– Как и я. Теперь. Но ты же знаешь, что говорят о ненависти, не так ли, Грейс? – Он откидывается на спинку своего стула и смотрит на меня таким пламенным взглядом, что его жара, пожалуй, было бы достаточно, чтобы распрямить мои курчавые волосы. – Это просто другая сторона…

– Я в это не верю. – Я обрываю его прежде, чем он успевает закончить старую поговорку о том, что ненависть и любовь – это всего лишь две стороны одной медали. Не потому, что я действительно этому не верю, как я сказала, а потому, что какая-то часть меня верит. И потому, что сладить со всем этим сейчас я не могу.

Хадсон не пытается вывести меня на чистую воду, за что я ему очень благодарна. Но он и не оставляет эту тему. Он остается сидеть, обхватив рукой спинку соседнего стула и вытянув под столом свои длинные ноги, и смотрит на меня.

Мне следовало бы уйти – и я хочу уйти, – но в его взгляде есть нечто такое, что заставляет меня продолжать сидеть на месте, как будто я пригвождена к своему стулу, и чувствовать, как трепещет мое сердце.

С каждой секундой я все больше и больше ощущаю себя не в своей тарелке и в конце концов чувствую, что больше не могу. Я не готова с этим разбираться. Ни с чем из всего этого. И я отодвигаю свой стул от стола и говорю:

– Мне надо идти…

– Ты хочешь узнать, что еще я помню? – перебивает меня Хадсон.

Да, я хочу узнать все, что он помнит, хочу узнать, о чем я рассказала ему, чтобы увериться, что я не сболтнула лишнего, чтобы удостовериться, что я не дала ему в руки рычаг, который позволил бы ему уничтожить меня. А еще я хочу узнать все, что рассказал мне он.

Я хочу узнать про маленького мальчика, у которого отняли его брата. Хочу узнать про его отца, который обращался с ним, как с дрессированным тюленем, и использовал его как оружие. Хочу узнать про его мать, которая предпочитала не замечать тех ужасных вещей, которые творили с ее сыном, но которая затем, не раздумывая, разодрала лицо Джексона, оставив на его щеке шрам за то, что он уничтожил своего старшего брата.

– О, какую же затейливую паутину ты пытаешься сплести…

– Убирайся из моей головы! – рявкаю я, вперив в него сердитый взгляд. – Как ты вообще можешь…

– Не обязательно владеть телепатией, чтобы понять, о чем ты думаешь, Грейс. Это написано у тебя на лице.

– Да, хорошо, мне надо идти.

– А я только разогрелся. – Когда я встаю, он тоже встает, и у него снова делается насмешливый тон. – Да ладно, Грейс. Неужели тебе не хочется узнать, что я подумал о том красном платье, в котором ты ходила на школьный бал? Или о том купальнике, который ты один раз надела на пляж в Мишн-Бич?

– Купальник? – верещу я, и мои щеки вспыхивают, когда до меня доходит, о каком купальнике он толкует. О том малюсеньком, крошечном бикини. Хезер купила его на распродаже в местном магазине для сёрфингистов и на спор предложила мне надеть его. В других обстоятельствах я бы не рискнула этого сделать, но она обвинила меня в том, что я косная, что я застряла в своей зоне комфорта и что я трусиха.

– Помнишь, лиловый со стрингами? Он был очень… – Он рисует в воздухе два крохотных треугольника. – Геометричным.

Он дразнит меня, и я это понимаю, но в его глазах виден не только смех. В них есть что-то темное, что-то опасное, в их глубинах таится едва различимая страсть.

Я облизываю внезапно пересохшие губы и с трудом выдавливаю из себя слова, несмотря на ком в горле:

– Я в самом деле рассказала тебе все, да?

Он поднимает бровь.

– Как я вообще могу знать ответ на этот вопрос?

Он прав, но я зашла уже слишком далеко, чтобы это признать.

– Если ты видел тот купальник, то ты видел и…

Больше он ничего не говорит и уж точно не спешит удовлетворить мое любопытство. Не знаю, что это: одолжение или просто еще один способ помучить меня. Потому что теперь в его глазах уже явно читается пыл, и у меня вдруг возникает такое чувство, будто моя кровь одновременно и стынет и кипит. Я не знаю, что мне делать, что говорить – возможно, на несколько секунд я даже забываю дышать, – но затем Хадсон моргает, и страсть гаснет в его глазах так же быстро, как вспыхнула. Так быстро, что я начинаю сомневаться – может, мне это только померещилось?

