Вернувшись домой, она уставилась на телефон, отчаянно желая, чтобы он позвонил. Ферди почти никогда не звонил ей по средам. Не потому, что знал, что в этот день она ужинает с Сетом, а потому что… он никогда не говорил почему, а она не хотела спрашивать. У него жена, наверняка жена. Это Мэдди могла стерпеть. Но она была уверена, что в его жизни есть и другие женщины, и ее терзало острое любопытство. Она сверлила глазами телефон, и ей вспомнилась история Дороти Паркер^[33] о том, как девушка просит у Бога, чтобы телефон зазвонил. В подростковом возрасте Мэдди любила Дороти Паркер, но никогда не беспокоилась о том, чтобы ей позвонил кто-то из парней. Все ее планы неизменно осуществлялись – до того лета после окончания старшей школы, когда она попыталась поймать рыбу, слишком крупную для ее неумелых рук. Она понимала саму себя достаточно хорошо, чтобы осознавать, что ее отношения с Ферди напоминают ей о том привольном времени, что необходимость скрывать эти отношения помогает ей снова чувствовать себя молодой.

Телефон не звонил.

Но она услышала другой звук – как будто в ее окно стучала снежная крупа. Она зашла в спальню и увидела Ферди на пожарной лестнице за своим окном.

– Ехал мимо, – сказал он, – и увидел в твоем окне свет.

– Тебе нельзя тут находиться, – ответила она. – Кто-нибудь может вызвать полицию.

– К счастью, полиция уже здесь. – Он перелез через подоконник.

Она находилась между его ног, когда телефон зазвонил. Он положил руку ей на голову, и она поймала себя на том, что стала двигаться в такт трелям. Телефон все звонил и звонил. Кто может прождать двадцать гудков? Ферди и телефон наконец кончили, и она отстранилась, довольная собой, когда позвонили опять. Наверняка это Милтон, а раз это Милтон, то речь наверняка пойдет о Сете. Что могло случиться за два часа после их встречи?

Мэдди подняла трубку, но оказалось, что это девушка из ювелирного магазина и что она звонит, чтобы спросить насчет того собрания. Конечно, почему бы нет, как-нибудь, когда будет свободна. Она была готова сказать все что угодно, лишь бы повесить трубку и вернуться к Ферди.

Потом, когда Ферди задремал рядом, Мэдди начала думать о том, как выполнить обещание, данное сыну. Надо что-то сделать со своей жизнью.

Надо кем-то стать, надо что-то значить.

* * *

На Новый год моя семья ест спаржевую фасоль…

На Новый год моя семья ест спаржевую фасоль^[34]. Считается, что она приносит удачу. Отцу это не по душе. Ему не по душе вообще все, что отдает негритянским колдовством. Если кто-то просыпал за столом соль, он считал, что лучше всего ее не убирать. Нарочно проходил под приставными лестницами и намеренно пересекал пути черных кошек. По мнению отца, суеверия суть не что иное, как безбожие. Живи по совести, соблюдай десять заповедей, и тебе не придется беспокоиться из-за приставных лестниц, черных кошек или числа тринадцать. Но он не мешал матери готовить на Новый год спаржевую фасоль при условии, что мы не станем говорить, будто она приносит удачу, и я верила в эту фасоль.

Но когда первого января я не пришла к ужину и не села за стол, никто не обратил на это ни малейшего внимания. Они знали, какую жизнь я вела.

– Она легкомысленная, – говорил отец, обращаясь к матери. – Легкомысленная девушка, и я считаю, что в этом виновата ты, Мерва.

Даже в самый обычный субботний вечер я всегда работала или встречалась с мужчиной. А иногда и работала, и встречалась с мужчиной. Что в этом плохого? И, само собой, как бы поздно мне ни пришлось работать 31 декабря, потом я все равно пошла бы поразвлечься. Для декабря и тем более января день оказался на удивление погожим, было тепло, более шестидесяти градусов^[35].

Оказалось также, что это отличная погода, чтобы умереть.

