Я отодвинулась, вскочила и вышла. Возле двери в мою комнату вытащила из-под джемпера цепочку с позолоченным ключом и бережно провела по нему пальцем. Я сама заплатила за позолоту, когда сюда въехала. Мой первый ключ от моей собственной комнаты, куда без моего разрешения никто не войдет. Естественно, в детстве у меня имелся ключ от так называемого родительского дома, но моя комната там никогда не запиралась; к тому же кроме меня в ней жил Патрик. В этом ключе было что-то священное. Мой тайный талисман.

Я оглянулась, удостоверившись, что Эгиля за моей спиной нет, и вставила ключ в замочную скважину. Облегченно вздохнув, подошла к специально сконструированному террариуму возле окна, где на подогреваемой подстилке лежал Неро. Когда мы купили его, та американка посоветовала нам держать Неро в запертой комнате. В террариуме были раздвижные дверки, но питон все равно смог бы выбраться, а если он улизнет из дома, то шуму наделает немало. Комнаты Ингвара и Эгиля не запирались, поэтому Неро мы определили ко мне. Я открыла крышку, бережно взяла гладкое тело змеи и приподняла ее. В воздухе затрепетал раздвоенный язычок. Потянувшись, питон оглядел окрестности с незнакомой прежде высоты.

– Привет, – прошептала я, – соскучился?

Я взяла его с собой под одеяло и сунула под футболку. Маленькие чешуйки щекотали живот. Я погладила его сухую кожу. Когда он только появился у нас, Эгиль думал, будто змеи такие же скользкие, как улитки, или липкие, как червяки. Возможно, тогда мои пальцы тоже ожидали чего-то подобного, но я ошиблась. Скорее казалось, будто его тело уклеено крошечными ногтевыми пластинками. Я все гладила и гладила эти бугорки у него на спине и не могла остановиться.

Если б я сейчас оставалась той, какой была, когда только переехала сюда, возможно, я не стала бы отшивать этого мужика. Возможно, привела бы его к себе в комнату, просто чтобы не засыпать в одиночестве. Иногда я так и поступала. Это ничего не меняло и доставляло лишь беспокойство. К тому же в промежности потом жгло, а в кровати было тесно и не развернуться. Неро же, наоборот, приносил успокоение. Я вслушивалась в тишину, стараясь уловить его голос, услышать слова, которые он прошептал в ту ночь, однако он молчал. Неужели я все придумала?

– Поговори со мной, – прошептала я, чувствуя, как по щеке ползет слеза. И сама удивилась. Плакать я не привыкла.

Руе

Кристиансунн

Пятница, 18 августа 2017 года

– Потанцуем? – Ронья улыбнулась и протянула мне свою маленькую ручку. От алкоголя на щеках у нее расцвели алые розы. Темно-русые волосы, обычно забранные в хвост, свободно падали на плечи. Ее зовут Ронья Сульшинн^[5]. Такая фамилия – словно обещание, и никому не под силу сдержать это обещание так, как на это способна Ронья. Когда говорят «открытый и дружелюбный» – это про нее. И взрослая жизнь еще не стряхнула с нее былую наивность. У нее всё еще впереди.

– Спасибо, очень приятно, но я не танцую.

Они притащили меня в битком набитый бар. Тут полным-полно народу; спьяну все покачиваются, разговаривают излишне громко, бесцеремонно плюхаются на стул рядом и ни с того ни с сего заговаривают с тобой. Говорят, это самое популярное место в городе, и все благодаря караоке. Пьяные вопли тех, кто потерял всякий разум и кому попался в руки микрофон. Прикольно – вот что они думают. А когда не знаешь слова, еще прикольнее.

Ронья склонилась над столом, взглянула на всех остальных, занятых разговором, и, быстро действуя большими пальцами, набрала что-то на своем телефоне. А потом показала экран мне. «Хотела тебе сказать, что ты правильно разозлился. С какой стати они расспрашивают тебя обо всем этом?»

