– Барыня! Анфиса Афанасьевна! Беда у нас, – запричитала она, и продолжая взмахивать руками, как будто слова у неё закончились.

Смыковская почувствовала пронзительный холод в ногах.

– Что?

– Митенька, Митенька, – повторяла глупая няня.

– Что с ним, ну же, успокойся и скажи мне, наконец, что с ним?

– Митенька говорит, что Мишенька проглотил пуговицу со своего пиджачка! Не углядела я, барыня! – и няня уронила руки на свою пышную юбку.

– Вот наказание! – воскликнула Смыковская, – скорее же к нему, скорее!

Филарет Львович и Анна Антоновна остались в библиотеке одни.

– И я также, пожалуй, пойду, разрешите откланяться, – проговорил сбивчиво учитель, избегая при этом смотреть в сторону своей ученицы.

– Как? Вы уходите? Прошу Вас задержитесь. Я надеялась… Я хотела бы…

– Нет, нет, Анна Антоновна, прошу меня извинить, я должен отписать письмо моей матушке, прочесть Ваш завтрашний урок и подготовиться к нему.

– А ужин? Вы спуститесь к ужину? – теряя последнюю надежду, спросила барышня, и глаза её всё более гасли.

– Благодарю, но вынужден отказаться, – твёрдо стоял на своём Филарет Львович, – я признаться отрицаю, всякие приёмы пищи в позднее время, а сегодня даже больше, чем когда-либо.

– Отчего же сегодня более?

– Папенька Ваш изволит задерживаться, и я полагаю, что к ужину сегодня приступят не ранее одиннадцати часов, – пояснил молодой человек, – Впрочем я так же не уверен, что ужин сегодня состоится вообще хоть для кого-нибудь в этом доме, оттого что ещё не ясно, что станет с Вашим младшим братом. А потому, до завтра, Анна Антоновна. Желаю здравствовать.

Спешно достигнув дверей, Филарет Львович исчез.

Анна Антоновна отбросила в сторону кружево, уже изрядно мятое, за то время пока она нервно перебирала и сжимала его в своих руках. Затем вздохнула огорченно, достала из рукава шелковый платочек и промокнула им свои увлажнившиеся синие глаза.

– Не замечает… Совсем не замечает меня… – грустно приговаривала она.

Минуло ещё около получаса или чуть более, и когда Анфиса Афанасьевна спускалась по лестнице вниз, возвращаясь из детской, первой к ней подошла Полина Евсеевна.

– Что же Мишенька? Анфиса, не нужно ли послать за врачом?

– Это всё вздор! Пустое, Поля, не нужно, не нужно врача, – устало ответила Смыковская.

– Мне всё же кажется, что это очень серьёзно, – взволнованно добавила Полина Евсеевна, – возможно, ты напрасно не принимаешь во внимание всю тяжесть положения, ведь это пуговица…

– Он не глотал пуговиц, – прервала её Анфиса Афанасьевна.

– Нет, не глотал. Он негодяй, только оторвал её и спрятал в кармашек незаметно. И ведь смотри-ка, совсем ещё мал, а уже лжёт. Верно станет карточным шулером, когда вырастет.

С этими словами, Анфиса Афанасьевна взяла со столика узкий графин и рюмку на низкой ножке. Налила себе немного коньяка и выпила, закрыв глаза.

– Не представляешь Поля, как устаю я от всего этого… Кажется иногда, что разделась бы, сняла с себя всё, и вышла за порог, и что бы никогда не вспоминать ни о ком, кто в этом доме, – она замолчала, затем открыла глаза, и словно провела черту под словами своими, – Невозможно…

Ореховые часы в гостиной, дождавшись когда позолоченные стрелки достигнут цифры одиннадцать, пробили снова. А те, что были в библиотеке, отозвались. И по дому пронеслось будто эхо этого боя.

Полина Евсеевна подошла к окну.

– Что то тревожно мне Анфиса… Душа мается, места не найдёт, – сказала она, вглядываясь сквозь стекло в темноту пустых улиц.

– Ты о чём, голубушка? – не поняла Смыковская, поправляя у зеркала, чуть растрепавшуюся причёску.

– Антона Андреевича всё нет. Не случилось бы с ним чего.

– Ты слишком мнительна Поля, тебе нужно попросить доктора прописать тебе успокаивающие порошки. Он задержался верно, на заводе. Нынче у него столько дел, скоро не управишься.

