Чаще всего скальпы снимали с мертвых, скальпирование как способ убийства не было в ходу. При отсутствии других серьезных ранений скальпированный, особенно если это был индеец, как правило, оставался в живых. Индейцы носили длинные волосы, поэтому скальп с вражеского воина снимался быстро и просто. Захватив одной рукой пучок волос или косу, победитель делал надрез шириной 5–10 см у основания черепа, обычно ножом для разделки туш. Резкий рывок за волосы – и кусок кожи отрывался от черепа, «хлопнув, словно пугач». С белыми приходилось повозиться, и иногда воин вынужден был снимать скальп со всей головы врага, чтобы после всех затраченных усилий не остаться с крошечным клочком волос. Индейские скальпы котировались выше скальпов белых, которых воины считали более слабыми противниками. Во время Битвы Феттермана, сняв с солдата скальп, индейцы тут же в знак презрения швыряли его на землю.

Увечить мертвое тело врага было принято у многих индейцев Великих равнин, и занимались этим и мужчины, и женщины. Белый Запад видел в этом безусловное подтверждение неисправимого дикарства индейцев – те же, в свою очередь, верили, что, обезобразив труп, защищают себя от преследования духом убитого в загробной жизни.

Подвиги были обязательным условием допуска в воинские общества, к которым стремился быть причисленным каждый молодой индеец. Эти общества отчаянно состязались между собой: в начале ежегодного сезона набегов каждое старалось нанести удар первым. Воинские общества Кистеня и Лисиц у кроу состязались не только на поле боя, но и в тылу, периодически похищая друг у друга жен, словно лошадей. (Как ни странно, никакими катастрофами это, судя по всему, не оборачивалось.) Воинские общества не обязательно сражались единым отрядом, но, если все-таки выходили все сразу, череда крупных потерь или одно сокрушительное поражение уничтожали все общество целиком. Ожидалось, что их предводители в бою должны презирать опасность, а иногда и заигрывать со смертью, поэтому возможностей для «продвижения» воинам хватало^[64].

Подвиги были неразрывно связаны с отношениями полов. Боевые заслуги гарантированно покоряли женские сердца и служили для юношей превосходным стимулом геройствовать в схватках. У кроу, например, мужчина мог жениться только по достижении двадцати пяти лет или засчитав ку, а женатый кроу, не имевший ни одного засчитанного ку, лишался важной привилегии «разрисовывать лицо жены». У шайеннов юноше не позволялось даже ухаживать за девушками, пока он не продемонстрирует отвагу в битве или в набеге. Матери с пристрастием расспрашивали претендентов на руку дочери об их боевых заслугах и, если заслуг набиралось маловато, говорили, что за труса девушку не отдадут. Шайеннские женщины сложили особую песню для тех, кто мог дрогнуть в бою. «Если боишься нестись вперед, – пелось в ней, – поверни назад, и Женщины Пустыни пожрут тебя». Иными словами, женщины грозили затравить труса так, что смерть покажется ему меньшим злом и он еще пожалеет, что не погиб. «Идти в бой было нелегко, и мы часто боялись, – признавался шайеннский воин Джон Стоит В Изгороди, – но отступить и попасть под насмешки женщин было гораздо хуже». Однако даже под страхом подвергнуться осмеянию ни один воин не рискнул бы идти на бой без защиты своих духов – это понятие обычно переводят как «магия». От ее силы зависела его отвага, мастерство и сама жизнь.

