– Обычным путем… она ведь тоже женщина? Красивая для своего возраста женщина… так почему бы и нет?

Мысль ужаснула.

Оглушила.

И все-таки… все-таки не вызвала отторжения.

– Ее… – пан Белялинский облизал губы. – Ее станут искать.

– Пускай, – гость кривовато усмехнулся. – Не найдут… если, конечно, тебе не нужно, чтобы ее нашли… а так… скажи, что сбежала с любовником…

…объявить себя банкротом?

…нет, это чересчур… скорее уж признаться, что давно уж пребывает в затруднительном положении. Выставить дом на торги. Сколько б ни удалось выручить, а все пойдет кредиторам. Там, рассчитавшись, можно будет приобрести другое жилье, попроще… можно и комнату снять, в городе сие дешево. А ему много не надо…

Дочери, конечно… девочки вряд ли поверят в побег… или… если грамотно построить все… плохо, что он, сердечной слабостью обуянный, перестал понимать, что происходит в доме. Что им известно?

Вряд ли многое. Да и обе слишком рациональны, чтобы отправиться в полицию…

– Я… я пока не готов.

…это ведь Ганна. Не безвестная девица, которую, конечно, было жаль, но супруга. С ней он без малого три десятка лет прожил… две дочери… и она по сути своей неплохая женщина, просто запуталась.

И он запутался.

– Никто к такому не готов. Но сам посуди, разве ее небрежение вашим здоровьем не напоминает убийство? Не думаю, что ваши лекарства столь уж дороги. Более того, я знаю людей, готовых расстаться со всем, лишь бы дорогой им человек жил. От твой супруги этакой жертвенности не требовалось, но она оставила тебя без лекарств, прекрасно, полагаю, понимая, что для тебя в нынешней ситуации это почти приговор.

Он сложил платок и спрятал в боковом кармане.

– Обрадуй ее, что здесь тебе помогли… скажи, что теперь твое сердце выдержит еще пару лет… да, – ответил гость на молчаливый вопрос, – оно действительно выдержит еще пару лет, хотя я бы все же настоятельно рекомендовал принимать вам укрепляющую настойку. Но приступ больше грозить не будет… как думаете, обрадуется ваша супруга?

– К-конечно.

– Что ж… хорошо, если так… но возьми, – из кармана гостя появился камешек на веревке. – Носи у тела. Если нагреется, вас отравили…

– Что? Ганна никогда… Ганна…

Гость ответил печальной улыбкой, мол, хотел бы он разделять уверенность пана Белялинского, однако же сомнения не оставляют.

– Амулет одноразовый, но зато способен нейтрализовать почти любой яд. Или проклятье средней силы… да… – гость поднялся. – А теперь вынужден откланяться.

Он ушел.

И дверь не скрипела.

Он ушел, будто его и не было, осталась лишь тягучая боль в груди, холодный камень и растерянность. Ганна желала его смерти?

Нет, конечно, нет…

Вечером того же дня Себастьян, сердечно поприветствовав квартирную хозяйку, которая появлению его откровенно удивилась – неужто и вправду живым увидать не чаяла? – поднялся к себе. Он отворил окна и с наслаждением вдохнул сырой промозглый воздух.

Было хорошо.

Свободно.

Вот ведь… а там, на той стороне, он и не замечал, как давило… что давило? Все ведь было таким, почитай, как здесь. Город как город. Улочки там. Магазины. Ресторации. Гостиница, опять же вполне приличного свойства. Люди… и все одно, иначе.

Будто небо ниже.

Воздух плотней. И за каждый вдох воевать пришлось…

– Нагулялись? – раздался тихий голос.

Этак с них и вправду нервическое расстройство получишь. И главное, моментец подобрал душевный… подобрал и испоганил.

Себастьян окно закрыл.

– Извести желаете? – осведомился он найлюбезнейшим тоном. – Так есть способы попроще…

– Отчего ж извести? – тайник весьма удобно расположился в кресле. В любимом, между прочим, Себастьяновом кресле. Сидит себе, книжицу листает пальчиком, и вид при том имеет задуменный, мечтательный даже. – Зачем извести? Вы нам, княже, дороги безмерно…

– Как таракану тапки, – пробормотал Себастьян.

