Он и привез. Только никакого дома уже не было. Еще на полдороги к ним на полном скаку подскочил какой-то мальчишка и крикнул, что дом их горит. Настя даже испугаться не успела, а дядя Степан погнал телегу что есть мочи. Настя только и думала дорогой о большом огне, который бабушка Сайлык ей предсказала. Пожар был виден издалека. Огнем была охвачено все подворье: горели конюшни, амбары, сараи. Дом уже догорал, крыша провалилась внутрь, одна стена рухнула, и раскатившиеся бревна валялись большой шипящей кучей, выбрасывая снопы искр, когда их поливали водой. Вся улица была заполнена народом. Мужики с баграми и топорами пытались не пустить огонь на соседские дома. Остальные люди растянулись несколькими цепями до самой речки, передавали из рук в руки ведра с водой, которую выливали на раскатившиеся от пожарища бревна, а также на заборы и стены соседних домов. Их дом уже никто не тушил, да к нему и подойти было невозможно.

Настя соскочила с телеги и рванулась к дому через людей, но дядя Степан поймал ее. Он крепко прижал ее голову к груди, и как-то нелепо, по-бабьи, приговаривал:

– Нельзя тебе, нельзя… Там огонь, никого нет… Никого нет. Нельзя туда, нельзя.

Настя забилась в его руках, но он держал крепко. Настя что-то кричала в его рубашку, задыхаясь от слез. От дыма, жара и горя Настю затошнило и в голове у нее все помутилось. Оказавшись в его объятьях, она сразу поняла, что случилась большая беда, что этот огонь унес и мать, и отца, и всю ее жизнь. То, что вся ее семья погибла, Настя поняла сразу и поверила в это бесповоротно, тотчас, как увидела огонь. Теперь, когда дядя Степан так крепко держал ее, она в этом окончательно убедилась…

Потом появились еще люди, все вокруг разговаривали, но не с ней. Дядя Степан так и стоял столбом на дороге, крепко прижав ее к груди двумя руками, но теперь уже не причитал и не утешал ее, а говорил с подошедшими мужиками ровно и по делу. Настя слушала их голоса как будто издалека. Она не узнавала ни голоса соседей, ни их лица, она не помнила точно их слова и рассказы. Она поняла одно: в усадьбе сгорели все: и люди, и животные – и никто из соседей не сомневался, что это поджог. Уже потом Настя узнала, что соседи, первыми прибежавшие на пожар, увидели избу, полыхающую со всех сторон одновременно, и дверь, подпертую большим тяжелым бревном. Говорили, что подойти к дому было уже невозможно, мужики пытались баграми сбить столб или выбить ставни, да только ничего не вышло, сами обгорели, но никого не спасли. То, что Насти не было в эту ночь в доме, все казалось просто чудом, хотя сама Настя думала об этом иначе… Уже ночью, лежа на широкой лавке в горнице на хуторе у дяди Степана, Настя ясно поняла, что пророчество бабки-ведуньи начинает сбываться. Эта мысль пришла откуда-то со стороны, так просто и отчетливо, как будто кто-то громко сказал ей это прямо в самое ухо. И еще Настя так же просто и отчетливо поняла, что это только начало, что нужно сжать зубы и терпеть, плакать, если поможет, и снова терпеть…

Несколько дней она прожила на хуторе, практически не понимая, что вокруг происходит, не принимая участия ни в разговорах, ни в простых хозяйственных делах, ни в молитвах. Потом приехали ее крестный отец – тоже бывший отцов работник – и увез ее жить к себе – в село Тольменское^[7], где для Насти наступила новая, совсем непривычная жизнь. В семье ее крестных родителей – дяди Тимофея и тети Глаши – было пятеро детей. Старший – на пять лет младше Насти, а остальные – мал мала меньше. Жила эта семья небогато, так что Настя в одночасье, из крестной дочери превратилась в работницу. Нет, ее никто не обижал, и слова грубого никто не сказал, и куском хлеба не попрекнул… Крестные жалели ее, и даже старались сделать все, чтобы сирота не чувствовала себя в доме чужой. Старались, Настя это видела, да не смогли. В их доме Насте пришлось работать от зари до заката: и со скотиною управляться, и с детьми нянчиться, и в огороде, и в поле, и на покосе, да много еще чего… Настя не обижалась. От домашней работы она и раньше не бегала, получалось у нее все ловко, особенно с животиной управляться – это она больше всего любила. Тетя Глаша говорила даже, что с появлением Насти в их доме куры стали нестись лучше, а у коровы молока больше доится… Вообще она была добрая, тетя Глаша, Настю жалела, она и в правду хотела бы заменить ей мать, да не могла, уж больно у нее было много забот, но она была рядом и помогала, как могла: и учила всему, и объяснила все. Когда первая кровь пошла, и потом, уже перед свадьбой, тоже многое рассказала, хоть и не все, как потом выяснилось. Может, всего, что потом случится, она и не знала, и не догадывалась… Она всхлипывала, почти плакала за день перед свадьбой, и зачем-то просила прощения, и сетовала на тяжкую бабью долю, которая у всех тяжела, и просила молиться…