В ресторан я опоздал. Другие пошли туда сразу с работы, а мне разрешили забежать домой, чтобы надеть свежую рубашку. Поэтому место за столом мне досталось самое поганое, с краю, у стенки, где я словно оказался под перекрестным допросом со стороны полицейских, с которыми после переезда вообще нигде не пересекался. Они принялись спрашивать, правда ли все то, что случилось с моей дочерью. Изображали всякие чувства. А ведь сами-то они считают себя добрыми – и это хуже всего. Они думают, что если выковыряют у меня из воспоминаний Малышку и лишний раз напомнят о ней, то мне сделается легче. Они не понимают, что она – это не тема для праздной беседы; она – моя дочь из плоти и крови. В итоге я прямым текстом попросил их заткнуться. Посмотрел на Ронью, кивнул и в знак благодарности улыбнулся. Однажды Малышка назвала меня брюзгой. Едва ли случайно: когда мы с Ингрид были женаты, та нередко называла меня так же. Но в те времена я брюзжал иначе. Наверное, я был раздражительным. Упертым – это однозначно. Время от времени отдалялся от семьи, потому что работа занимала чересчур значительную часть моей жизни. А вот сейчас – сейчас я и правда брюзга. Брюзга во мне стал для меня новым другом, защитником. Я его ненавижу, но мне он нужен. Так оно сложилось.

Я посмотрел на сообщение от Роньи, стер написанное ею и, неуклюже перебирая пальцами, написал: «Злиться вообще правильно. Не только на всяких мразей, на допросе или при аресте, а вообще».

Ронья взяла телефон и прочитала мое сообщение. Потом кивнула, выпрямилась и пошла к танцполу. Она выглядела такой беззаботной, такой свободной… Сам же я, по крайней мере, радовался, что из-за громкой музыки вести доверительные беседы никто не полезет.

Большинство уже топчется на танцполе, рядом с Роньей. Сама она вскоре положила руки на плечи датчанину, а он ухватил ее за талию. Может, он ей и нужен? Какой-то чересчур правильный. Ей с ним будет скучно. Эти молодые девушки, они долго бывают словно неприкаянные. Постоянно ищут чего-то, и такие открытые… Прежде чем Ронья научится держать чувства при себе, ее еще не раз ранят.

– Взять тебе чего-нибудь? – спросил Шахид. – Я угощаю.

Взгляд у него мутный, да и нагнулся он чересчур близко. Мне часто приходило в голову, что Шахид – один из самых практичных моих знакомых. Очки у него функциональные, обувь удобная, а на работу он ездит на велосипеде, закинув за плечи серо-оранжевый рюкзак с бутылкой воды в боковом кармане. Тут тебе и спорт, и транспорт. Сейчас этот мой суперпрактичный начальник махнул карточкой «Виза» в направлении бара. Пьяные чуют трезвость издалека и изо всех сил стараются искоренить четкую дикцию и самоуважение. Я показал на полупустой бокал и ответил, что у меня еще осталось.

– У тебя всё в порядке, Руе? Тебе у нас в отделении нравится? – Ему приходилось перекрикивать упрямую женщину лет сорока, уверенную, что с самыми высокими нотами она тоже справится. То есть если у меня не всё в порядке – а тут он прав, – то появилась отличная возможность проорать об этом своему начальнику. Сперва я решил было вовсе не отвечать – или уточнить, завел ли он этот разговор, потому что так прописано в правилах.

– Все хорошо, но я, наверное, скоро пойду домой.

Он положил руку мне на плечо. По-пьяному доверительно.

– Побудь еще немного, Руе. Ты же сегодня виновник торжества.

«Виновник торжества» ни о каком торжестве не просил, однако никто из них об этом и не подумал. Самому Шахиду тоже чуть за пятьдесят, и когда ему стукнул полтинник, он наверняка пригласил на праздник всех норвежцев пакистанского происхождения.

– Побудь еще чуть-чуть, – повторил он. – Когда ты с нами, это хорошо. Мы же нечасто проводим время вместе. Общаться полезно. Ты и сам это знаешь, ведь опыт у тебя немалый; ты знаешь, как важно общаться с сослуживцами – тогда и работать с ними проще. Нам просто необходимо беседовать друг с другом. Делиться впечатлениями о том, что нам приходится переживать. Но сегодня мы просто веселимся. Твое здоровье.

Мы чокнулись. Шахид повернулся к тем, кто сидел с другой стороны от него. Я уставился на стакан с пивом и попытался сосчитать до десяти. Хотелось сказать ему, что не надо мне рассказывать о пользе беседы. Естественно, это штука полезная. Когда болтаешь о работе, о том, что с тобой успело случиться. Когда ты устал, но не особо, – просто тебе нужно выпустить пар. Но мне беседой не поможешь.

