– Не более нелепо, чем Фриц Хаарманн, который готовил и ел внутренние органы своих жертв, – отозвался Геннат. – Или Эрих Кройцберг, мастурбировавший на могилах убитых им женщин. Так мы его и поймали.

– С этой стороны, полагаю, вы правы.

– У нас есть собственные версии того, почему этот человек снимает с жертв скальпы, – сказал Вайс. – По крайней мере у доктора Хиршфельда^[7]. Он консультировал нас по этому делу. Но я все равно буду рад услышать твои идеи. Любые. Даже абсурдные – это неважно.

– Тогда все возвращается к обычному женоненавистничеству, сэр. Или обычному садизму. Желанию унизить и опозорить, а еще уничтожить. В Берлине жертву убийства унизить довольно легко. Я всегда считал чудовищным, что в этом городе продолжают пускать зевак в городской морг. Чтобы они приходили и разглядывали тела убитых. Для того, кто хочет унизить и опозорить своих жертв, большего не требуется. Настало время прекратить эту практику.

– Согласен, – сказал Вайс. – И я не раз говорил об этом министру внутренних дел. Но едва начинает казаться, что наконец что-нибудь сделают, как у нас появляется новый министр.

– Кто на этот раз? – спросил Геннат.

– Альберт Гжесинский, – ответил Вайс. – Бывший президент нашей полиции.

– Что ж, это шаг в правильном направлении, – сказал Геннат.

– Карл Северинг – хороший человек, – заметил Вайс, – но у него было слишком много забот, учитывая, что ему приходилось иметь дело с армейскими ублюдками, которые тайно готовятся к новой войне. Но давайте не будем слишком увлекаться Гжесинским. Поскольку он тоже еврей, справедливо заметить, что его назначение вряд ли встретят с энтузиазмом. Гжесинский – фамилия отчима, на самом деле он Леманн.

– Как получилось, что я об этом не знал? – спросил Геннат.

– Не имею понятия, Эрнст, мне ведь говорили, что вы детектив. Нет, я очень удивлюсь, если Гжесинский долго продержится. Кроме всего прочего, у него есть тайна, которой скоро воспользуются его враги. Гжесинский живет не с женой, а с любовницей. Американской актрисой. Ты пожимаешь плечами, Берни, но это только берлинской публике позволено быть аморальной. Нашим избранным представителям не разрешается быть ее подлинными представителями; более того, им запрещено иметь какие-либо пороки. Особенно евреям. Посмотри на меня. Я практически святой. Сигары – мой единственный недостаток.

– Как скажете, сэр.

Вайс улыбнулся:

– Совершенно верно, Берни. Никогда не принимай ничьи слова на веру. Только если их произносят те, кого уже признали виновным. – Он написал записку на клочке бумаги и прижал к нему промокашку: – Отнеси это в кассу. Тебе выдадут новую платежную книжку и новый жетон.

– Когда мне начинать, сэр?

Вайс потянул цепочку карманных часов, и на ладонь ему лег «Золотой охотник».

– Ты уже начал. Согласно досье, тебе положены несколько дней отпуска, верно?

– Да, сэр. Начиная со следующего вторника.

– Ну а до тех пор по выходным ты – дежурный офицер Комиссии. Возьми отгул на вторую половину дня и ознакомься с делом Силезского вокзала. Это поможет тебе не заснуть. Поскольку, если до вторника в Берлине кого-нибудь убьют, ты должен первым оказаться на месте преступления. Поэтому давайте надеяться, что ради твоего же блага выходные пройдут спокойно.

Я обналичил чек в Дармштадте и Национальном банке, чтобы мне хватило денег на выходные, затем прогулялся до огромной статуи Геркулеса. Мускулистый и угрюмый, он держал на правом плече вполне действенную на вид дубину и, если отбросить его наготу, очень напоминал усталого полицейского, который только что восстановил порядок в каком-нибудь питейном заведении на востоке города. Несмотря на сказанное Бернхардом Вайсом, «быку» нужно что-то посерьезнее жетона и крепкого словца, чтобы закрыть бар в полночь. Когда немцы пьянствуют весь день и половину ночи, тебе пригодится ненавязчивое «средство убеждения», чтобы грохнуть им по стойке и привлечь к себе внимание.

Перегнувшихся через бортик фонтана детей не особенно интересовал Геркулес. Их больше занимали монеты, которые годами бросали в воду, и подсчет скопившегося там состояния. Я поспешил миновать это место и направился к высокому дому на углу Маассенштрассе. Завитков на здании было больше, чем на пятиярусном свадебном торте, а массивный балкон напоминал саму фрау Вайтендорф.

Я снимал две комнаты на четвертом этаже: очень узкую спальню и кабинет с изразцовой печью, похожей на фисташкового цвета собор, и с мраморным туалетным столиком. Когда я умывался и брился перед ним, постоянно ощущал себя священником. Помимо этого, в кабинете стояли небольшой письменный стол, стул и квадратное кожаное кресло, скрипевшее и пердевшее почище капитана Балтийского флота. Все в моих комнатах было старым, солидным и, вероятно, несокрушимым – мебель, которая по замыслу фабрикантов времен Вильгельма Второго должна была прослужить столько же, сколько существует империя, как бы долго она ни протянула.

