– О, – сказала она простодушно, – могла ли я поступить иначе после того, как мы с вами провели столько счастливых дней вместе!

– Эти дни, может статься, не вернутся больше никогда, мисс Фэрли, наши жизненные пути расходятся. Но если когда-нибудь настанет время, когда преданность всего моего сердца, всей моей души и все мои силы смогут дать вам минутное счастье или избавить вас от минутного горя, вспомните о бедном учителе рисования, который учил вас. Мисс Холкомб обещала мне это, обещаете ли это и вы?

Грусть расставания тускло мерцала в нежных голубых глазах ее, наполненных слезами.

– Обещаю, – с трудом выговорила она. – О, не смотрите на меня так! Я обещаю вам это от всего сердца.

Я осмелился подойти к ней ближе и протянул руку со словами:

– У вас много друзей, которые любят вас, мисс Фэрли. Ваше будущее счастье является предметом надежд многих из них. Могу ли я сказать при расставании, что оно также является предметом и моих надежд?

Слезы заструились по ее щекам. Одной рукой она оперлась о стол, чтобы удержаться на ногах, а другую подала мне. Я взял ее и крепко пожал. Голова моя склонилась над этой рукой, слезы мои упали на нее, губы мои в эту последнюю минуту прижались к ней – не с любовью, о нет! – с агонией отчаяния.

– Ради бога, оставьте меня! – проговорила она слабым голосом.

С этими умоляющими словами вырвалась тайна ее сердца. Я не имел права слышать их, не имел права ответить на них; эти слова, во имя ее святой беззащитности, изгоняли меня из комнаты. Все было кончено. Я выпустил ее руку из своей. Я больше ничего не сказал. Слезы скрыли ее от моих глаз, я отер их, чтобы взглянуть на нее в последний раз. В изнеможении она села в кресло, положила руки на стол и устало опустила на них свою прелестную головку. Один прощальный взгляд – и дверь закрылась, бездна разлуки разверзлась между нами… Образ Лоры Фэрли отныне стал для меня лишь воспоминанием прошлого.

Рассказ продолжает Винсент Гилмор
(поверенный на Ченсери-лейн)

I

Я пишу эти строки по просьбе моего друга мистера Уолтера Хартрайта. Их назначение в том, чтобы запечатлеть некоторые события, существенно повлиявшие на судьбу мисс Фэрли и происшедшие уже после отъезда мистера Хартрайта из Лиммериджа.

Нет нужды сообщать здесь, являюсь ли я или нет приверженцем обнародования этой достопримечательной семейной истории, важная часть которой предстанет перед читателями в моем повествовании. Мистер Хартрайт взял на себя ответственность за это обнародование, и, как станет очевидно из обстоятельств, о которых здесь будет рассказано, он вполне заслужил право, если таково его решение, поступать по своему усмотрению. Для претворения в жизнь его намерения поведать эту историю читателям наиболее правдивым и занимательным образом необходимо, чтобы ее рассказывали по ходу дела именно те лица, которые имели в описываемых событиях непосредственное участие. Вот чем объясняется мое появление здесь в роли рассказчика. Я присутствовал в Лиммеридже во время короткого пребывания сэра Персиваля Глайда в Камберленде и был очевидцем важных событий, происшедших, пока он оставался в доме мистера Фэрли. Вот почему свой долг я вижу в прибавлении новых звеньев к цепи событий, а начну я свой рассказ с того самого места, на котором его прервал мистер Хартрайт.

Я прибыл в Лиммеридж в пятницу второго ноября.

В мое намерение входило дождаться сэра Персиваля Глайда. Если бы в результате этого визита был назначен день свадьбы сэра Персиваля с мисс Фэрли, я должен был, получив необходимые распоряжения, вернуться в Лондон и заняться составлением брачного контракта.

В пятницу мистер Фэрли не удостоил меня свиданием. Вот уже много лет он болел или, по крайней мере, воображал себя больным; слабость не позволила ему принять меня и в тот день.

Мисс Холкомб была первой из членов семьи, с кем я встретился. Она приветствовала меня у дверей замка и представила мне мистера Хартрайта, который уже несколько месяцев проживал в Лиммеридже.

Мисс Фэрли я увидел только за ужином. Я с огорчением заметил, что она выглядела не совсем здоровой. Это милая, кроткая девушка, такая же любезная и внимательная ко всем, как была ее добрейшая матушка, хотя, между нами, внешне она больше походит на своего отца. У миссис Фэрли были темные глаза и волосы, ее старшая дочь мисс Холкомб мне ее очень напоминает. Весь вечер нам играла мисс Фэрли, правда не так хорошо, как обычно. В вист мы сыграли всего один роббер, что было сущей профанацией этой благородной игры. Мистер Хартрайт произвел на меня благоприятное впечатление, когда нас представили друг другу, но вскоре я убедился, что и он не свободен от некоторых присущих его возрасту недостатков. Есть три вещи, которые теперешние молодые люди не умеют делать: проводить время за вином, играть в вист и говорить дамам комплименты. Мистер Хартрайт не стал исключением из этого правила. Однако во всех других отношениях, насколько я мог заметить при столь недолгом знакомстве, он показался мне скромным и весьма воспитанным молодым человеком.