– Не сердитесь, – тайник книжицу закрыл. – Я понимаю ваше возмущение, оно оправдано, но и вы поймите… лучше уж я к вам, чем вы к нам…

В этом была толика истины.

– Отчет писать заставите?

– Хотелось бы… да, хотелось… – Лев Севастьяныч зажмурился. – Отчет вышестоящему начальству многие грехи с души подчиненной снимает…

– Это вы сейчас о чем?

– О том, что вашим прошлым все наше управление, уж простите, зачитывалось. Очень познавательно… а уж некоторые особо героические моменты…

– Медаль вручите.

– Всенепременно, – пообещал Лев Севастьяныч. – У вас, однако, талант, князь… талант…

– Я за себя рад.

Лев Севастьяныч махнул рукой.

– Вы не стесняйтесь. Переодеться хотели с дороги? Ванну принять?

– А вы мне спинку потрете?

– Если родина попросит…

Себастьян дернул плечом, очень надеясь, что родина все же об этаком просить не станет. И вообще, какое дело ей, родине, до Себастьяновой спины, если разобраться? А помыться хотелось. И чем дальше, тем больше. Вдруг показалось, что он весь, от макушки до пят и от пят до макушки покрыт не то пылью, не то грязью, но чем-то тяжелым, плотным. И если это нечто не отскоблить, оно присохнет к коже намертво.

– Зачем вы здесь? – Себастьян кинул пиджак на кровать.

– Затем, что мы о вас беспокоимся… скажем, вчера вы изволили не вернуться.

– Снег был…

– И снег, и дождь, и ветер… да, не лучшая погода для прогулок, но все-таки… вы понимаете, князь, что являетесь фигурой весьма важной, исчезновение которой может иметь самые непредсказуемые последствия?

Легкий упрек в голосе. Еще бы пальчиком погрозил.

– Многим не по нраву наметившееся потепление… многие желали бы вернуть прошлое, когда граница на замке, занавес и все такое… – Лев Севастьяныч провел пальчиком по столу и поцокал. – И эти многие… непатриотично настроенные личности способны предпринять некоторые шаги…

Он замолчал, позволяя Себастьяну осмыслить услышанное. Осмысливать не хотелось. Хотелось помыться. Сесть в любимое кресло. И чаю… или кофию… даже панну Гжижмовску тревожить не станет, сам спустится на кухню, сварит на песке черный и густой, к которому тут и пристрастился.

И с кофием да в кресло.

Пледик на колени.

Тоску в душу, глядишь, сочинилось бы по старой памяти чего-нибудь этакого.

– Вы уж больше не пропадайте, князь, – молвил Лев Севастьяныч, поднимаясь. – И за вашим… коллегой приглядите.

– Пригляжу.

– А то ведь… и там не все рады, да…

– И нигде все не рады, – Себастьян ослабил петлю галстука. – Так вы за этим приходили?

– Нет. Не совсем… завтра вы ведь здесь встречаетесь? Развлеките девушку. Сводите в театр там… по магазинам…

– На расходы выделите?

Лев Севастьяныч развел руками: мол, и рад бы, да бюджет, холера лихая, давно уж расписан и этаких излишеств, как магазины для посторонних девиц, не предусматривает.

– Билеты в ложу, – он вытащил их и положил на столик. – И еще гостиничный номер… на двоих.

– Зачем на двоих?

– А вы не захотите продолжить знакомство? – приподнятая бровь и этакое наигранное удивление, от которого кулаки чешутся. – Ходят слухи, что вы, князь, несколько… невоздержанны в том, что касается слабого полу…

– Не верьте. Врут люди.

– Надо же… а все-таки… если родина попросит…

– Вот когда родина сама попросит, – Себастьян кинул галстук на пол, – тогда и поговорим, а теперь будьте так любезны…

– Буду, несомненно…

– Хотя нет, постойте. Что у вас есть на Белялинского? – раз уж приперся тут со своими домыслами препогаными и настроение столь замечательное испортил, пусть пользу делу принесет.

– Белялинский… – Лев Севастьяныч изобразил глубочайшую задумчивость. – Вы ведь с ним знакомы, верно? Бывали в их доме…

– Я много где бывал, – Себастьян и рубашку стянул, с трудом удержавшись, чтобы не вытереться ею. Ощущение грязи не исчезло, напротив, усилилось.

– Что ж… простого звания… всего, что говорится, достиг сам. Начал с небольшой лавки скобяных товаров. Дело пошло и лавка разрослась. Потом был магазин и другой, и третий. В числе первых ему удалось получить разрешение на торговлю с Хольмом… проверку их тоже прошел. Возил сперва всякую мелочь. Грабли. Лопаты. Дверные ручки и засовы. После перешел на похоронные принадлежности…

– Когда?

– Когда? – переспросил Лев Севастьяныч и задумался, на сей раз не притворно. – Когда… дай, Вотан, памяти… а лет так с пять тому… меня только назначили. Помнится, первый груз я еще лично досматривал. Каждый гроб велел вскрыть…

– И что нашли?

– Две дюжины шелковых чулок и перчатки лайковые. Пять пар.

– Сотрудничает?

Лев Севастьяныч слегка поморщился.

– Исполняет долг… кстати, весьма и весьма ответственный человек, если подумать, несколько раз крепко помог нам… информация, княже, это многое, если не все…

– Информация, значит… информация…

– Он не тот, кто вам нужен, – Лев Севастьяныч поднял шляпу, которую водрузил на макушку и прихлопнул ладонью, чтоб села покрепче. – Я говорил с ним. Тихий суетливый человечек, озабоченный исключительно денежным вопросом. Его вершина – шелковые чулки без декларации…

…в этом он ошибался.

Себастьян был уверен, что дражайший пан Белялинский, с которым ему ныне днем случилось иметь беседу, куда как непрост.

И на умирающего он похож не был. Напротив, выглядел весьма и весьма бодро.

…сидел в ресторации, будто бы ждал.

Столик круглый под пальмою.

Скатерка белая с красным шитьем опустилась до самого пола, скрывая и колени пана Белялинского, и тонкие изогнутые ножки столика. На скатерке – ваза с фруктами.

Тарелочки.

Салфеточки.

Серебро столовое. Стекло сияющее до того, что глядеть больно. И в этом серебре да стекле отражалось бледноватое лицо пана Белялинского. Щеки его пылали румянцем, и сам он, слегка ошалевший, но явно радостный – уж не с графинчика ли настою на перце и лимонных корочках, которым радостно Себастьяна попотчевал – выглядел беспредельно счастливым.

– Пейте, пейте, – он самолично наполнил рюмку на высокой ножке и подал Себастьяну. – А то я заказал, а пить… пить неможно, сердце, понимаете?

И рученьку к груди приложил.

– Вчера вот грешным делом прихватило, думал, душу богам отдам… ан нет, попустило… и вот такая радость, такая радость… – он осекся, понимая, что счастье его незваные гости не готовы разделись. И чуть тише пролепетал. – Такая радость…

– Какая?

– Ах, оставьте, князь… вы к нам уже и не заходите… совсем дорогу позабыли… Ганна обижается… а узнает, что я тут с вами… – он кивнул на чарку, – и вовсе… знаете, у моей Ганны характер не сахарный. Не женитесь… послушайте моего совета… человека, который думал, что он в браке счастлив, а после осознал, что сие счастье – исключительнейшим образом иллюзия дурная.

Он всхлипнул тихонечко и, рюмку отнявши, опрокинул ее. Занюхал перцовку кусочком яблока и всхлипнул:

– Извести меня пытается…

– Заявление подавать будете? – поинтересовался Себастьян, отодвигая стул. Но Катарина покачала головой, мол, постоит лучше.

– Заявление? Ах, бросьте… какое заявление? Скажут, оклеветал… а я не клеветник… я понимаю, прекрасно понимаю, она ведь ничего дурного не делает, а что пилит, так все такие… и что лекарства не купила… мы разорены… почти разорены… что-то я много говорю.

– Вы гробы возите? – Катарине надоело слушать этот пьяноватый лепет. А было ясно, что пан Белялинский изрядно набрался, уж не понятно, с радости ли иль с печали.

– Гробы? – он растерянно моргнул. – Гробы… ах, да… гробы… вожу… вот давече привез двадцать штук. Двадцать!

Он поднял палец.

– Куда?

– Туда, – пан Белялинский махнул рукой. – Смотрите, пан воевода… женщины, они все такие… сперва сладкие и ласковые, что зефир твой…