Когда же члены семьи начали спрашивать друг друга, куда я подевалась? Я приходила домой за два дня до того, чтобы проведать малышей. И хотя я буквально осыпала их подарками на Рождество – теперь могла это сделать, поскольку имелись средства, – двадцать девятого накупила еще игрушек. Никогда не приходила домой с пустыми руками. Мальчикам я приносила игрушки, маме – провизию: мясо для жарки, ветчину, то, что сама она позволяла себе нечасто, стараясь покупать только товары по сниженным ценам, которые продавали в ближайшем безымянном продуктовом. В тот вечер я также подарила ей свой жакет, который, как мне было известно, нравился ей. Я бы могла снабжать ее и наличными, но отец не позволял ей брать их. Говорил, что это грязные деньги и что они ему не нужны. И что мне надо их копить, чтобы забрать мальчиков и воспитывать их самой.

Он был прав. Но ведь такое искушение, когда тебе платят наличными. И к тому же кажется чем-то нереальным, особенно если не нужно самой платить по остальным своим счетам. Это, разумеется, не относилось к моей доле арендной платы за квартиру Летиши, но и тут я не слишком уж беспокоилась, поскольку если не хватало наличных, мне достаточно было просто пролить несколько красивых слезинок. И, само собой, кое-что я тратила на себя. Нет, не так много, как думали другие, ведь самая лучшая моя одежда была не новой, хотя и выглядела совсем как новая. Так даже лучше, поскольку у каждой красивой вещи в моем гардеробе своя история. Покупать женщине одежду может любой, а главному из моих мужчин приходилось идти на риск, чтобы дарить ее мне.

Можно ли считаться пропавшей, если почти никому нет дела до твоей пропажи? Я мертва, но у призрака не так много привилегий, как можно было бы ожидать. Я не способна явиться к моей семье, находиться в их комнатах, как бы мне того ни хотелось. К тому же если бы мне дали право являться кому-то, то я не стала бы являться родственникам. Они достойны лучшего, чем преследования унылого призрака, болтающегося по квартире и полного жалости к себе.

Теплая погода продлилась недолго; похолодало, а в конце месяца случилась сильная метель. И только затем люди наконец начали воспринимать слова моей матери всерьез. Ходили слухи, что я уехала во Флориду вместе с Летишей, которая 31 декабря сбежала в Элктон^[36]. Она отправила мне телеграмму о том, что вместе со свежеиспеченным мужем переезжает во Флориду, но эта телеграмма так и осталась лежать непрочитанная вместе со счетами и рекламой под дверью нашей квартиры на Друид-Хилл-авеню. Домовладелец обнаружил ее, когда пришел 15 января, чтобы пожаловаться на отсутствие арендной платы. Он был готов выбросить все наши пожитки на улицу, но мать забрала мои вещи, выкупила у него те из них, которые стоило сохранить. Красивую одежду она перевезла на семейную квартиру, поскольку хотела верить, что у меня еще будет возможность ее поносить.

Впервые в еженедельной газете «Афро-американ» я была упомянута 14 февраля. Мать так любила меня, что хотела убедить других в том, что я не сбежала. Полиция начала задавать вопросы, хотя бы ради приличия. В последний раз меня видели, когда я собиралась выйти в свет 31 декабря – вернее, ночью 1 января, чтобы, как я выразилась, оттянуться по полной.

Томми, работавший за стойкой во «Фламинго», даже вспомнил мои последние слова: «Говорят, если что-то делаешь 1 января, то будешь делать это весь год. А мне нет нужды есть спаржевую фасоль, ведь и так знаю, что шестьдесят шестой будет замечательным годом».

Ты могла бы прочесть все это в газете «Афро-американ», Мэдди Шварц, но вряд ли читаешь ее.

Пришел март с его ветреной погодой, меня так и не нашли, и ежедневные газеты так и не написали обо мне ни единой строчки.

Тэсси Файн – ее стали искать сразу. Да, знаю, знаю, ей было всего одиннадцать. И она была белой. Тем не менее я не могла не обратить внимания на тот факт, что ее хватились почти немедля. Ты, конечно же, заметила ее исчезновение. Твой самый первый опыт. Ты любишь мертвечину. Мэдди Шварц.

