Сначала она отнесла кость Волку и, когда он начал, радостно урча, ее разгрызать, налила ему в чашку немного варева из поросячьего ведра. Он оставил кость и подбежал к миске. Осторожно понюхал, принялся жадно есть. Настя потрепала его по загривку и медленно потащила тяжеленое ведро в сарай. Отворив дверь шире, чтобы внутрь попал яркий свет луны, она перелила содержимое ведра в корыто и немного посмотрела через загородку, как толкаясь, свиньи выстроились в ровный ряд у корыта и начали чавкать, смешно, как наперегонки, покачивая головами. Плотно закрыв за собой дверь сарая на запор, девушка вновь пошла к конюшне. Чалый, почуяв ее, коротко и тихо проржал приветствие, фыркнул ей в ухо, когда она пролазила в стойло между досками. Она провела рукой по его теплой ласковой морде, еще надергала сена из сеновала, навалив высокую кучу в углу, и опустилась на него. Умный конь понимающе вздохнул, опустил голову ей на плечо, девушка обвила ее руками, ощутив крепкий потный запах животного, и наконец-то заплакала.

Она плакала не о том, что случилось с ней в бане, не от боли, унижения или обиды, ко всему этому она уже давно привыкла и мирилась. С этим она научилась жить, просыпаясь с мыслью, что нужно прожить еще один день молча, не поднимая глаз, избегать хозяина утром, пока он не уйдет на завод, не попадаться ему на глаза вечером, мчаться к нему сломя голову, когда зовет и не дрожать, не показывать виду, как противно и страшно. Идти с ним в баню ли, в сарайку, или в амбар – куда скажет. Молча делать, что велит, не взбрыкивать, не перечить, не раздражать, не ненавидеть открыто, терпеть… пока терпеть, ждать своего времени… Нет, об этой ее жизни она уже не думала. Она плакала о потерянном счастье, о детстве, которое так рано кончилось, о братьях, с которыми уже никогда не поиграет, о смехе и радости, которые, кажется, навсегда ушли из ее жизни, о родителях и о том времени, когда они были рядом, а жизнь казалось легкой, радостной и безбрежной.

Она тихо всхлипывала, прижавшись щекой к большой конской морде, глубоко вдыхая запах шерсти и пота, слезы свободно катились по щекам. Умный конь чуть шевелил головой, тихонько переминаясь с ноги на ногу. Принимая на себя ее боль и слезы, будто, понимая без всяких слов, все, о чем плакала девочка. От теплоты этого большого животного, пролитых слез и усталости, которая обволакивала тело, Настя понемногу успокаивалась. Ее обрывочные мысли и воспоминания постепенно выравнивались. Горе горькое, как всегда, когда долго плачешь, превращалось сначала в тягучую печаль, а затем в тихую и светлую грусть, с которой она всегда думала о самых дорогих ей людях, живших сейчас только в ее воспоминаниях – о батюшке и матушке.

Отца Настя очень любила. Он был высоким, ловким, с узким станом и широкими плечами, с круглой русой головой и открытой, очень дружелюбной улыбкой. Никогда она не встречала такого красивого мужчину, как ее отец, а уж такого доброго и веселого, и подавно. Он, кажется, всегда улыбался или весело хохотал, другого Настя и не припомнит, а может, это тяжкое время стерло все остальное, оставив в памяти только светлую улыбку и чуть прищуренные, ярко синие глаза. Он был вольный человек – торговец, и торговец удачливый. С малолетства ездил с отцом и старшими братьями на мугальскую^[1] границу, торговать коней и шкуры, а когда отца похоронил, на долю от наследства открыл собственную небольшую торговлю. С братьями у него как-то не сложилось, что-то там нехорошее вышло. Отец об этом не говорил, как будто у него и не было никакой родни. Матушка что-то вроде говорила про это дело тихонько, про какую-то давнюю кровную обиду, но Настя не запомнила. Знала только, что за несколько лет до ее рождения приехал он на Алтай, на заводские земли и стал торговать на границе с колмацкими^[2] людьми, язык которых освоил еще с малолетства. Опять гонял лошадей и возил шкуры издалека, от самой Чумыш-реки и озера Телецкаго^[3]. Здесь и жену себе нашел – младшую родственницу бедного теленгутского зайсана^[4]. Хороший калым за нее дал, с зайсаном породнившись.