Так прошла пятница. Я не стану говорить здесь о более серьезных вопросах, которые занимали меня весь тот день: об анонимном письме к мисс Фэрли, о мерах, которые я счел нужным принять, когда мне стало известно о нем, и о моей убежденности в том, что сэр Персиваль Глайд охотно предоставит нам все необходимые разъяснения обстоятельств этого дела, – обо все этом было подробно рассказано моим предшественником.

В субботу мистер Хартрайт уехал еще до того, как я сошел к завтраку. Мисс Фэрли весь день не выходила из своей комнаты, а мисс Холкомб, как мне показалось, была не в духе. Дом был уже не тот, что при мистере и миссис Филипп Фэрли. Утром я пошел прогуляться по тем местам, которые впервые увидел, когда приехал в Лиммеридж по делам семьи, лет тридцать тому назад. Все стало другим.

В два часа мистер Фэрли прислал слугу сообщить, что он чувствует себя в состоянии принять меня. Вот уж он-то не изменился с той поры, когда я увидел его впервые. Говорил он, как всегда, о себе, о своих больных нервах, удивительных монетах и своих бесподобных гравюрах Рембрандта. Стоило мне только заговорить о деле, приведшем меня в Лиммеридж, как он закрыл глаза и сказал, что я «расстраиваю» его. Я же, однако, продолжил «расстраивать» его, снова и снова возвращаясь к этому предмету. Мне удалось убедиться лишь в том, что на брак своей племянницы он смотрит как на решенный вопрос, что этот брак благословил мистер Фэрли и он сам, что это прекрасная партия для мисс Фэрли и что лично он будет крайне рад, когда все связанные с предстоящей свадьбой хлопоты будут позади. Что же касается брачного контракта, то, если я обсужу его с племянницей, а затем изучу дела семейного архива настолько подробно, насколько сочту необходимым, и подготовлю документ, ограничив его непосредственное участие в этом процессе как опекуна единственным «да», произнесенным в нужный момент, он, разумеется, с величайшим удовольствием пойдет навстречу и мне, и всем другим во всех вопросах. А пока же он, несчастный страдалец, – разве я не вижу этого сам – вынужден оставаться в своей комнате. Неужели он заслуживает, чтобы ему докучали? Нет. Так почему же его не оставят в покое?

По всей вероятности, меня должно было бы удивить подобное полное самоотречение мистера Фэрли от обязанностей опекуна, если бы я не был досконально знаком с делами семьи и не помнил, что мистер Фэрли человек одинокий и, следовательно, не имеет другого интереса, кроме как распоряжаться поместьем до конца собственной жизни. А посему не был ни удивлен, ни разочарован результатами нашей встречи. Мистер Фэрли вполне оправдал мои ожидания, и все тут.

Воскресенье прошло очень скучно. Я получил письмо от поверенного сэра Персиваля Глайда. Он уведомлял меня, что ознакомился с копией анонимного письма, которую я отправил ему, сопроводив ее необходимыми пояснениями. Мисс Фэрли присоединилась к нам после полудня, бледная и подавленная, непохожая на саму себя. У нас состоялся небольшой разговор, и я осмелился коснуться деликатного вопроса о сэре Персивале. Она слушала меня молча. Она охотно поддерживала все другие темы разговора, но уклонилась от этой. Я начал сомневаться, уж не сожалеет ли она о своей помолвке, как это часто случается с молодыми леди, к которым сожаление приходит в самый последний момент.

В понедельник приехал сэр Персиваль Глайд.

Он показался мне очень привлекательным мужчиной и внешностью, и манерами. Он выглядел несколько старше, чем я ожидал; небольшие залысины надо лбом, довольно изможденное лицо, однако он был подвижен и весел, словно юноша. Мисс Холкомб он встретил с восхитительной сердечностью и непринужденностью, а когда она представила ему меня, он заговорил со мной так любезно, что мы тотчас сошлись, как старые друзья. Мисс Фэрли не было с нами, когда он приехал, но она вошла в комнату через десять минут. Сэр Персиваль встал и поздоровался с ней с совершеннейшей грацией. Его очевидная озабоченность плохим самочувствием молодой девушки, вызванная переменой в ее внешности, была высказана им с нежностью и уважением, необыкновенная деликатность в его голосе, тоне и обращении в равной степени делала честь как его воспитанию, так и его здравому смыслу. В свете всего вышесказанного я был несколько удивлен, что мисс Фэрли чувствовала себя в его обществе смущенно и скованно и воспользовалась первой же возможностью уйти из комнаты. Сэр Персиваль, казалось, не заметил ни ее сдержанного приема, ни ее поспешного бегства. Он не навязывал своего внимания мисс Фэрли, пока та оставалась с нами, и не смутил мисс Холкомб ни единым замечанием по поводу ее ухода. Его такт и манеры оставались на высоте как в этом, так и во всех других случаях во все время его пребывания в Лиммеридже.

Как только мисс Фэрли покинула комнату, сэр Персиваль тотчас сам начал разговор об анонимном письме, избавив нас от смущения подступиться к столь щекотливому вопросу. По пути из Хэмпшира он останавливался в Лондоне, видел своего поверенного, прочел отосланные тому документы и поспешил в Камберленд, желая как можно скорее предоставить нам самое полное разъяснение, какое только возможно дать при помощи слов. Услышав это, я протянул ему оригинал письма. Он поблагодарил меня, но даже не захотел взглянуть на него, ссылаясь на то, что видел копию и готов оставить оригинал в наших руках.

Сделанное им объяснение было столь очевидно и удовлетворительно, как я того и ожидал.