Обретение магической защиты начиналось в юности с вызова видéния, именуемого также магическим сном. Уединившись в глухом опасном месте, искатель видения выжидал положенный срок – обычно четверо суток – без пищи и воды, призывая покровителя из числа природных объектов, зверей или птиц. Явившийся изъяснялся иносказаниями, которые затем истолковывал духовный наставник – как правило, знахарь за вознаграждение, – или сам искатель, до конца своей жизни размышляя над увиденным. Существо или природный объект, явленные в видении, давали искателю магическое покровительство. Воин старался подражать своему защитнику в бою (быть быстрым, как орел, или хитрым, как лис) и носил на шее мешочек с памяткой о видении. Символы видения он рисовал на своем щите, одежде, лошади и палатке и укреплял его мощь с помощью уникальной священной коллекции предметов, собираемых в большую магическую укладку. Воины, которым не удавалось добиться магической защиты посредством видения, иногда пытались повысить духовную силу через самоистязание. В крайнем случае воин мог купить магическую защиту у знахаря либо попросить поделиться ею друга или члена семьи. Однако магию, приобретенную из вторых рук, считали относительно слабой. К обладателям уже проверенной крепкой магии стекались другие воины в надежде, что она распространится и на них или им еще что-то перепадет от его божественных даров^[65].

Ценнейшим имуществом воина считалось ружье, и индейцы не останавливались ни перед чем, чтобы заполучить новейшие многозарядники, среди которых фаворитом был легендарный рычажный винчестер. Однако позволить его себе могли единицы. Большинству приходилось довольствоваться старыми дульнозарядными мушкетами сомнительной эффективности или трофейными однозарядными армейскими ружьями. С большим трудом добывались и боеприпасы. Иногда их недальновидно продавали индейцам солдаты – и осознавали свою оплошность уже в перестрелках, когда получали свои патроны обратно в виде неприятельского огня. Для ремонта оружия индейцам (за редким исключением) не хватало необходимых знаний и инструментов, а отыскать сговорчивого белого оружейника удавалось нечасто.

Таким образом, многим оставалось полагаться лишь на лук и стрелы. Это не значит, что от традиционного индейского оружия не было прока: армейские офицеры изумлялись ударной силе стрелы, даже пущенной относительным новичком. Один молодой лейтенант научился у своих индейских разведчиков стрелять из лука с такой силой, что стрела насквозь пронзала бизона и кончик выглядывал с другого бока. «Чтобы было понятнее, с какой силой бьет стрела, скажу вам, что самый мощный кольт бизона насквозь не пробивает», – пояснял он. В руках индейца, которого с малолетства учили обращаться с луком, это оружие показывало результаты еще более ошеломляющие. «Я видел стрелу, пущенную на 500 ярдов^[66], – добавил лейтенант. – А еще как-то раз я нашел пригвожденный к дереву стрелой мужской череп. Стрела не просто пробила кости насквозь, но вошла в ствол на такую глубину, что держалась в нем под тяжестью висящего на ней черепа». Полковник Додж, один из лучших знатоков индейского вооружения и тактики, поражался скорострельности луков. По свидетельству полковника, воин «держал в левой руке сразу пять – десять стрел и выпускал их так быстро, что последняя срывалась с тетивы, когда первая еще не коснулась земли». В колчане обычно носили по двадцать стрел, а когда они заканчивались, подбирали новые прямо на поле боя. Дополняли наступательный арсенал воина боевая дубинка и длинное, ярко раскрашенное копье.

Для обороны воины использовали небольшие щиты из бизоньей шкуры, по словам полковника Доджа, «непробиваемые, словно железо, почти безупречная защита от самого лучшего ружья». Веря, что надежнее всего оберегает щит, наделенный магической силой, воин наносил на него священные символы, подвешивал к нему перья и вражеские скальпы и молился над ним, доводя заключенную в нем магию до совершенства. Доказавший свою надежность щит хранили как зеницу ока и передавали по наследству от отца к сыну^[67].

Перед боем воины старались по возможности обрести дополнительную силу в молитвенном ритуале. Некоторые выходили сражаться в лучшем воинском облачении – как объяснял один шайенн, не потому, что надеялись с его помощью повысить свое мастерство, а чтобы выглядеть как подобает, если случится отправиться к Великому Духу. Однако, если погода позволяла, воины обычно сражались в одной набедренной повязке, чтобы не стеснять движений и быть ловчее и стремительнее, а кроме того, по поверьям, так оптимизировалась сила магии. Для защиты раскрашивали себя и своих коней священными красками или наносили символы, извещающие весь мир об их победах. Боевая раскраска повергала в страх не только белых солдат, но и вражеских воинов. Разукрасившись должным образом и добыв в личном священном обряде благословение на бой, воин считал, что никакое зло его не коснется. И напротив, воин, застигнутый врасплох и вынужденный вступать в схватку, не проведя необходимых ритуалов, чувствовал себя настолько уязвимым, что зачастую при первой же возможности дезертировал. Магия – оружие обоюдоострое^[68].