– Увез к себе чумазую девчонку-замарашку, которая на пыльной кошме у самого входа в юрту спала, самую черную работу на родню работала. Отмыл ее, лаской душевной отогрел и получил жену-красавицу, верную, любящую подругу, хозяйку, на все руки мастерицу, – так про это сама матушка сказывала.

Она, и правда, была красавицей, тонкой, стройной, подвижной и улыбчивой. Пуще всего прочего помнила Настя ее большие чуть раскосые карие глаза над высокими скулами и волосы… Волосы длинные и пышные, черные и блестящие как уголья в печи. Как она по вечерам их вычесывала дорогим роговым гребнем – батюшкиным подарком. Эти волосы – великое матушкино наследство в Насте, и они же ее проклятие. Если бы не эти тугие черные косы, может, и не заметил бы ее тогда Федор Иваныч, хозяин. Да, что об этом сейчас думать, было бы или не было бы… Все одно – судьба… От нее не спрячешься, не убежишь, не обманешь, так сказала бабушка Сайлык, когда на Настю в воду глядела, на будущее ворожила.

Скорее бы уж это будущее пришло. Уж недолго осталось терпеть, несколько месяцев всего – до лета. Тогда ей исполнится восемнадцать. А в восемнадцать лет жизнь ее навсегда изменится, простится она со всеми своими бедами и обретет покой и надежную опору в жизни. Жизнь дальше будет: как молоко белая и как мед сладкая. Так сказала бабушка Сайлык, а ей можно верить. Кому же, как не ей, самому известному каму^[5] в телецких горах, знаменитой предсказательнице – верить. Только верой в ее слова и держалась все эти годы Настя. Не наложила на себя руки, когда ей казалось, что вся жизнь у нее вместе с кровью уходит, и не жаль ее было совсем проклятую, потому что такая жизнь много страшнее, чем смерть. Не сдалась Настя, удержала ее вера в правду бабушки Сайлык. Ведь бабка совсем старая была, видела плохо, почти не выходила, уже и не гадала, не ворожила никому, даже посторонних людей к себе в аил не принимала. Так уж получилось, почувствовала она что-то от Насти на расстоянии, когда они с отцом и матерью мимо ее стоянки проезжали. Послала правнука, старого уже мужика с сединой на висках и в усах, сказать, чтобы привезли к ней наутро девчонку.

Мать тогда обрадовалась очень. Это большая удача и честь. Про бабушку Сайлык все знали. Родственница она ей дальняя. Ей уже, наверное, сто лет, и камлала она небесным духам, которые сами позвали ее к себе, еще в молодости концом радуги ударив. Много лет лечила она людей и животных, будущее видела так ясно, как орел с неба видит цыпленка. Никому не отказывала, всегда родичам помогала. За это чтили ее не только в ее роду, но и в далеких окрестных горах. В прежние времена, когда алтайские зайсаны еще вели войны между собой и с пришлыми мугальцами, приезжали они к бабушке Сайлык за советом и помощью. Так им матушка тогда рассказала и настояла, что утром нужно непременно ехать и дорогие подарки с собой везти. Отец еще тогда смеялся, он не очень верил во все это ведовство и волшебство, но матери перечить не стал.

Они разбили лагерь недалеко от этой долины, чтобы долго не возвращаться. Переночевали, а наутро он позволил матери выбрать кусок дорогой красной материи, что везли для подарков родственникам, отсыпал по ее просьбе крепкий табак в большой дорогой кисет, вынул из котомки сладкий медовый пряник. Все это мать аккуратно завернула в чистую белую тряпицу и взяла с собой. Бабушке Сайлык нужно было оказать большое уважение, она достойна самых дорогих подношений.

Бабушка Сайлык на подарки даже не взглянула. Она прямо сидела в своем аиле на кровати, на почетном месте рядом с сундуками, где обычно садятся только мужчины. Молча сидела, не ответив на приветствие, только долго смотрела в упор на Настю так, что та сразу вся съежилась и сначала хотела даже убежать. Мать молча стояла, не зная, что делать, кроме как твердо держать дочку за руку. Даже отец, который никогда не терял речи и ничего не боялся, как-то притих и оробел.

– Это, – внезапно каркнула старуха, кивком указывая на сверток в руках матери, – ему отдай, – она взглядом указала на вчерашнего правнука, который сидел справа у ее ног на кошме. – А ты – воду принеси, я девке на воду смотреть буду, – также гортанно отдала она ему приказание. Мужик проворно поднялся. Взял из рук матери сверток, положил его рядом с бабкой на кровать и вышел.

– Монета есть? – резко обратилась она к отцу.

– Есть, – ответил тот поспешно, – и сразу суетливо полез за пазуху к кошелю.

– Не серебро, медную дай, не стоит дочка твоя пока серебра… не мне, девке своей дай.

Она говорила на теленгитском наречии, очень гортанно и низко, но Настя понимала ее слова хорошо. Не зря ее матушка по вечерам учила на своем языке говорить. Вернулся правнук, он принес фарфоровую белую пиалу с водой, протянул старухе.

– Выйдите все, я только с девкой говорить буду, – опять резко приказала она. – Ты монету-то не держи, дочке отдай, бестолковый, – обратилась она к отцу. Тот виновато протянул монету Насте, ободряюще улыбнулся ей и, резко развернувшись, вышел, как будто ему тяжело было находиться в этом аиле. Все остальные последовали за ним.

Оставшись одна с колдуньей, Настя вдруг почувствовала, что совсем ее не боится и не испытывает неловкости. Она спокойно разглядывала эту странную старуху, особенно ее длинные серебряные накосники и тяжелые перстни на скрюченных пальцах.

– Подойди ближе, – попросила старуха. Именно попросила, а не приказала, как раньше, у нее даже тембр голоса и интонация вдруг резко поменялись. Сейчас она казалась уже не старой колдуньей, а просто старой бабушкой. – Положи на ладонь монету, другой накрой и потри их друг об друга. – Настя послушно выполнила ее просьбу. – Вот так, хорошо, а теперь поверни руки, чтобы монета на левой была. Левая – женская сторона, и судьба такая же – слева. Все что плохого в жизни и смерти – от левой стороны идет, поэтому к бабам больше льнет. Такая судьба, – она замолчала, прикрыла глаза, потом, резко скомандовала прежним колдунским голосом.

– Теперь зажми в кулаке. Хорошо, давай… сюда – в чашу бросай, – она протянула Насте белую пиалу. Настя разжала над ней кулачок и смотрела, как монетка, покачиваясь, опустилась на дно. Даже не взглянув в пиалу, старуха поднесла ее к груди и прикрыла глаза.

– Огонь, много огня, пламя дьявольское, предательское, – резко выкрикнула она, так неожиданно, что Настя отшатнулась. – Скоро, скоро придет… вся жизнь твоя девичья в этом пламени сгорит, ничего от нее не останется, – старуха тяжело перевела дух и продолжила также резко. – Злые люди кругом тебя будут… Много боли, много крови и страданий тебе выпадет, но ты вытерпишь… Ты должна вытерпеть. До восемнадцати годов тебе терпеть… Там граница, там злые духи тебя оставят. Потом свет… Меняется все… Если выдюжишь… Если вытянешь… Зверье поможет, его держись… Оно всегда рядом… Охранят от самого страшного… – Бабка выплюнула эти слова на одном дыхании, Насте даже показалось, что та вовсе даже не открывала рта, когда это произносила. Она вновь замолкла, глубоко потянула воздух носом и продолжила, уже спокойней: – Потом жизнь твоя как молоко будет – белая, как мед – сладкая. Великую опору в судьбе твоей вижу, за нее ты крепко держаться будешь. Это дар… великий дар и страшный… Сама потом поймешь, когда время придет… Не скоро еще… когда своего первенца от груди отнимешь, тогда и обретешь этот дар.

Бабка окончательно замолчала, посидела еще неподвижно, потом открыла глаза, наклонилась вперед, выплеснула воду на пол и поставила пиалу на низкий столик у своих ног. Монетка не выплеснулась с водой, осталась лежать на дне. Настя смотрела на нее как завороженная, ей казалось даже, что монетка немного шевелится.

– А что за дар, бабушка? – робко спросила Настя первое, что пришло на ум, хотя вопросы и страхи роились в голове, как пчелы, и даже также противно гудели. Голова чуть кружилась.

– Дар духов, я не знаю точно, каким он будет… может ты станешь их видеть, а может, петь для них или танцевать с ними, или путешествовать в иные миры… у нас в стародавние времена в роду, люди говорили, был кам, который к самому Эрлик-хану летал, так он умел миры сдвигать… могучий был кам…

– Так я стану как ты, камом?