Молиться… Как раз молиться у Насти не получалась. После пожара не получалось. С матерью и отцом она любила бывать в церкви, хоть это случалось и не часто, там всегда было торжественно и благостно, и как-то легко… После пожара все изменилось. Настя приходила в церковь, смотрела на иконы, крестилась, била поклоны, становилась на колени, ставила свечи за упокой души, повторяла молитвы, только делала это все без светлой грусти и вдохновенья, как будто не от души, а по привычке. Сама церковь перестала быть местом, где Настя была душой с богом, в милость которого неизменно верила. Теперь она приходила сюда по воскресеньям, потому что было так надо… Потому что ходили крестные всей семьей, и она ходила с ними, и делала все как обычно, только не было в этом радости, и не было утешения, и не было отдохновения. Даже слова, с которыми она обращалась к спасителю и заступнице – деве Марии, были какими-то ненастоящими, как будто не из ее души они шли, а кто-то другой их произносил вместо нее. В церкви Настю сразу охватывало странное внутреннее оцепенение, а в голове сам собой возникал пожар, и горечь утраты, и нечаянная обида…И всегда внутри себя Настя ощущала слова бабушки Сайлык, они звучали с такой силой, что девочке становилось страшно, как бы их не услышал кто-нибудь еще. Поэтому в церковь она ходить не любила, да и дома – перед иконами или за столом – произносила слова молитвы быстро, особо в них не веря и ни на что не надеясь.

В доме крестных Настя прожила три года. И теперь жизнь в нем казалась девушке даже хорошей. У нее там хоть подружки рядом жили, да младшие дети крестных, Васька с Прошкой, которых она практически вынянчила, скучать не давали. Там хоть можно было с кем-то по-человечески поговорить, а порой и посмеяться, но главное, не было в этом доме постоянного страха, унижения и боли, не было и ненависти. Была просто жизнь, плохая ли, хорошая, но жизнь. Теперь жизни не было. Было ожидание и ненависть, и великая вера в окончание пророчества бабушки Сайлык – в будущую жизнь, белую и сладкую, как молоко и мед. А ведь она думала, как дурочка, надеялась, что жизнь эта будущая придет к ней после свадьбы. Когда однажды вечером крестные родители сказали Насте, что в дом их приходили сваты, и что через месяц у нее свадьба, она даже обрадовалась, только и спросила: «А кто?» – думала, что из местных кто-то – из тольменских парней. Не испугалась даже, когда дядя Тимофей, пряча глаза, рассказал, что приходил серьезный человек из Нижне-Сузунского завода^[8] – печатных дел мастер в монетном дворе – и просит Настю за своего единственного сына. Говорил, что партия это хорошая, а уж тем более для Насти, сироты-бесприданницы, что они, родители ее крестные, согласились, и жить она будет в большом доме в Нижне-Сузунском заводе, а случиться это должно через месяц, когда жених приедет. Настя этот месяц ждала с нетерпением, боялась конечно, немного, все представляла себе, какой он, ее будущий муж, да тетю Глашу расспрашивала потихоньку: как это – быть мужней женой, да что желать, чтобы мужу угодить, чтоб с ним всегда в любви и в согласии жить? Насте казалось тогда, что у нее обязательно получится, и будет она с мужем своим жить как мать с отцом, да и сам муж в Настиных мечтах уж больно на отца походил.

