У инквизиторов челюсти так и отвисли.

«Габриэль, берегись!»

Шепот прозвучал громом, и в голове полыхнула серебристая вспышка. Я с криком обернулся, как раз когда меня настиг бежавший первым порченый. Я ощутил его смрадное дыхание, разглядел мальчишеское телосложение. Еще не обратившись, он успел изрядно прогнить, однако двигался быстро, словно муха; его мертвые глаза, как у куклы, блестели битым стеклом.

Я ударил мечом – далеко не изящно, лишь бы отбиться, – и лезвие легко прошло через ляжку чудовища. Нога в фонтане гнилой крови отлетела в сторону. Тварь беззвучно рухнула в грязь, но ей на смену спешили прочие; их было слишком много – не отбиться; и бежали-то они быстро – не уйти. Сосья в ужасе заржали при виде нежити и, гремя копытами, бросились врассыпную. Солдаты в гневе и страхе заорали им вслед.

Габриэль сложил пальцы шпилем и задумался ненадолго.

– Вообще, холоднокровка, есть три реакции перед лицом смерти. Говорят, ты либо бьешь, либо бежишь, но, по правде, ты либо бьешь, либо бежишь, либо застываешь на месте. Солдаты при виде несущихся на них мертвяков повели себя каждый по-разному: кто-то поднял клинок, кто-то обгадил штаны… А близняшки-инквизиторы переглянулись, сняли с поясов жуткие длинные ножи и перерезали упряжь, которая связывала лошадь с каретой.

– Бежим! – заорала одна, взбираясь на спину перепуганному животному.

Вторая вскочила следом и жестко пнула животину.

– Скачи, ты, шлюха!

«Габриэль, ты до…»

Я спрятал меч в ножны, заглушив его голос у себя в голове. Дрожащей левой рукой потянулся к пистолету на поясе: ствол посеребрен, на рукояти красного дерева – тиснение в виде семиконечной звезды. На Справедливого я пулю тогда не потратил. Вот я, довольный, и выстрелил в спину инквизиторше, которая сидела сзади.

Раздался грохот, и серебряная пуля пробила женщине спину. Брызнула кровь. Инквизиторша с криком свалилась с лошади, и та встала на дыбы, сбросив ее сестрицу. Я же, не смея дышать, бросился мимо ошарашенных гвардейцев к животному и запрыгнул на него.

– Стой! – прокричала первая женщина.

– У-ублюдок! – закашлялась другая, лежа в крови и грязи.

Я не стал тратить время и оборачиваться. Вцепившись в гриву лошади здоровой рукой, я уже приготовился ударить ее в бока пятками, но в том не было необходимости: заржав от страха при виде порченых, она сама сорвалась с места. Разбрызгивая комья черной грязи, мы ускакали к реке и даже не оглянулись.

Габриэль умолк.

В холодной камере повисла долгая, растянувшаяся словно бы на годы, тишина.

– Ты их бросил, – сказал наконец Жан-Франсуа.

– Oui.

– Оставил умирать.

– Oui.

Жан-Франсуа выгнул бровь.

– В легендах тебя не называли трусом, де Леон.

Габриэль подался вперед, к свету лампы.

– Посмотри мне в глаза, холоднокровка. Я похож на того, кто боится смерти?

– Ты похож на того, кто к ней стремится, – признал вампир. – Но ведь угодники-среброносцы служили образцом Единой веры: убийцы гнуснейших чудовищ и благороднейшие воины Божьи. Ты же был лучшим из них. Однако ты сперва рыдал над трупом павшего коня, а потом выстрелил в спину невинной женщине и бросил на растерзание гразнокровкам набожных мужей. – Историк нахмурился. – Что ты за герой такой?

Габриэль со смехом покачал головой.

– Кто наплел тебе, что я герой?

III. Небольшие благословения

– Через некоторое время мы перешли Кефф вброд. Вода в реке поднялась лошади по шею, но та была крепкой, да и, наверное, спешила убраться подальше от инквизиторов и их кнутов. Я не знал ее клички, к тому же сомневался, что она при мне задержится надолго, поэтому, пока мы скакали сквозь тьму, называл ее просто Шлю.

– Шлю? – Жан-Франсуа удивленно моргнул.

– Сокращенно от «шлюха». Нам суждено было провести вместо всего одну ночь.

