Мэри ненавидела не само расставание с Джо, а необходимость идти к соседке. Ей стало бы легче, будь миссис Хейкин неприятной и угрюмой маленькой старушкой. Она бы даже предпочла, чтобы это было именно так; тогда она могла бы просто вручить ей канарейку, как посылку, и сразу же уйти. Но деваться было некуда. Она накрыла клетку зеленым сукном, подняла ее за кольцо и направилась по коридору к двери.

Глава V

Мэри надеялась, что никто из соседей не увидит, как она несет клетку. Стивенсы были людьми застенчивыми и скромными, и им не хотелось, чтобы об их личных делах знала вся Корунна-роуд.

До ворот миссис Хейкин было всего несколько ярдов. Проходя мимо короткого участка лавровой изгороди перед домом, Мэри краем глаза увидела миссис Хейкин, которая выглядывала из-за занавески в гостиной, но стоило ей посмотреть на окно, как голова миссис Хейкин дернулась и исчезла.

Мэри вошла в ворота, приблизилась к двери и постучала, но из коридора уже слышались глухие торопливые шаги.

Дверь резко открылась, однако через несколько дюймов заскрежетала и, вздрогнув, остановилась. Мешала цепочка – миссис Хейкин забыла ее снять. Раздалось слабое перепуганное “Ой!”, и дверь снова захлопнулась, а за ней продолжалась беспокойная возня.

Мэри ждала с упавшим сердцем. Она знала, что миссис Хейкин после такого неприятного происшествия разволнуется, растеряется и по меньшей мере пять минут будет объясняться, но заставила себя улыбнуться.

Наконец дверь распахнулась, и появилась раскрасневшаяся миссис Хейкин, которая рассыпалась в бурных извинениях. Она говорила быстро, время от времени нервно хихикая.

– Ой, простите, пожалуйста, мисс Стивенс! До чего же это было глупо! Я готова поклясться, что снимала цепочку. Всегда первым делом ее снимаю, когда утром спускаюсь вниз. Это все, должно быть, из-за спешки. Дело не в том, что я разволновалась, – просто память у меня никудышная. Ну, заходите же! Чудесный день сегодня, правда?

Последнее слово взвилось тоненьким запыхавшимся фальцетом. Мэри последовала за миссис Хейкин по коридору. Ее дом был точь-в-точь таким же, как их собственный, – вплоть до мельчайших деталей, даже до матового узора на стекле над входной дверью. Но как разительно они отличались!

На вешалке около двери Стивенсов всегда висела целая куча одежды: всевозможные пальто, макинтоши и шапки – от летней шляпы мистера Стивенса до синей в полоску школьной кепки Эрни. В прихожей у миссис Хейкин была такая же вешалка, как и у них, но насколько иначе она выглядела! На одном крючке болталась одинокая причудливая шляпка, на другом – серый шерстяной шарф, а все остальные пустовали. Мэри не могла припомнить, чтобы у них в прихожей хоть раз оставался пустой крючок: если снять пальто, под ним всегда оказывалось что-нибудь еще.

Заходя к Стивенсам, вы всегда чувствовали теплый запах жилого дома – запах табака, готовящейся еды, мятных леденцов Эрни. У миссис Хейкин было намного опрятнее, но, несмотря на безупречную чистоту, здесь слабо, едва уловимо пахло затхлостью, а когда дверь на улицу закрывалась, неприветливая замкнутость дома вызывала странное чувство, будто вы попали в заточение.

Миссис Хейкин поспешно вошла в гостиную, возбужденно разговаривая через плечо с Мэри, наткнулась на стул и чуть не упала. Она пронзительно рассмеялась и быстро отодвинула стул к стене, машинально погладив рукой кожаную обивку. Потом едва ли не бегом обошла стол и выдвинула кресло для Мэри.

– Садитесь же, мисс Стивенс! Или, может, вы хотите сесть в тени? Солнце и вправду очень яркое. А знаете что? Я сейчас шторку немного задерну – вот так! Теперь вам не будет светить в глаза!

– Мне нужно бежать, – сказала Мэри. Миссис Хейкин вдруг замолчала. Мэри впервые услышала медленное, тяжелое тиканье мраморных часов на каминной полке. Когда старушка заговорила снова, ее голос зазвучал совсем иначе. Он стал мягким и ласковым, будто она обращалась к тяжелобольному.