Особенно когда он самодовольно улыбается и говорит:

– Не беспокойся, Грейс. Я уверен, что у тебя еще осталось множество секретов.

– А вот я не так уж в этом уверена. – Я заставляю себя изобразить на лице самодовольную ухмылку. – Что весьма хреново, поскольку, насколько я помню, я никогда не видела тебя ни в чем, кроме этих твоих тряпок от «Армани», с помощью которых ты защищаешь себя. – Я небрежно машу рукой, показывая на его рубашку и брюки.

Он опускает взгляд, смотрит на себя и спрашивает:

– А что, по-твоему, не так с моей одеждой?

– Да нет, все так, – отвечаю я, и так оно и есть, потому что никто – никто от слова совсем – не выглядит в брюках от «Армани» более сексуально, чем этот вампир, стоящий передо мной. Правда, ему я этого не скажу. Он и так слишком много о себе воображает. К тому же признать это было бы равносильно тому, чтобы сделать поворот куда-то, куда я, быть может, и не хочу, невзирая ни на какие узы сопряжения.

Его глаза грозно щурятся.

– Знаешь, ты можешь говорить это сколько угодно, но выражение на твоем лице говорит о чем-то совсем, совсем другом.

– Да ну? – Теперь уже я поднимаю бровь, подавшись к нему немного ближе. – О чем именно оно говорит?

Поначалу мне кажется, что он не ответит. Но затем я вижу, как что-то внутри него меняется. Вижу, как что-то в нем растворяется, пока осторожность, которой он, как щитом, заслонялся все последние недели, не уступает место такому безрассудству, которого я от него не ожидала.

– Оно говорит, что что бы ни происходило между нами те четыре месяца, это не имеет значения. Оно говорит, что ты всегда будешь хотеть Джексона. Оно говорит… – Он замолкает и подается вперед, пока наши лица не оказываются всего в нескольких дюймах друг от друга и мое сердце не начинает биться, как обезумевшая птица. – Что ты не успокоишься, пока не разорвешь узы нашего сопряжения.

Глава 13. Асоциальный инфлюенсер

– А ты этого хочешь? – шепчу я, слыша, как в моих ушах шумит кровь. – Ты хочешь их разорвать?

Он опять откидывается на спинку своего стула и спрашивает:

– А это сделало бы тебя счастливой?

Его вопрос пробуждает что-то в моей душе, что-то такое, с чем я не готова встретиться лицом к лицу, и я прибегаю к злости, которая в моих отношениях с ним всегда упрощала дело.

– Как я могу быть счастливой, если ты даже не делаешь вид, будто ты говоришь мне правду?

– Я всегда говорю тебе правду, – огрызается он. – Просто ты обычно бываешь слишком упряма, чтобы верить в нее.

– Это я-то упряма? – говорю я, не веря своим ушам. – Я? Это же ты не желаешь дать мне прямой ответ.

– Я дал тебе достаточно ответов. Просто они тебе не нравятся.

– Ты прав. Они мне не нравятся, потому что они уклончивы. Я задала тебе простой вопрос, а ты не можешь даже…

– В том вопросе, который ты мне сейчас задала, нет ничего простого, и, если бы ты так упорно не прятала голову в песок, ты бы это понимала. – В глубине его глаз пылает гнев, и на этот раз, когда он обнажает клыки, это по-настоящему страшно. Страшно не потому, что я его боюсь – мне никогда в голову бы не пришло, что он может обидеть меня, – а потому, что теперь я понимаю, как неопределенность, нависшая над узами нашего сопряжения, действует на него.

К тому же его слова слишком близки к истине, и моя злость проходит. Но не потому, что я не права насчет его ухода от ответа, поскольку я права. А потому, что в чем-то прав и он. А это значит, что правда, видимо, находится где-то посередине.

И потому, что я это понимаю, я делаю глубокий вдох и медленный выдох.

