– А вообще как?

– Могло быть и лучше.

В воздухе, пропитанном табаком и потом, гудят возбужденные и встревоженные голоса этого мужского многолюдья, и Пато вздыхает с облегчением, когда наконец выбирается наружу, на яркий свет дня, в большое патио с выбеленными стенами.

В дальнем его конце, где прежде хранили всякий сельскохозяйственный инвентарь, теперь перевязывают и сортируют раненых, скорбным потоком поступающих из городка, – одни на своих ногах, другие на носилках. Под брезентовым навесом громоздятся зеленые склянки с противостолбнячной сывороткой, тюки с бинтами и марлей; бутыли с хлороформом. Там и тут видны обмотанные окровавленным тряпьем головы, незрячие глаза, руки на перевязи, раздробленные ноги, болтающиеся на носилках, залитых кровью до самых рукоятей. Прибывших усаживают в тень, и врач с четырьмя помощниками-практикантами осматривает их, распределяя по степени тяжести. Одних, наскоро обработав их раны, возвращают на передовую, других отправляют в тыл – к реке, а третьих, безнадежных, укладывают в сторонке, вкалывают им морфин, чтобы затем и вскоре отнести чуть подальше, к стене, и положить в длинный ряд тел, с головой покрытых одеялами: над ними жужжат рои мух и из-под них выглядывают ноги в сапогах или альпаргатах.

Пато, сунув руки в карманы комбинезона, смотрит на них издали и вспоминает фашистские бомбардировки Мадрида, женщин и детей, разорванных на куски или раздавленных обломками домов. Не раз, выходя из здания своей компании, она видела изуродованные трупы, а однажды бомба разнесла вертящуюся входную дверь, и охранявший ее штурмгвардеец – симпатичный усач, неизменно заигрывавший с девушкой, – раненный осколками, ослепший, ворочался в луже крови, зовя на помощь.

– Все это и привело меня сюда, – говорит она вслух, сама того не замечая.

И спохватывается, лишь когда мужской голос за спиной отвечает:

– Всего этого, должно быть, накопилось слишком много.

Пато оборачивается: она смущена и удивлена. Разве что не покраснела. Перед ней стоит капитан Баскуньяна – усы как у Кларка Гейбла, фуражка, не без ухарства сдвинутая набекрень. Щурясь от дыма зажатой во рту сигареты, он разглядывает Пато.

– Эти уже не годятся для исторического анализа, для самокритики и марксистской диалектики, – говорит он, показав подбородком на раненых и мертвых.

Пато не отвечает. Стоит как стояла, дыша глубоко и редко.

– Сигаретку? – предлагает капитан.

Она качает головой. И миг спустя спрашивает:

– Как там дела с нашей Лолой?

– Да никак, – отвечает капитан. – Фашисты держатся, так что готовится новый штурм, и меня прислали внести кое-какие коррективы. Дай бог, чтобы наша артиллерия накрыла мятежников, а не нас. И сделала их более податливыми, когда мы полезем наверх.

– Без комиссара?

Капитан улыбается:

– Да, на этот раз – без него. Но думаю, я и сам справлюсь.

Пато кивает. И замечает, что капитан пристально смотрит на нее. И печаль в его глазах странно уживается с детской улыбкой на губах.

– Все это… – мягко повторяет он.

Пато уклончиво пожимает плечами. Ей, конечно, хочется объяснить свою мысль и особенно – именно этому человеку, стоящему рядом.

– Лучше самой пережить все это, чем спокойно сидеть во втором эшелоне и беспомощно смотреть, как нас убивают франкисты.

И умолкает, засомневавшись, надо ли продолжать или нет. Взгляд капитана помогает ей сделать выбор.

– В первые дни войны, – решается она, – я видела, как женщины-ополченки, пылая страстью и яростью, выходили на улицу драться вместе с пролетариями…

И снова замолкает, не зная, насколько уместно будет договорить.

– Мне кажется, это не совсем твой случай, – замечает Баскуньяна.