За окном подул резкий ветер и несколько липовых веток, задели по стеклу, издавая неприятный скрипящий звук.

– Слышишь? – испуганно спросила Полина Евсеевна, – будто застонал кто-то.

– Да что же это с тобой сегодня? – раздраженно отмахнулась от неё Анфиса Афанасьевна, – мерещатся тебе всякие страхи. Лучше ступай, в самом деле, погляди как там твой супруг, скажи ему, что скоро будем ужинать.

– Я уж была у него. Он нетрезв, впрочем, как и всегда. Заснул. И храпит так, что сотрясаются, кажется и потолок, и стены. Я скажу тебе прямо, не верю больше, что когда-нибудь это переменится. Из одного дня в другой он пьян, неопрятен, не способен ни говорить, ни размышлять ясно.

В гостиной появилась Катя, аккуратная, в белом, накрахмаленном переднике.

– Что же барыня, – спросила она, обращаясь к Анфисе Афанасьевне, – подавать ли ужин?

– Подождём ещё немного, – ответила Смыковская, – вот явится Антон Андреевич, тогда и станешь подавать. А пока ступай, прибери в моей спальне. Я после сама позову тебя.

Выслушав со вниманием распоряжения хозяйки своей, Катя затем и удалилась, передвигаясь неторопливо и важно, как большая птица.

Анфиса Афанасьевна уселась на диван.

– Присядь со мной Поля, – сказала она, и дождавшись, когда Полина Евсеевна устроиться рядом, обратила к ней свой пристальный взгляд.

– Я давно уж спросить тебя хотела, отчего это ты всех в доме попросту зовёшь, и только Антошу моего, величаешь всегда с отчеством, и чувствуя я, что почтения у тебя к нему больше, чем к другим, а ведь он старше тебя, всего только на пять лет.

Менее всего ожидая сейчас вопроса такого, Полина Евсеевна не сразу смогла ответить ей.

– Дело и вовсе, Анфиса не в возрасте, – постаралась объяснить она, – Антон Андреевич личность. И мне нечего будет добавить тут ещё…

– А я, по-твоему значит, не представляю из себя личности? Нет уж ты изволь тогда и ко мне обращаться с почтением, – обиженно произнесла Смыковская, отворачиваясь в противоположную от Полины Евсеевны, сторону.

– Ты другое, ты для меня словно сестра родная.

– Пусть и так, ну а супруг твой? Что же и он никакого уважения не стоит?

– В Андрее Андреевиче ничего от личности нет. И мне о том давно известно.

– Так ты не любишь его совсем? – удивилась Смыковская, заглядывая в лицо Полине Евсеевне, словно пытаясь отыскать там самую правду, – Ну уж, душенька, не ожидала я от тебя!

– Я что-то испытываю к нему, – старалась рассуждать Полина Евсеевна, – Но вот что? Любовь… Нет, нет, без сомнения то, что я ещё чувствую, любовью назвать нельзя. Может быть терпением, состраданием, не знаю, впрочем, чем ещё… Он болен, неизлечимо… Не проживая в трезвом сознании ни дня, ни часа, он беспричинно убивает себя, и я не нашла ничего другого, как только гибнуть вместе с ним. Покорно. Молчаливо. И верно так же беспричинно. Сама не представляю для чего.

Полина Евсеевна стала печальной, мрачной, и лицо её переменилось так сильно, что казалось теперь совсем измученным.

– Ещё немного и он затянет меня в эту бездну, из которой мне уже не выбраться. И знаю я это. И остановиться не могу. Словно попала в водоворот на реке.

– Поля? Неужто это правда всё? – теребя её за плечо, повторяла Смыковская, – Ужели ты погибаешь вместе с ним? И готова гибнуть?

– К несчастью всё это правда, – с тоской произнесла Полина Евсеевна.

– А я ведь и сейчас помню, как став законной супругой Андрея, ты отказалась принять фамилию его и осталось Еспетовой. Всё это оттого, что ты любви к нему никогда не имела?

– Разумеется дело не в том, оставшись Еспетовой, я только предсмертную волю приёмной матушки своей исполнила. Я тогда ещё не успела разгадать, что Андрей болен пьянством и относилась к нему много лучше, чем теперь, а потому и фамилию бы сменила, если бы не матушкин запрет.

– Отчего же она запретила? – не скрывая интереса, допытывалась Анфиса Афанасьевна.