Между тем, даже если в схватке лицом к лицу индейцам не было равных, их тактика, разработанная за десятилетия межплеменной вражды, плохо подходила для открытого сражения с прошедшим боевую и строевую подготовку подразделением регулярной армии. Из солдатских рядов индейская орда часто представлялась непобедимой. Окружив толпой своего предводителя, индейцы образовывали неровный, но внушительный строй, который устремлялся в беспорядочную на вид атаку и по сигналу рассыпался, как ворох развеянных ветром листьев, чтобы затем, перегруппировавшись, наброситься с флангов, – тогда, по словам полковника Доджа, «долина превращалась в водоворот из кружащих в стремительном галопе всадников, которые то пригибались к шее лошади, то свешивались набок, уклоняясь от пуль, а то накатывали на врага живой лавиной грохочущего и вопящего ужаса».

Однако лавина эта почти всегда останавливалась на подступах. Индейцы не любили развивать атаку, если не были уверены в победе, и предпочитали расставлять ловушки или заманивать неприятеля в засаду, но и эта тактика срабатывала нечасто (Битва Феттермана оказалась редким исключением). Мало того что уловка обычно была очевидна для любого противника, кроме совсем уж неопытных, молодые воины к тому же часто портили элемент внезапности, выскакивая из засады раньше срока, чтобы засчитать свои первые ку.

Представление о победе на поле боя у индейцев было своеобразным. Если многим удавалось получить боевые заслуги, тот исход, который регулярные войска сочли бы тактическим поражением, индейцы расценивали как триумф. Если же в бою погибал предводитель или великий воин, сражение, независимо от исхода, считали катастрофой, особенно если погибший обладал сильной магией. Иногда гибели одного такого воина было достаточно, чтобы остановить атаку индейцев или положить конец битве. Кроме того, индейцы боялись артиллерии – несколько пушечных выстрелов неизменно обращали их в бегство.

При всем почтении к индейским военачальникам, влиянием они обладали довольно ограниченным. Они в общих чертах договаривались между собой, чего надеются добиться в бою. Затем каждый младший вождь собирал вокруг себя соратников и излагал им намеченный план, от которого все и отталкивались. Когда начиналась стрельба, военачальники подавали воинам сигналы несколькими способами, иногда указывая направление воздетым в руке флагом, копьем, ружьем или накидкой, иногда солнечными бликами с помощью зеркал, установленных на возвышении, иногда пронзительной трелью боевого свистка из орлиной кости. Воины, как правило, принимали эти указания в расчет, но все равно действовали по собственному усмотрению почти во всем, кроме выноса с поля боя погибших и раненых (поэтому подсчет военными потерь со стороны индейцев оказывался в лучшем случае приблизительным). Воины старательно и долго тренировались подхватывать павших с земли на полном скаку. «Из-за этой тщательно отработанной практики, – сообщал полковник Додж, – почти в каждом официальном рапорте о столкновении с индейцами писали буквально следующее: “Потери со стороны индейцев неизвестны; видели, как несколько человек свалились с коня”»^[69].

В регулярной армии, судя по всему, не подозревали, что некоторые воины идут в бой с твердым намерением погибнуть: кто-то – чтобы стяжать славу любой ценой, а кто-то – чтобы избавиться от мук неизлечимой болезни или личной трагедии. Индейцы называли их воинами-смертниками. Принятый у них способ попасть в мир иной заключался в том, что они снова и снова кидались на врага безоружными, пока не падали замертво. И хотя особой пользы в сражении они не приносили, подобная гибель считалась самой почетной, и остановить человека, вознамерившегося именно так расстаться с жизнью, никто не пытался. К счастью для боевого состава племени, в смертники обычно стремились немногие.