Заиграла спокойная мелодия. Ронья с датчанином приникли друг к дружке, и она положила голову ему на грудь. Ронья маленькая и хрупкая, он высокий и крупный и как будто окутал ее своим телом. Ее руки утонули в его руках, его плечи нависали над ее плечами. Эти двое рядом смотрелись почти красиво, вот только казалось, будто Ронья искала уменьшенную его версию, а нашла вот такую. Вообще он вежливый, и в вещах у него порядок. Это хорошо. Не знаю, почему меня вообще заботит, с кем ей вздумается встречаться. Просто она приятная собеседница, и я желаю ей счастья.

Столешница завибрировала. Эта вибрация исходила из кармана Шахида, но сам Шахид, как ни в чем не бывало, болтал со своим соседом и не замечал, что звонит телефон. Пришлось мне постучать его по плечу, чтобы привлечь его внимание. Выходя из-за стола, Шахид не стал просить меня пропустить его, а вылез с другой стороны, хотя для этого ему пришлось поднять троих. Теперь моим соседом по столу был Осмунд. Он надел новую рубашку и вязаный пуловер.

– Ну, как дела у нашего именинника?

Сегодня вечером меня столько раз спросили, как дела, – я уже и со счету сбился. А дела не очень. Я сбежал в другой город лишь для того, чтобы уяснить: ничего не меняется. И все это совершенно безнадежно, совсем как в той песне, где мужик решил сбежать от гнома. Каждому ясно, что этот проклятый гном увяжется следом. Я поднял бокал и, чтобы хоть что-то сказать, спросил Осмунда, готов ли он к плановому посещению школы.

С Осмундом легко разговаривать по одной простой причине: для него ничто не имеет особого значения. Ни работа, ни погода, ни усталость. Осмунд ждет пенсии. Ему остался всего год, а потом он наконец усядется в кресло на террасе и будет наблюдать за птицами в саду. Старикан с юной душой, мечтающий о домашнем затворничестве. Его интерес к птицам я разделяю, но их вид усиливает мою скорбь. Я смотрю на птиц, потому что они напоминают мне об утрате. Я вижу, как они вьют гнезда и приносят птенцам корм, и представляю себе тот день, когда кто-нибудь явится сюда с пилой и спилит дерево. Расскажи я об этом Осмунду, он не понял бы. Поэтому мы обычно рассказываем друг дружке про птиц на кормушке. Я – про тех, что были в моей прошлой жизни, а он – про тех, что прилетают к нему сейчас.

Музыка стихла. Кашлянув, женский голос проговорил в микрофон, что сегодня среди нас именинник. Я посмотрел на сцену. Там стояла Бирта и еще четверо полицейских.

– Руе Ульсвику исполняется пятьдесят пять, поэтому мы исполним для него Happy Birthday.

Осмунд потянул меня за руку и подтолкнул наверх, но я вставать не стал. Впрочем, все и так догадались, у кого день рождения. Все присутствующие посмотрели на меня и запели, а официантка вынесла большой торт. Горящие свечи в темном помещении смотрелись особенно ярко.

Я стиснул под столом кулаки. Надо бы улыбнуться, поблагодарить и задуть свечи, но как же мне со всем этим справиться? Если б в этом проклятом мире имелся хоть какой-то смысл, мне давно следовало бы умереть, а не стареть вот так, год за годом. Я встал. Растянул губы в неестественной улыбке. Принялся кивать, кланяться и махать, а остальные со всех сторон щелкали меня на телефоны. Я дунул. Чтобы дыхания хватило и на последние свечки, мне пришлось вдохнуть еще раз.

Вскоре половина присутствующих столпились вокруг моего столика и начали поздравлять меня с днем рождения. Какой-то женщине лет шестидесяти непременно вдумалось угостить меня стаканчиком. Она сильно набралась и не замечала, что в вырез блузки у нее видно половину бюстгальтера. Я поблагодарил и вежливо отказался. А вот следующего, кто ко мне полез, послал куда подальше. Живот скрутило, грудь сдавило, щеки горели. Я принялся проталкиваться через толпу к выходу. Быстрей отсюда, на свежий воздух. Ни секунды больше не стану тут сидеть.

– Руе!