– Я понимаю. Вам сегодня, должно быть, тяжко приходится – столько всего надо успеть. Но, может, вы посидите у меня чуть-чуть – совсем недолго?

Она даже не взглянула на покрытую сукном клетку с молчаливой канарейкой; ее круглые блестящие глаза безотрывно смотрели на Мэри.

– Мне нужно идти уже через пять минут, – сказала Мэри, ставя клетку на стол.

Миссис Хейкин снова приободрилась и оживилась; она усадила Мэри в кресло, пододвинула себе маленький стул с прямой спинкой и села, положив одну руку на стол, а другую – на колени. Она оказалась прямо напротив Мэри и глядела на нее, расплываясь в улыбке.

– Ну хорошо! Пять минут так пять минут. Но расскажите же мне все. Как это восхитительно – уезжать! – Последние слова обожгли Мэри, как удар плетью, потому что в них не было ни тени зависти. Миссис Хейкин говорила мягко и доброжелательно.

Вот уже шесть лет, когда Стивенсы были в отъезде, миссис Хейкин присматривала за канарейкой. Вот уже шесть лет, насколько Стивенсы знали, сама она никуда не ездила. Отпуск Стивенсов стал и ее отпуском: она проживала каждое его мгновение в своем маленьком домике на Корунна-роуд. Скоро она будет наблюдать за тем, как они идут на станцию. Только увидев проезжающий поезд и убедившись, что они на него успели, она примется за собственные дела. Она всегда надеялась, что кто-нибудь из них помашет ей из окна.

Миссис Хейкин мысленно следила за каждым этапом их путешествия. “Сейчас они должны быть на Клэпем-джанкшен. – К этому времени они уже сели на другой поезд. – Они вот-вот приедут”, – думала она, устраиваясь на диване, чтобы отдохнуть после обеда.

Будь Мэри непонятлива, она бы сочла захлебывающийся поток вопросов миссис Хейкин проявлением чрезмерного любопытства, даже бесцеремонности, но она смутно понимала, в чем дело. Она знала, что в эти короткие мгновения миссис Хейкин собирает драгоценные семена, которые скрасят скудным урожаем ее бесплодное одиночество, поэтому отвечала на вопросы с энтузиазмом, добавляя в свой рассказ как можно больше красочных и интересных подробностей.

Как-то в воскресенье много лет назад миссис Хейкин побывала в Богноре и чудесно провела время на пляже. Через пару дней после своего приезда Стивенсы всегда отправляли ей цветную открытку, стараясь непременно выбрать картинку с обширной панорамой города, чтобы миссис Хейкин вспомнила собственную поездку. Они очень осторожно подбирали слова и никогда не писали на открытке: “У нас все замечательно”, опасаясь, что это огорчит миссис Хейкин и вызовет у нее зависть. Они почти радовались, когда погода позволяла им написать, что было холодно или шел дождь, даже не осознавая, что пасмурные дни в Богноре расстраивали миссис Хейкин, которая ничего так не любила, как наслаждаться отраженным солнечным светом их отпуска.

Мэри не терпелось уйти и снова оказаться на солнце. Она разглядывала маленькую комнатку – такую же, как их собственная гостиная. Обои здесь были ярче, чем у них в доме – розовые розы, увивающие голубые шпалеры, – и тем не менее все вокруг, как ни странно, казалось холодным и мертвым.

В одном углу Мэри увидела вплотную придвинутое к стене пианино с закрытой крышкой. На нем лежала большая кружевная салфетка, на которой стояла ваза с сухим папоротником и две фотокарточки в серебряных рамках; на одной был молодой человек с круглым, как луна, лицом и пустым взглядом, на другой – сидящая на скамье с веером в руках молодая женщина, чьи волосы были стянуты в тугой пучок.

На ореховой этажерке в углу у камина красовалась фарфоровая кошка, несколько маленьких, похожих на ракушки чашек с блюдцами и шесть фарфоровых безделушек с гербом и надписью “Подарок из Богнора” внизу – коллекция, ежегодно пополняемая Стивенсами в качестве небольшого вознаграждения за заботу о канарейке. Рядом с этими вещицами лежал нелепо смотревшийся на их фоне шарик, поблескивающий на солнце и словно покрытый инеем. Он когда-то украшал рождественскую елку в Маклсфилде, в доме замужней дочери миссис Хейкин, куда ее несколько лет назад приглашали на Рождество.