И крепко сжимаю его руку.

И шепчу:

– Ты прав.

Его напряженные плечи расслабляются, и его ярость уходит так же легко, как и моя. Он тоже сжимает мою руку, и его пальцы переплетаются с моими, хотя лицо его остается все таким же настороженным.

– Почему мне кажется, что ты пытаешься усыпить меня, внушить мне ложное чувство безопасности?

Я уныло смотрю на него.

– Наверное, потому же, почему мне все время кажется, что ты пытаешься водить меня за нос.

– И почему же?

Часть меня не хочет отвечать на этот вопрос, но это та самая часть, которая сожалеет, что я вообще завела этот разговор. Однако именно я его завела, и именно я обвинила Хадсона в том, что он не честен со мной. А раз так, то мне нужно исправить дело, несмотря на то, что, сказав ему правду, я поставлю себя в чертовски неловкое положение.

– Я боюсь, – наконец-то признаю я, глядя на что угодно, только не на его красивое лицо.

– Боишься? – В его голосе звучит потрясение. – Ты боишься меня?

– Да, тебя! – Я смотрю ему в глаза. – Кого же еще? И Джексона. Меня пугает вся эта ситуация. Как же может быть иначе? Это хаос, и как бы все это ни повернулось, кто-то обязательно пострадает.

– Грейс, неужели ты не видишь, что именно этого я и пытаюсь избежать? – Он качает головой. – Я не хочу причинить тебе боль.

– Вот и не причиняй. Просто будь со мной честен, и я тоже буду честна с тобой.

– Честность – это еще не гарантия того, что ты не пострадаешь, – тихо говорит он.

И тут меня осеняет. Хадсон пребывает в таком же смятении, как и я.

В таком же смятении, как и Джексон.

Не понимаю, почему это не дошло до меня раньше. Вероятно, потому, что он всегда кажется таким уверенным в своих силах, в своей способности контролировать процесс, неизменно знающим, что надо делать в любой ситуации.

Правда, нынешняя ситуация отличается от всех других, о такой ситуации никто из тех, кого я знаю, не слышал никогда. Мне начинает надоедать вечно выступать в роли подопытного кролика, с которым что-то происходит впервые.

Я стала первым человеком, поступившим в Кэтмир.

Я первая горгулья, родившаяся за последнюю тысячу лет.

Я первая, кто за многие и многие века сумел отвоевать себе место в Круге.

И первая, чьи узы сопряжения были разорваны… и почти сразу же заменены другими.

В романах, написанных в жанре фэнтези, обретение человеком своей пары всегда подается как нечто чудесное, но думаю, авторы, пишущие о таких вещах, не бывали ни с кем сопряжены. Иначе они бы знали, как вся эта ситуация напрягает, пугает и подавляет.

Они бы знали, что не существует волшебной палочки, с помощью которой можно было бы заставить такие отношения работать. Или придать им легкость и непринужденность. Или хотя бы сделать их такими, какими ты хочешь их видеть.

Часть меня хочет сбежать, хочет сделать то, в чем меня обвинял Хадсон, то есть спрятать голову в песок, пока вся эта ситуация не рассосется сама собой или не перестанет иметь значение.

Но Хадсон наблюдает за мной, он ждет моего ответа. И надо иметь в виду, что он и Джексон бессмертны – и сама я тоже весьма близка к тому, чтобы жить вечно. А значит, эта ситуация не рассосется, пока я ею не займусь.

Поэтому, вместо того чтобы сбежать или спрятаться в отчаянной попытке уберечься, я гляжу на Хадсона и говорю ему ту единственную правду, которую знаю:

– Ты прав. Честность не может уберечь нас от страданий. – Произнося эти слова, я вспоминаю свой разговор с Джексоном неделю назад. Это был самый открытый, самый честный, самый сокрушительный разговор в моей жизни, и по его итогам нам обоим пришлось страдать. – Но это все-таки гарантия того, что мы будем понимать друг друга. А это, по-моему, единственное, на что можно надеяться.

Я вижу, что мои слова поражают Хадсона подобно удару. И тут мне становится ясно, что я должна открыть ему всю правду, какой бы уязвимой, незащищенной и ущербной это ни заставило меня почувствовать.