Она благодарно кивает – он ухватил самое главное:

– Да, у меня не было ни страсти, ни ярости… Я просто занялась политикой. В восемнадцать лет вступила в Союз женщин-антифашисток. И удивлялась, что Пассионария, Виктория Кент или Маргарита Нелькен собирают больше людей, чем корриды с участием самых прославленных тореро. Меня буквально завораживали фотографии русских женщин на обложках «Эстампы» или «Мундо графико»…

– И тебе хотелось стать одной из них, – договаривает за нее капитан.

– Я и стала. Или пытаюсь стать.

– Но сейчас редко можно встретить женщину на фронте.

– Да, я знаю… О нас идет дурная слава.

– Я не об этом, – качает головой Баскуньяна.

– Да не важно, не переживай… Я не обиделась. Поначалу мы были полезны для пропаганды. Фотографии девушек в синих комбинезонах из чертовой кожи, с патронташами крест-накрест, с винтовкой в руках имели успех и у нас, и за границей, шли на пользу нашему делу. Потом мы перестали быть героинями: отношение к нам изменилось – теперь на нас смотрят косо…

Она замолкает, словно вдруг устала говорить.

– Ну ты сам знаешь…

– Нет, не знаю.

– Посыпались как из худого мешка толки и слухи: дескать, мы проститутки, мы разносим венерические болезни…

– А-а, ты об этом.

Баскуньяна в последний раз затягивается сигаретой, почти обжигающей ему ногти, бросает окурок, пожимает плечами.

– Ну, отчасти это так, – говорит он, улыбкой как бы прося не принимать свои слова всерьез. – В первые дни проститутки толпами записывались к нам. Я даже помню кое-кого из них.

Пато болезненно морщится:

– Только в самом начале. Пока всюду еще царили разброд и дезорганизация… Но навредить они успели. Быть ополченцем считалось доблестью для мужчины и позором для женщины.

– И это верно, – соглашается капитан. – Несправедливо, конечно, но верно.

– Тогда решили, что война – мужское дело, а нам лучше сидеть в тылу.

– В кое-каких вопросах некоторые наши вожди недалеко ушли от фашистов, – саркастически замечает Баскуньяна.

– Именно так. Женщина – это машина для производства потомства, домохозяйка… Вот во что нас хотят превратить те и кое-кто из этих. Из наших.

– Однако же вы здесь – ты и твои подруги… Достойное исключение.

– И мы это заслужили. В моем взводе все получили хорошее образование, а потом еще учились профессии связиста. Всякие специальные курсы, повышение квалификации… С точки зрения подготовки мы на голову выше всей этой…

И осекается, меж тем как капитан улыбается шире.

– Полуграмотной солдатни? – договаривает он за нее.

Пато не отвечает. Взгляд ее скользит по раненым под навесом.

– Я знаю, что ждет нас, женщин, если победят фашисты, – говорит она миг спустя.

– Все потеряете и откатитесь на сто лет назад.

– Вот именно.

Они молча смотрят друг на друга. Оба очень серьезны. В глазах у него, думает Пато, светится покорность судьбе. Оттого у него на лице такая печаль, которую он словно хочет скрыть постоянной улыбкой. Это взгляд человека, не питающего иллюзий ни насчет будущего, ни в отношении настоящего.

– А как там идут дела? – спрашивает она для того лишь, чтобы нарушить молчание. И для того, чтобы оборвать собственные мысли.

– Да об этом тебя лучше спросить, – пожав плечами, насмешливо говорит Баскуньяна и показывает туда, откуда они только что вышли. – Ты ведь в полном курсе дела.

– Ну уж… Мое дело – тянуть провода и втыкать штекеры. Устанавливать связь.

– И ты не слышишь, о чем говорит начальство?

– Стараюсь слышать как можно меньше.

– Ты, я смотрю, не любопытна.

– Что есть, то есть.

Баскуньяна переводит взгляд на раненых. Как раз в эту минуту появляются трое новых. Один, с завязанными окровавленной тряпкой глазами, держится за плечи товарища, который, опираясь на винтовку и припадая на одну ногу, идет перед ним.

– Ну, в сущности, дела неплохие. Ниже по реке наши наступают на Гандесу и теснят франкистов.

– А здесь что?

– Да и здесь нам тоже кое-что удалось. Кладбище и высота Пепе в наших руках. И примерно половина Кастельетса – тоже. Скоро отобьем и Лолу. – Баскуньяна смотрит на часы и машинально ощупывает кобуру пистолета, словно только что заметил его у себя на боку. – Я бы с удовольствием поболтал с тобой еще, но, к сожалению, надо идти.