Над камином висела огромных размеров фотография в рамке из черного дерева. На ней были запечатлены голова и плечи мужчины средних лет со взбитыми надо лбом и зачесанными назад волосами; его длинные густые усы сужались к кончикам и таяли в тумане из-за эффекта увеличения.

Плечи и грудь были размытыми, и портрет напоминал бюст, зависший в пустоте, хотя шея мужчины была затянута в низкий и жесткий отложной воротник, туго опоясанный небольшим галстуком-бабочкой.

В этой фотографии было что-то пугающее. Она как будто заполняла собой всю гостиную. Уже потом, расставшись с миссис Хейкин, Мэри часами не могла забыть тяжелые веки, нависшие над безнадежно тусклыми глазами, и вялый гладко выбритый подбородок. Ей было трудно поверить, что это лицо когда-то принадлежало живому человеку, который улыбался, хмурился или разговаривал, хотя один раз по странной прихоти воображения она представила, как двигаются его челюсти, когда он медленно ест сливу, и как щеки слегка надуваются, чтобы выплюнуть косточку.

Казалось, именно гипнотическое воздействие этого лица превращает гостиную в неприветливую, пропитанную затхлостью комнату; казалось, оно служит бальзамирующим раствором, и без него мебель и все вещи рассыплются в прах.

Мэри, конечно, думала, что это муж миссис Хейкин, и, глядя на сидящую перед ней пухлую маленькую женщину с румяными щеками и яркими, блестящими серыми глазами, чувствовала, что та тоже находится во власти чар – и тоже растает и превратится в маленькое неприкаянное привидение, если убрать фотографию.

В тарелке на буфете лежали яблоки и три банана – живые, сочные плоды, никак не сочетающиеся с окружающей обстановкой. Мэри не могла поверить, что они настоящие, не могла примирить их с этой маленькой комнаткой, потому что, если не трогать их, они почернеют и сгниют, время увлечет их за собой, а все остальное так и будет неподвижно висеть в вечной пустоте, в которой не осталось даже надежды.

Мэри вздрогнула и стряхнула с себя оцепенение. Все это время она машинально отвечала на вопросы миссис Хейкин и так же машинально улыбалась. Нужно держаться подальше от бесстрастного, угрюмого лица над камином.

Миссис Хейкин все не умолкала – слова так и рвались наружу. Возьмут ли они в дорогу сандвичи? Вот и правильно! Это куда лучше, чем шоколад и апельсины. А будут ли они снимать ту купальню с террасой? Конечно, это дорого, но почему бы и нет? Приятные мелочи всегда играют большую роль. Она помнит, как…

Мэри встала.

– Я никуда не уеду, если не потороплюсь, – сказала она со смехом.

Миссис Хейкин так и подскочила на стуле.

– А все из-за меня! Бегите, дорогая, собирайтесь. Было приятно поболтать!

Мэри уже стояла у стола и снимала с клетки накидку.

– Вы нас так выручаете, что берете к себе Джо! Не знаю, что бы мы без вас делали.

Пока она открывала клетку, миссис Хейкин торопливо обошла стол и оказалась рядом с ней. Джо, который думал, что ни с того ни с сего наступила ночь, дремал на насесте. Когда опять стало светло, он моргнул, встрепенулся и сказал: “Фьють”.

Миссис Хейкин ахнула от восторга.

– Ну какой же он милый! Мне вовсе не в тягость. Я люблю, когда он живет у меня.

Она просунула палец между прутьями и пошевелила им. “Чик-чирик”, – сказала она, и Джо громко и торжествующе ответил: “Фьють”. Миссис Хейкин так и осталась бы стоять возле клетки, если бы Мэри не направилась к двери.

– Все нужное в свертке, – сказала она. – Думаю, корма там хватит.

Мэри снова оказалась в маленьком, безмолвном, холодном коридоре, снова увидела причудливую шляпку, шерстяной шарф и одинокий ряд крючков. Она открыла дверь, порыв теплого летнего воздуха заключил ее в свои сильные, властные объятия и подтолкнул к воротам.

Она повернулась и помахала миссис Хейкин, а миссис Хейкин улыбнулась и помахала в ответ.

– Хорошо вам отдохнуть! – крикнула она.

– Спасибо огромное! – крикнула ей Мэри и поспешила прочь.