И снова задам вопрос: можно ли считаться пропавшей, если никому нет дела до твоей пропажи?

Школьница

Поверить не могу, что в одиннадцатый день рождения поцапалась с директором школы, но я одна из лучших учениц «Бейс Яаков» и люблю спорить. И делаю это хорошо. Я все делаю хорошо. Бесит, что меня не назначат объявлять чтение Торы в присутствии моих родных и друзей. Хочу, чтобы для меня устроили бат-мицву, но современные ортодоксальные семьи вроде моей устраивают только бар-мицвы^[37]. Некоторые семьи консервативных евреев устраивают такие празднества также и для девочек, что же касается семей реформистских, то никому нет до них дела. Мои родители говорят, что они вообще не евреи.

– Это гордыня, – говорит мне раввин. – И не имеет никакого отношения к твоей жизни в качестве еврейки. Тебе просто хочется покрасоваться. Что не является целью бар-мицвы.

Меня не в первый раз укоряют в гордыне, и наготове подходящий аргумент.

– Да, я горжусь тем, что еврейка. И мальчики тоже гордятся тем, что евреи. Несмотря на то что большинство их не умеют читать на иврите так же хорошо, как я.

– Надо учиться быть скромной, Тэсси.

– Зачем? – Я топаю ногами, наслаждаясь звуком, производимым металлическими подковками, которые моя мать набивает на каблуки, чтобы обувь дольше носилась.

– Тора учит нас… – Я больше не слушаю раввина. Готовлю следующий аргумент. Тора тем и хороша, что в ней всегда можно найти то, что тебе нужно, чтобы выиграть спор.

Я встряхиваю головой, и кудри колышутся, блестящие, как в рекламе шампуня. У меня такие же волосы, как у тети, и она называет их моей короной. Когда я читала «Энн из «Зеленых Крыш»^[38], мне было непонятно, почему Энн не радуется тому, что она рыжая. Лично мне очень нравится, что в моем классе рыжие волосы только у меня. «Она как птица-кардинал среди воробьев», – говорят люди, когда думают, что я их не слышу. А еще я самая высокая в классе, и из всех девочек только у меня начинает появляться фигура. Я планирую потратить деньги, что бабушка подарила на день рождения, на бюстгальтер.

Но это, разумеется, секрет. Мать ни за что бы это не одобрила. Но после того как я на себе пронесу лифчик в дом, что она сможет сделать? Бюстгальтер нельзя сдать обратно в магазин, если ты его надевала, а мать ни за что не выбросит носильную вещь. У нас куча денег, но мать очень бережлива. Делает настойку из вишен и штопает носки. Я больше похожа не на нее, а на тетю, ту, которую называют мотовкой.

Раввин все талдычит и талдычит о скромности, цниут.

– Мы никогда не должны забывать, что хотя стремление к знаниям и похвально, нельзя использовать их, чтобы пускать пыль в глаза. Или в качестве орудия для достижения своих целей, чтобы заставлять других делать то, что нам нужно.

Хмм. Я заметила, что хотя мальчиков хвалят за то, что фактически они используют свои знания как орудие для достижения их целей, девочки никогда не удостаиваются таких похвал. Два года назад, когда нам задали написать сочинение о будущем, я написала, что хочу стать оперной певицей или раввином. Мне тогда сказали, что женщина не может быть раввином и даже кантором^[39]. И прочли мне такую же, как сейчас, нотацию о цниут. Будь у меня по доллару за каждый раз, когда я слышу, как кто-нибудь цитирует мне: «Суета сует, все суета»^[40], я могла бы купить целых пять бюстгальтеров, по одному на каждый школьный день. Скромность нужна тем, кому не повезло и кому нечем хвалиться.

Не терпится явиться в школу, надев белую блузку, ту, которая так просвечивает, чтобы остальные девочки увидели, что под ней у меня настоящий лифчик, а не какая-то там майка. Куплю лифчик марки «Вассаретт», потому что они самые лучшие, я видела их рекламу, когда тайком читала журнал «Севентин» в аптеке. А поверх блузки надену кардиган, чтобы мать не узнала.