Пато неожиданно хочется задержать его еще немного.

– Я слышала, наши танки скоро будут на этом берегу.

– Говорят… Раньше не получалось, потому что фашисты разбомбили железный мост. Но доставили понтон, и они переправятся сюда по одному.

Капитан и Пато смотрят друг на друга в нерешительности, не зная, что бы еще сказать и под каким предлогом продолжить разговор.

– Надеюсь, мы еще увидимся, – говорит Баскуньяна.

Потом с улыбкой подносит два пальца к козырьку и отходит от Пато на три шага. Но вдруг останавливается, оборачивается к ней:

– У тебя есть кто-нибудь?

Захваченная врасплох девушка отвечает не сразу:

– Наверно, есть.

– Звучит как-то не очень уверенно, – улыбается капитан.

– Это было в Теруэле. И с тех пор я ничего о нем не знаю.

– А-а… Понимаю…

Не двигаясь, они продолжают смотреть друг на друга.

– Он не был… – подыскивает слова Пато. – Моим, как бы это сказать… А всего лишь…

– Ну ясно, – задумчиво кивает Баскуньяна.

Потом медленно поднимает к плечу левую руку, сжатую в кулак, – отдает республиканский салют, выражением глаз и улыбкой снижая торжественность жеста.

– Удачи тебе, боец.

– И тебе, товарищ капитан.

Баскуньяна идет прочь. Пато провожает его глазами, но тут из штаба появляется лейтенант Харпо и тоже смотрит вслед капитану.

– Не стоит тебе с ним тары-бары вести… – говорит он. – По крайней мере, пока он не возьмет высоту.

Пато в удивлении оглядывается:

– Это еще почему?

Харпо, словно в нерешительности – говорить или нет? – ерошит свои седые кудри. Оттягивая ответ, снимает очки и смотрит на свет, прозрачны ли стекла.

– Да я слышал от Русо и еще кое от кого… Комиссар винит Баскуньяну в том, что он недостаточно требователен к своим солдатам. Мирволит им, потакает…

С этими словами снова надевает очки и смотрит вслед капитану, который, проходя под навесом, остановился, склонился над одним из раненых и дал ему закурить.

– Не возьмет Лолу, – договаривает он, – как бы не расстреляли…

Пато вздрагивает:

– Ты что – шутишь? Не может такого быть.

– Какие уж тут шутки… – оглянувшись, Харпо понижает голос. – С комиссаром шутки плохи… Вижу, девочка моя, тебе и невдомек, какая это сволочь.

– Эй, краснопузые! Слышит меня кто-нибудь?! Погодите, не стреляйте!

Хулиан Панисо, скорчившись у окна среди битого стекла и обломков мебели, раскуроченной пулями, вставляет в магазин патроны. И, еще полуоглохший от недавних взрывов, не сразу слышит голос, который доносится с другой стороны улицы, из «Дома Медика». Но вот наконец услышал и насторожился.

– Это фашисты, – говорит ему Ольмос.

– Что?

– Глухая тетеря… Фашисты, говорю! Вроде нам кричат.

– Да не бреши… Не может такого быть.

– А я тебе говорю, что желают с нами разговаривать.

– Но мы же их обложили…

– Может, сдаться хотят.

– Это ж легионеры. Если верить молве, они не сдаются никогда.

С той стороны вновь звучит голос. Выговор андалузский. Прекратите огонь. У нас важное сообщение. Панисо проводит ладонью по грязному, мокрому от пота лицу, вставляет магазин в автомат. Щелчок.

– Ловушка, я уверен, – говорит Ольмос.

– Может, и так, а может, и нет. Скажи нашим, чтоб не стреляли.

– В бригаду сообщить?

– Не надо.

Стрельба смолкает. Становится тихо. Панисо придвигается к окну, стараясь не высовываться.

– Чего надо?

– У нас тут беременная, – отвечает далекий голос.

– Вы же ее небось изнасиловали и обрюхатили, козлы вонючие. Вы или кто-нибудь из ваших попов.

– Дурень, я серьезно… Лежит в подвале, того и гляди родит.