– Из-за родителей моих, которых я не знала. Истинная моя матушка, рожала меня не в поместье, где с отцом моим жила, а у своей тётки в соседнем владении. Родила она легко, без тягостных последствий, и батюшка уже на следующий день решил забрать её обратно. Ехали они зимним лесом и встретились им дорожные грабители. Те пограбили их, взяли всё, что смогли, матушку с отцом не пощадили, забили до смерти, да потопили в проруби. А тут уж крепостные мужики подоспели и меня отстояли. Неделю крестьянка меня выхаживала, кормила своим молоком. А уж потом матушкина тётка к себе забрала и записала в приёмные дочери. Я от неё умирающей эту тайну узнала, и клятву ей принесла, что ни в жизнь не забуду о родителях своих невинно убиенных и фамилию отца сберегу. На следующий день, как тетушку схоронили, супруг её и сын, подобрали мне вещи, самые надобные, завернули их в узел и за воротами меня оставили. Побродила я тогда по свету. У кого только горничной не служила. Вышла замуж, да мальчика родила.

– Что же у тебя и сын есть? – всё больше поражалась услышанному Анфиса Афанасьевна, – Где же он теперь?

– Нет его. И Алексей Лукич, муж мой, рано в иной мир отправился. Заболел тяжко. А от него видно и Николушка, сынок, захворал. Он заразился, а мне ничего… Чудно в этом мире всё. Лечила я его, из сил выбивалась, себя не жалела ни вот столечко, а всё одно, и он не остался со мной… Десяти годков ещё не было. Андрей поди помнит его. Он Николушку в гимназии словесности учил.

– Как же ты несчастлива, в самом деле, Поля, – огорчённо произнесла Смыковская, – когда бы хоть что-нибудь случилась с моими мальчиками, я бы верно с ума сошла или руки к себе приложила.

– И я в ту пору, словно с ума сошла. Чего только с собой не творила, бывало целыми ночами думала, какое ещё убийство над собой совершить, что бы уже наверное, без возврата, да всё не выходило. Андрей неведомым образом, всякий раз подле меня оказывался и смерть мою отводил. А после и жениться пожелал. Я то о себе давно позабыла. Он пожелал. Я отчего то согласие дала.

За окнами послышались негромкие разговоры, необъяснимый шум, возня. Затем постучал кто-то в тяжелую входную дверь.

– Антон наконец! – воскликнула Анфиса Афанасьевна, легко и скоро вскочив с дивана.

– Постой, удерживая её за руку, настороженно прошептала Полина Евсеевна, – чужие там, не он.

Смыковская остановилась, прислушиваясь к голосам за дверью.

– Фёдор! – отступив медленно назад, позвала она.

Перед ней появился Катин муж, служивший им так же давно, рябой, широкоплечий и низкорослый.

– Здесь я барыня, – откликнулся он.

– Отвори-ка братец, дверь, да погляди, кто пожаловал.

– Тяжело шагая, Фёдор подошёл к двери, прислонил к ней ухо, чтобы сперва послушать, что там на улице делается, и лишь затем, отодвинул засов и открыл.

На крыльце ждал седой, щуплый старик, несмело войдя в гостиную из темноты и не оглядевшись, он поклонился низко сначала угрюмому Фёдору, потом одной и другой барыням.

Анфиса Афанасьевна сразу признала его. Это был человек с завода, служивший сторожем уже много лет, ещё у прежнего владельца.

– Аверьян, – тот час спросила она.

– Добро вам здравствовать, – поклонившись ещё раз, произнес старик.

– А завод что же, без присмотра оставил? – недоумевала Смыковская.

– Как же это можно без присмотра? Без присмотра никогда не бросил бы. Сын мой там, Никифор, глядит, что бы всё ладно было. Строго глядит.

Полина Евсеевна всё это время напряжённо молчала, с трудом унимая странную дрожь в холодных руках.

– Так вот значит, – суетливо огляделся старик, – надо бы барина в дом занести.

Услышав слова сторожа, Еспетова встала с дивана, побледнела и пошатнулась.

– Да о чём ты Аверьян, какого барина? Право чудно так говоришь и сути не разобрать, – всё так же растерянно сказала Анфиса Афанасьевна.

– Обыкновенного барина, – удивляясь её непонятливости, объяснил старик, – моего хозяина, а вашего стало быть супруга.