В лесу родилась ёлочка» нормально спеть не мог. На меня не действует.

– А я?.. – начала я и замолчала.

У меня тоже нет слуха?! Да ладно! Допустим, петь я тоже не умею, но слух-то есть! Я танцую!

Это был еще один удар по моему самолюбию. Хотя чему тут было завидовать? Глупо стоять и глазеть на корыто со струнами.

Отступив к стене, я скрестила руки на груди и погрузилась в мрачные раздумья. Дурацкая школа. Все не так, как у людей…

«Разве мы люди?» – вспомнились вдруг мне слова Ленки.

Мы – не люди…

А мелодия все звенела – как вода, льющаяся на хрусталь. Другого сравнения я подобрать не могла. И от этой светлой мелодии мне было тошно, как от бутера с прокисшим майонезом. На всех подействовало, только не на меня и Анчуткина. Неужели, я и в самом деле такая бездарь, как говорила Ленка? Позорище… Поэтому меня и прятали родители… А вовсе не потому, что хотели защитить. Какие там тюрьмы? Врет все Анчуткин. Специально придумали, чтобы заставлять этих дурачков слушаться. А я не буду. Не буду – и все.

– Ты куда? – переполошился Анчуткин, когда я решительно направилась к выходу из аудитории. – Уже лента началась! Увидят в коридоре – получишь штраф.

– Плевать, – бросила я, поудобнее перехватывая ремень рюкзака. – Хватит с меня ваших институтов, ваших тюрем и песенок. Я домой.

– Как – домой?.. – он совсем растерялся. – Ты что?!

Я не ответила, и он быстренько обогнал меня и встал на пути. И даже заявил, важно поправляя очки на носу:

– Не пущу!

– Как тебя? – устало спросила я у него.

– Меня – что?..

– Как там тебя зовут?

– Борис… – он смотрел на меня, хлопая глазами, но с дороги не уходил.

– Вот что, Бориска, – я уперла кулак в бедро. – Ты лучше посторонись-ка.

– Что?

Он тупил, и это бесило.

– Вон пошел, – сказала я громко и доходчиво, чтобы понятно стало даже идиотам.

– Василиса, – забормотал он, сообразив, что я серьезно. – Василиса, ты не знаешь, что делаешь…

Он попытался взять меня за руку, чтобы остановить, но я вырвалась и толкнула его в грудь. Не сильно толкнула, но Анчуткин улетел к стене, а я вышла из аудитории и пошла наугад. Если повезет, к вечеру выберусь из этой тюрьмы.

Но не успела я сделать и пяти шагов, как мне на плечо легла тяжелая рука. Я обернулась, собираясь наговорить Бориске гадостей, только язык будто приморозило к зубам, потому что оказалось, что держал меня вовсе не Анчуткин, а ректор. И взгляд его не обещал ничего хорошего.

Анчуткин вертелся вокруг него вьюном и причитал:

– Мы больше не будем, Кош Невмертич! Честное слово, не будем! У нас лента… Можно, мы пойдем?

– Вернитесь в аудиторию, Анчуткин, – сказал ректор сквозь зубы, и Бориску как ветром сдуло.

Хлопнула дверь, и в коридоре остались только я и Невмертич. Было тихо, лишь откуда-то издалека лилась хрустальная музыка – как издевка.

– Куда это вы собрались, Краснова? – поинтересовался ректор обманчиво-мягко. – Вы чем-то недовольны, как мне кажется?