– А… Шуточки о продажных женщинах.

– Не упади со смеху, холоднокровка.

– Я постараюсь, Угодник.

– Моя рука постепенно заживала, – продолжил Габриэль, – но, чтобы все срослось как надо, требовалась доза санктуса.

А без огнива трубку раскурить не получилось бы. Да и фонарь не зажечь, поэтому в Гахэх мы ехали вслепую, почти не надеясь увидеть город в целости. Я выглядывал в темноте огни, которые послужили бы маяками в черном море ночи, и когда наконец заметил их, жалкое подобие солнца давно уже закатилось.

В темноте Шлю было столь же неуютно, как и мне, и вот она, завидев огоньки, ускорила шаг. О Гахэхе я знал только, что это небольшой фабричный город на берегах Кеффа, с одной часовней, но место, к которому я подъехал, напоминало небольшую крепость.

Каменных стен горожане себе позволить не могли и потому вдоль границы воздвигли добротный частокол высотой в двенадцать футов, спускавшийся до самого берега реки. Под изгородью тянулся глубокий ров, дно которого было утыкано деревянными кольями, и несмотря на дождь, наверху горели костры. Когда мы остановились у ворот, я заметил в яме опаленные огнем трупы, а на мостках за острыми зубцами – людей.

– Стоять! – громко приказал мне голос с сильным зюдхеймским акцентом. – Кто идет?

– Человек, мучимый жаждой, у которого нет времени трепаться, – крикнул я в ответ.

– Прямо сейчас тебе в грудь нацелено с десяток арбалетов, педрила. На твоем месте я бы говорил учтивее.

– Педрила – это метко. – Я кивнул. – Запомню на случай, когда еще раз залезу на твою жену.

Рядом с говорившим кто-то грубо хохотнул, а сам он ответил:

– Удачи тебе на пути, странник. Она тебе понадобится.

Я тихо вздохнул и, зубами стянув с руки перчатку, вскинул левую ладонь. В свете огней тускло блеснула серебряная звезда. По стенам среди часовых поветрием распространились шепотки:

– Угодник-среброносец.

– Угодник-среброносец!

– Открывай хреновы ворота!

Тяжело стукнуло дерево, и ворота в частоколе распахнулись.

Щурясь на свет факелов, я ударил Шлю в бока. В грязном внутреннем дворике столпился отряд дрожащих, что твой новорожденный ягненок, часовых. Этих явно завербовали в ополчение против воли: одни успели повидать слишком мало зим, другие – уже слишком много. Одетые в броню из вываренной кожи, они вооружились арбалетами, факелами и ясеневыми копьями – и все это наставили сейчас на меня.

Я слез со спины Шлю и благодарно похлопал ее по шее. Затем подошел к каменной купели справа от ворот. Она была вырезана в форме Санаила, ангела крови, что держал чашу чистой воды в протянутых руках. Ополченцы подобрались, держа оружие наготове, а я, глядя им в глаза, обмакнул пальцы в воду и взболтал ее там.

Жан-Франсуа моргнул, как бы задавая вопрос.

– Святая вода, – пояснил Габриэль.

– Оригинально, – ответил вампир. – Но ты скажи: чего ради было оскорблять привратника? Мог ведь сразу показать ладонь и войти без лишнего шума?

– Я только-только убил лучшего друга и чуть не помер от лап трупаков-шавок. У меня рука дрожала, как член девственника перед первой вылазкой в кустистый холмик, я устал, был голоден, и мне зверски хотелось курить. Я и в лучшие-то дни редкостная сволочь, а тот день вряд ли можно было назвать лучшим.

Жан-Франсуа оглядел Габриэля с ног до головы.

– Боюсь, сегодняшний – тоже?

Габриэль похлопал на пустому кисету у себя на поясе.

– Погляди. Мне интересно твое мнение ровно настолько, насколько, сука, полон этот кошель.

Вампир склонил голову набок и стал ждать.

– Ополченцы разошлись, – продолжил тогда Габриэль.

Почти никто из них, наверное, в глаза не видел угодника-среброносца, но войны к тому времени бушевали много лет, а рассказы об Ордо Аржен слышали все. Молодые смотрели на меня, дивясь; старые – молча и с уважением. Я знал, что они видят во мне. Полукровку-бастарда, ниспосланного Богом безумца. Серебряное пламя, которое полыхало между остатками цивилизации и тьмой, готовой ее проглотить.