Моим любимым предметом было большое меццо-тинто^[8] в раме с портретом Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Жидковолосого, с мешками под глазами и, похоже, измученного газами. Мне гравюра нравилась, поскольку всякий раз, когда я в похмелье смотрел на нее, я поздравлял себя с тем, что, как бы плохо мне не было, все же не сравнить с ощущениями Гегеля, пока тот сидел перед человеком, которого с хохотом называли художником. Фрау Вайтендорф сказала мне, что она – родственница Гегеля по материнской линии, и это могло бы быть правдой, если бы она не назвала его известным композитором. После чего стало ясно, что квартирная хозяйка имела в виду Георга Фридриха Генделя, и вся история становилась уже не такой правдоподобной.

Чтобы увеличить доход от сдачи жилья, сама фрау Вайтендорф поселилась на лестничной площадке верхнего этажа, где спала за высокой ширмой на вонючей кушетке, которую делила со своими французскими бульдогами. Практичность и нужда перевешивали статус. Она, может, и являлась хозяйкой дома, но определенно никогда не считала жильцов рабами своей воли, что, полагаю, было вполне по-гегелевски.

Остальные жильцы держались особняком, за исключением времени завтрака, когда я и познакомился с Робертом Рэнкином, симпатичным, хоть и мертвенно-бледным англичанином, чьи комнаты располагались прямо под моими. Как и я, он служил на Западном фронте, но в Королевских уэльских стрелках, и после нескольких бесед мы поняли, что сталкивались друг с другом на нейтральной полосе во время битвы при Лоосе в пятнадцатом году. По-немецки он говорил почти идеально. Вероятно, из-за того, что настоящая его фамилия была фон Ранке, а во время войны он ее по очевидным причинам сменил. Рэнкин написал роман о пережитом под названием «Упакуй свои тревоги»^[9], но тот оказался непопулярным в Англии, и автор надеялся продать его немецкому издателю, когда закончит перевод. Как у большинства ветеранов – включая меня, – шрамы Рэнкина были, по большей части, не видны. Взрыв снаряда на Сомме наградил его слабыми легкими, но, что куда необычнее, англичанина ударило током, когда в полевой телефон попала молния, от чего у Рэнкина появился патологический страх перед любыми подобными аппаратами. Фрау Вайтендорф нравились его безупречные манеры и то, что он доплачивал ей за уборку комнаты, но за глаза она все равно называла его «шпионом». Фрау Вайтендорф была нацисткой и считала, что иностранцам вообще нельзя доверять.

Я вернулся домой с портфелем, набитым полицейскими документами, и быстро поднялся в свою комнату, надеясь избежать встречи с соседями. С кухни доносился голос фрау Вайтендорф, которая разговаривала с Розой. Последнее время Роза играла на своем тенор-саксе в престижном «Халлер-Ревю» на Фридрихштрассе – самом шикарном заведении Берлина: с казино, VIP-залами и очень хорошим рестораном. Однако было полно причин не любить это место – не в последнюю очередь из-за количества толпившихся там людей, многие из которых были иностранцами. В свое последнее посещение я пообещал себе и своему кошельку, что больше туда ни ногой. Уверен, закончив играть на саксофоне, Роза была не прочь поработать на стороне. Раз или два я возвращался с «Алекс» очень поздно и заставал ее пробиравшейся к себе с клиентом. Меня это не касалось, и я, разумеется, не стал бы докладывать «Голему» – так все жильцы называли фрау Вайтендорф за ее напоминавший огромную буханку твердокаменный желтый парик – точно такой же, как у монстра в одноименном фильме ужасов.

Дело в том, что я питал слабость к Розе и не считал себя вправе судить ее за попытку подзаработать. Могу ошибаться, но однажды, подслушивая на лестнице, я почти разгадал замысел фрау Вайтендорф. Кажется, она пыталась свести Розу с одним из своих приятелей по театру на Ноллендорфплац, где, судя по ее неустанным рассказам, когда-то служила актрисой. Похоже, «Голем» подрабатывала сутенерством.

На самом деле, после инфляции двадцать третьего года почти все, включая многих полицейских, нуждались в небольшом левом бизнесе, чтобы сводить концы с концами. Моя квартирная хозяйка и Роза ничем не отличались от остальных. Большинство пытались заработать, чтобы выжить, но на то, чтобы преуспевать, денег никогда не хватало. Я знал многих полицейских, торговавших наркотиками, – кокаин, вообще-то, не был запрещен, – нелегальным алкоголем, домашней колбасой, валютой, редкими книгами, скабрезными открытками или часами, снятыми с мертвецов и мертвецки пьяных, которых находили на улицах. Какое-то время я и сам получал прибавку к жалованью, продавая необычные истории Рудольфу Олдену, своему другу из «Берлинер Тагеблатт». Олден был не только юристом, но и журналистом и, что важнее, либералом, верившим в свободу слова. Но я все прекратил, когда Эрнст Геннат увидел нас с ним в баре и пригрозил сложить два и два. Не то чтобы я сливал Олдену какую-то щекотливую информацию; в основном, это были лишь подсказки по поводу нацистов и коммунистов в Департаменте 1А – политической полиции, сотрудники которой не должны были иметь политических пристрастий. Например, я дал Олдену несколько выписок из речи комиссара Артура Небе, произнесенной на собрании Ассоциации офицеров прусской полиции «Шрадер-Вербанд». И хотя Олден не упомянул имя Небе, все на «Алекс» поняли, кого цитировали в газете.

Неназванный и якобы независимый комиссар берлинской политической полиции накануне вечером выступил с речью на закрытой встрече «Шрадер-Вербанда» в отеле «Эдем», где позволил себе такие слова: