Что с того, если спонтанной выпивкой весело отмечался неизменный рост его славы? Пусть даже он и был расточительным в своих странствиях, разве при этом он не оставался именитым сыном Ливенфорда?

Долой клеветников! Так говорил Ливенфорд, и потому, когда Нед вернулся, город прижал его к своему сердцу.

Этот Нед был крупным мужчиной, с уже довольно явной лысиной, – бледное гладкое лицо, влажные глаза гуляки и весельчака.

Он не походил на футболиста, скорее на тамаду с городского банкета.

Одевался не без щегольства: опрятный, хорошо вычищенный костюм, неизменно из синей саржи, на мизинце тяжелый перстень с цветным камнем, на цепочке от часов, протянутой между верхними карманами жилета, набор завоеванных им медалей; а туфли начищены до блеска с особым тщанием.

Естественно, Нед сам не чистил туфли. Хотя почти все игроки команды Ливенфорда работали на верфи и литейном заводе, Нед, как и подобало его высокому статусу профессионала, не работал вообще. Туфли чистила жена Неда.

И здесь, упомянув миссис Сазерленд, мы подходим к моменту, который всеми трактуется однозначно.

Жаль, ужасно жаль, что жена Неда стала для него такой обузой, таким ярмом – не только жена, но и пятеро его детей. Боже! Разве не тошно оттого, что Нед так рано связал себя, что ему в его знаменитых разъездах пришлось таскать с собой жену и свое все увеличивающееся потомство.

В этом, если хотите, и была причина его заката. Так или иначе все сводилось к женщине, которая была его женой.

Как со знанием дела выразился Бейли Пакстон, сопроводив сказанное многозначительным жестом крайней неприязни: «Кто ей мешал получше следить за собой?»

Очевидный факт заключается в том, что Ливенфорд был довольно плохого мнения о миссис Сазерленд, бедном, безвкусно одетом создании с опущенными глазами. Если когда-то она и была красоткой – господи, почему бы и нет?! – то теперь ей было далеко до красотки.

Неудивительно, что Нед стыдился ее, а особенно в субботние вечера, когда, внезапно появившись из темноты, она маячила перед футбольным полем, дожидаясь его.

Только представьте, она никогда не приходила на сам матч, а просто ждала снаружи, пока Нед не получит деньги за игру. Прислуживать мужу за деньги в его кармане… Господи, разве это не прискорбно?

Надо признать, что кое-кто был на ее стороне. Однажды в заведении «У философа» во время обсуждения данной темы доктор Камерон, которому, как ни странно, нравилась эта женщина, с горечью проронил:

– А как ей не оттаскивать его от пабов, с пятью-то ртами, их же кормить надо. Да поможет ей Бог!

Только ведь этот Камерон всегда был еретиком с самыми странными представлениями о вещах и людях. А популярность Неда, как уже говорилось, была такова, что вздорные мнения отдельных умов для нее ничего не значили.

И правда, по мере приближения дня матча эта популярность стала довольно близка к славе.

Нед становился кем-то вроде бога. Когда он, сунув большие пальцы в проймы жилета, шел по Хай-стрит Ливенфорда, со своей гладкой, добродушной улыбкой, с танцующими на груди медалями, признанный здесь, там, везде, чуть ли не все приветствовали его. На Кросс его окружала толпа – толпа, которая ловила каждое слово, слетавшее с этих гладких, приветливых губ.

Именно на Кросс и произошла памятная встреча с провостом Уиром.

– Ну, Нед, мальчик, – сказал провост, по-свойски, если угодно, протягивая ему руку, – как ты думаешь, у нас получится?

Глаза Неда заблестели. Ничуть не смутившись, он пожал руку провосту и торжественно выдал следующее:

– Если «Роверсы» нас победят, господин провост, то только через мой труп.

Однажды вечером, за неделю до матча, к доктору домой явилась миссис Сазерленд.

Было уже поздно, так что вечерний прием давно закончился. И миссис Сазерленд очень смиренно вошла в кабинет Финлея, который был обязан принимать пациентов в любое время.

– Простите, ради бога, что беспокою вас, доктор, – произнесла она и остановилась, опрятно, но бедно одетая, держа в натруженных руках залатанные перчатки.

Она была хорошенькой, то есть когда-то была. Теперь же в ней было что-то увядшее, напряженное и съежившееся, какая-то странная прозрачность щек и взгляда, что-то такое, что поразило Финлея в самое сердце.

– Глупо с моей стороны было приходить сюда, – сказала она и снова замолчала.

Финлей поставил стул перед своим столом и предложил ей сесть.

Слабой улыбкой она поблагодарила его.

– Это так непохоже на меня. Думать о своей персоне совсем не в моих правилах, доктор. Мне действительно не следовало приходить. Все не могла решиться, так что чуть и вовсе не осталась дома.

Ее неуверенная улыбка… Никогда в жизни он не видел ничего скромнее этой улыбки.

– Но, по правде говоря, мне кажется, что один глаз у меня не видит.

Финлей отложил ручку:

– Вы хотите сказать, что ослепли на один глаз?

Она кивнула и добавила:

– На левый.

Короткое молчание.

– Головные боли бывают? – спросил он.

– Ну… иногда довольно серьезные, – призналась она.

Он, сама любезность, продолжал расспрашивать ее со всей непринужденностью, на какую только был способен. Затем, поднявшись, взял офтальмоскоп и приглушил свет в кабинете, чтобы осмотреть ее глаза.

Ему не сразу удалось увидеть сетчатку. Наконец, приноровившись, он получил отличное изображение. И он невольно напрягся.

Он был в ужасе. Разумеется, он не ждал ничего особо хорошего, но только не этого.

Сетчатка левого глаза была забита пигментом, который мог быть только меланином. Финлей еще раз изучил сетчатку – медленно, осторожно, – и никаких сомнений не осталось.

Он снова включил свет, пытаясь сохранять невозмутимый вид.

– У вас недавно не было ушиба этого глаза? – спросил он, не глядя на нее, но наблюдая за ее отражением в зеркале на каминной полке.

Он видел, как она сильно, болезненно покраснела.

И поспешила ответить:

– Должно быть, это я ударилась о комод. Я поскользнулась, да, в прошлом месяце.

Он ничего не сказал, но постарался сделать более-менее обнадеживающее лицо.

– Я хотел бы, чтобы вас осмотрел доктор Камерон, – наконец заявил он. – Вы не возражаете?

Она устремила на него спокойный взгляд:

– Значит, это что-то плохое.

– Ну, – беспомощно пожал он плечами, – посмотрим, что скажет доктор Камерон. – Он не придумал, что добавить, и, смущенный, боком вышел из комнаты.

Камерон сидел в своем кабинете, шлифуя наждачной бумагой заднюю сторону корпуса скрипки и что-то напевая себе под нос.

– У меня в приемной миссис Сазерленд, – сообщил Финлей.

– Да, – ответил Камерон, не поднимая глаз. – А она была вполне… Я знал ее еще девчушкой, еще до того, как она похоронила себя с этим футбольным пьяницей. Что привело ее сюда?

– По-моему, у нее меланосаркома, – медленно произнес Финлей.

Камерон перестал напевать, потом очень аккуратно отложил скрипку. Его взгляд надолго остановился на лице Финлея.

– Иду, – произнес он, вставая.

Они вместе вошли в приемную.

– Ну, Дженни, девочка, какие новости? – нежно, как с ребенком, заговорил Камерон.

Он осматривал ее глаз даже дольше и скрупулезнее, чем Финлей. Затем оба врача обменялись быстрыми взглядами, подтверждающими диагноз – смертный приговор для Дженни Сазерленд.

Когда она уже стояла в верхней одежде, Камерон взял ее за руку:

– Значит, так, Дженни, хорошо, если твой муженек заглянет утром к нам с Финлеем.

Она посмотрела ему прямо в глаза с той удивительной проницательностью, которая свойственна женщинам, знавшим жизнь далеко не с лучшей стороны.

– Со мной что-то серьезное, доктор?

Повисла тишина.

Во всем облике Камерона, в его голосе была сама человечность, когда он ответил:

– Что-то очень серьезное, Дженни.

Теперь, как ни странно, она выглядела спокойнее, чем он.

– И что это значит, доктор?

Но Камерон, несмотря на все свое мужество, не мог сказать всей жестокой правды.

Как он мог сказать Дженни, что над ней навис рок, что она поражена самой страшной болезнью из всех известных, то есть не имеющей аналогов злокачественной опухолью, которая, поражая глаз, распространяется, как пламя, по всему телу, разрушая, разлагая, уничтожая! Никакой надежды, никакого лечения – не остается ничего, кроме как встретить неминуемую и немедленную смерть!

Самое меньшее – шесть дней, самое большее – шесть недель, столько оставалось жить Дженни Сазерленд.

– Тебе придется лечь в больницу, девочка, – помедлив, сказал он.

На что она быстро ответила:

– Я не могу оставить детей. И Нед… у него важный матч… это же расстроит его, о, это ужасно его расстроит! Это вообще никуда не годится. – Она помолчала. – Может, я подожду до окончания матча?

– Ну да, Дженни, если хочешь, можешь подождать.

Вглядываясь в его полное сочувствия лицо, она вдруг осознала всю значимость этих слов. Она сильно прикусила губу. И, помолчав, ответила, с трудом подбирая слова:

– Понимаю, доктор, теперь понимаю. Вы хотите сказать, что в любом случае это не имеет большого значения?

Он опустил глаза. Она обо всем догадалась.

Утро великого поединка выдалось туманным, но еще до наступления полудня великолепное солнце пробилось сквозь туман. Город, напрягшийся от страшного волнения, был тих.

Уже в одиннадцать часов, опасаясь остаться без места, к парку потянулись люди. Не Нед, конечно! Нед лежал в постели, как всегда набираясь сил перед матчем. Вообще, у него был особенный распорядок дня, у Неда, и этот день был еще более особенным.

В десять Дженни принесла ему завтрак на большом подносе: кашу, два вареных яйца и великолепную овсяную лепешку, испеченную ею. Затем она отправилась на кухню, чтобы сварить особый мясной бульон, который вместе с двумя ломтиками тоста составлял его ланч в игровые дни.

Когда она стояла у плиты, до нее донесся капризный голос Неда:

– Принеси-ка еще одно яйцо заодно с супом. Думаю, оно будет мне не лишним.

Услышав эти слова, она в отчаянии прижала ладонь ко рту, затем с виноватым видом вошла в спальню:

– Прости меня, Нед! Сегодня утром я отдала тебе последнее яйцо в доме.

Он уставился на нее:

– Тогда пошли еще за одним.

– Если ты дашь денег, Нед.

– Деньги! Боже! Всегда эти деньги! Разве нельзя получить в кредит?

Она медленно покачала головой:

– Ты же знаешь, что с этим давно покончено.

– Боже мой! – взорвался он. – Но ты же отличная хозяйка. Хорошенькое дело, если меня отправляют голодным на поле. Ну тогда быстро принеси мой суп и побольше тостов. Поторопись, а то не успеешь меня растереть. И ради всего святого, успокой своих паршивцев. Сегодня утром от их криков я чуть не оглох.

Она молча вернулась на кухню и предостерегающим жестом утихомирила двух маленьких детей. Остальные встали довольно рано и, чтобы не мешать отцу, были отправлены играть на лужайке.

Потом она принесла суп и стояла у кровати, пока Нед шумно хлебал из тарелки. После очередного глотка он угрюмо посмотрел на нее:

– Ну что это ты у меня такая хмурая – от такой физиономии и француз дрогнет? Видит Бог, последние четыре дня от тебя ни одной улыбки.

Она изобразила улыбку – смутную, неуверенную пародию на улыбку.

– По правде говоря, Нед, в последнее время я чувствую себя не очень хорошо.

– Ага! Давай жалуйся, когда у меня на носу кубковый матч. Проклятье! Как тут с ума не сойти, когда ты все стонешь да охаешь.

– Я не жалуюсь, Нед, – поспешно сказала она.

– Тогда иди возьми мазь и натри мужа.

Лежа на спине, он вытянул мускулистую ногу. Дженни принесла мазь и начала привычное растирание.

– Сильнее! Сильнее! – настаивал он. – Напрягись хоть немножко. Чтобы мазь впиталась.