– Я не женат, – сказал мне один.

Я удивленно обернулся. Это был оборванец из Зюдхейма: выпирающие передние зубы, смуглый, коротко стриженный и такой молодой, что у него наверняка еще и волос-то на яйцах не выросло.

– Ты сказал, что залезешь на мою жену, – с вызовом напомнил он. – Так вот, у меня ее нет.

– Считай это благословением, малец. Короче, где у вас тут, сука, таверна?

IV. Об опасностях брака

– Вывеска над входом в таверну гласила «Идеальный муж». Выцветшую надпись дополнял рисунок свежевырытой могилы. Я еще не переступил порога заведения, а оно мне уже понравилось.

Городок видывал лучшие ночи, но спустя двадцать четыре года после начала мертводня в империи осталось мало мест, описать которые можно было бы как-то иначе. Правду сказать, ему еще повезло уцелеть: улицы превратились в замерзающую грязь, а дома лепились друг к другу, точно пьяницы под самое закрытие. К каждой двери было подвешено по зубчику чеснока или косичке из волос девственницы, а под окном насыпано грубого серебра или соли, и все – бесполезно. Воняло дерьмом и грибами, улицы кишели крысами, а люди при виде меня кидались прочь сквозь холодный дождь, осеняя себя колесным знамением.

Впрочем, город еще не спал, и мне попалась открытая конюшня. Я слез с лошади, бросил конюху полрояля, и парень спрятал монету в карман.

– Дай ей лучшего корму и хорошенько ототри, – велел я ему, потрепав Шлю по шее. – Сударыня это заслужила.

Конюх с благоговением уставился на звезду у меня на ладони.

– Ты – угодник-среброносец? Ты…

– Просто займись, сука, лошадью, парень.

Дрожащей рукой я передал ему поводья, а боль в сломанной руке и пустой желудок позволили не обратить внимания на его обиженную мину. Не сказав больше ни слова, я быстро зашагал по грязи и, пройдя под высохшим венком из ландышей, вошел в дверь «Идеального мужа».

Несмотря на мрачную вывеску, внутри оказалось уютно, как в старом кресле-качалке. Оштукатуренные стены были завешаны афишами из Изабо, одного из крупнейших городов Элидэна, а может, и из самого Августина. В основном они обещали бордельные представления и бурлеск. Акварели в рамках изображали полуголых девиц в корсаже и кружевах, а портрет в полный рост за стойкой – прекрасную темнокожую зеленоглазку в одном только боа из перьев. Помещение утопало в мягком свете и полнилось посетителями, а почему – я понял сразу. Сколько таверн я ни видал, всюду чувствовалось, что стены пропитаны духом владельца. Местный дух был теплым и нежным, как руки старой любовницы.

Стоило мне войти, и разговоры стихли. Все взгляды устремились на меня, когда я, кривясь, отстегивал меч и стягивал с себя пальто. Я промок насквозь и замерз, блуза и брюки липли к телу. За горячую ванну я бы в тот момент родную бабулю отмудохал, но прежде мне нужно было пожрать. И покурить, мать твою Богу душу.

Повесив пальто и треуголку, я прошел через зал. Ближайший к огню столик занимали трое молодчиков в форме ополченцев. Перед ними стояли пустые тарелки, а главное – в порожней запыленной бутылке горела свеча.

– Присоединиться к нам хочешь, adii ^[10]? – спросил один.

– Нет. И я тебе не дружок.

В зале повисла неприятная тишина, в которой я молча смотрел на юнцов.

Те наконец сообразили, в чем дело, и, извинившись, встали из-за стола.

Жан-Франсуа, хихикнул, продолжая писать.

– Ты редкостная сволочь, де Леон.

– Дошло наконец, холоднокровка?

Габриэль поскреб щетину на подбородке, провел рукой по волосам и продолжил:

– Я стянул сапоги и подставил ноги огню. Уже доставал трубку, когда рядом возникла прислужница.

– Вам удобно, adii? – спросила она с легким зюдхеймским акцентом.

Я же, подняв взгляд, увидел темные распущенные волосы, зеленые глаза. Стрельнул взглядом на портрет за стойкой.