Всего этого не случилось, как не случилось и самой свадьбы. Как-то не так все это представлялось. Приехал за Настей сразу после Пасхи один Федор Иванович, привез всем дорогие подарки, а для невесты – свадебный наряд да сережки с красными камушками. Весь вечер они с дядей Тимофеем пили привезенное сватом покупное вино да тихо разговаривали, пока тетя Глаша с Настей собирали ее нехитрые пожитки в сундук. Наутро одели Настю в обновы и повели в церковь, где наскоро обвенчали с худым чернявым мальчишкой лет двенадцати, который и смотреть-то на Настю боялся. Ох, не такого мужа представляла себе Настя, совсем не такого. Да и не стал он ей мужем. Сразу после венчания, пока Настя возле церкви с крестными да с их детьми прощалась, увез Федор Иванович сына Ванюшу, как потом выяснилось, на тракт, где сдал старшему обоза, идущего в Барнаул, чтобы оттуда отправить в далекий Змеиногорский рудник – в обучение. С тех пор своего законного мужа Настя никогда не видела. К церкви вернулся один Федор Иванович, посадил Настю в телегу, со сватами попрощался и сразу повез в Нижне-Сузунский завод. По весенней распутице добирались до него пять дней. По дороге ничего не случилось, может потому, что ехали не одни, а с какими-то еще мужиками, что ехали в завод на отработку и все жаловались, что не вовремя их вызвали, и они не успеют вернуться до посева. Тяжкая это была дорога, может и плохого в ней ничего не случилось, но Настя тогда уж поняла, что продали ее крестные, не замуж выдали, а продали вот этому угрюмому мужику – Федору Ивановичу. Тогда она еще по наивности думала, что он ее в работницы везет, и все равно было обидно, а уж о том, что в действительности случилось, она даже и помыслить не могла. И уж конечно, не ждали ее на новом месте ни молоко, ни мед. Все девичьи мечты ее развеялись еще в церкви, а в дороге Настя просто пыталась быть незаметной, а уж если свекор к ней обращался или велел что-то сделать, отвечала и выполняла покорно, стараясь угодить.

Свекровь в большом богато устроенном доме, стоящем на берегу заводского пруда в монетной стороне Нижне-Сузунского завода, встретила ее нелюбезно. К этому Настя уже была готова, ведь ничего хорошего она и не ждала. Зло, настоящее, неожиданное, жестокое и беспощадное пришло только на второй день по приезду. Тогда-то, Настя по-настоящему поняла смысл пророчества, тут-то ей открылось, что такое боль, страх и злые люди. Все, что говорила бабка Сайлык, вновь оказалось жестокой и неотвратимой правдой. Про зверей, слава богу, все тоже оказалось правдой. Животных Настя всегда любила и никогда не боялась, с малолетства умела за ними ухаживать. Ей это больше всего нравилось в домашней работе: корову доить, кур кормить, загон у свиней чистить, овец пасти – все одинаково радостно и умело делала Настя, а уж с конями управлялась, кажется, с младенчества. Сколько себя помнила, всегда на коне ездила. Сначала отец ее подсаживал, потом уж сама с приступочки или с забора на их спину безбоязненно взбиралась. Кони всегда ее слушались. Даже тогда, на покосе, когда родителей до смерти перепугала. Лет пять ей, наверное, было. Пока родители с работниками обедали, минутку улучила, взобралась на березу, к которой отцовский жеребец был привязан. С ветки к коню на спину перебралась, узел на поводе развязала, за гриву ухватилась, и конь пошел. Сначала шагом, потом мелкой рысью, потом быстрее… Вот уж батюшка с матушкой ужасу натерпелись, когда увидели… Жеребца этого Лютым звали за ярый, безудержный норов. Никого чужого он к себе никогда не подпускал, только отца слушался. Работники отцовы боялись даже иной раз приблизиться к нему, а Настя к нему всегда без опаски подходила и тихонько звала Лютиком. Думала по малолетству, что имя ему такое дали за красоту и нежность, как у цветка. Отец тогда даже ругаться не стал, когда Настя, увидев его гневный взгляд, заплакала и запросила:

– Только Лютика не наказывай, он хорошо себя вел… Это я сама… Лютик не виноват…

– Лютик? – отец сразу же рассмеялся. Похлопал коня по шее. – Ну что ж… Лютика не накажу, а вот тебя высеку. Лютик… Что ж… Будешь теперь Лютиком…