Моя жизнь, как и у большинства представителей народа коса, в то время определялась традициями, ритуалами и табу. Это было альфой и омегой нашего существования, и необходимость строго следовать им не вызывала у нас никаких сомнений. Люди шли по пути, проложенному для них их отцами; женщины вели тот же образ жизни, что и их матери. Без всяких объяснений со стороны окружающих, исключительно путем наблюдения я вскоре усвоил простые правила, которые регулировали отношения между мужчинами и женщинами. Я обнаружил, что мужчина не может входить в дом, где недавно родила женщина, и что новобрачной положено появляться в своем новом доме лишь после весьма сложной церемонии. Я также узнал, что пренебрежение памятью своих предков приносит в жизнь виновника несчастье. Если вы каким-то образом обесчестили своих предков, единственный способ искупить свою вину – это посоветоваться со знахарем или старейшиной племени, которые могут пообщаться с обиженными предками и принести им глубокие извинения. Все эти воззрения казались мне совершенно естественными.

Мальчиком я встречал в Цгуну мало белых людей. Местный магистрат, конечно же, был белым, как и ближайший к нам лавочник. Иногда через деревню проходили белые путешественники или полицейские. Они казались мне величественными, как боги. Я знал, что к ним следует относиться со смесью страха и уважения. Но их роль в моей жизни была сведена к минимуму, и я мало думал (если вообще думал) о белых людях в принципе или об отношениях между моим собственным народом и этими любопытными, но далекими от меня фигурами.

Единственным межклановым или межплеменным конфликтом в нашем маленьком мирке в Цгуну можно считать соперничество между членами клана амамфенгу, небольшое количество которых жило в нашей деревне, и другими представителями народа коса. Люди из клана амамфенгу мигрировали на территорию современной Восточно-Капской провинции после бегства от войск вождя зулусских племен Шаки в период, известный как «Мфекане». Это было время крупных сражений в 1820–1840-е годы, вызванных возвышением Шаки и зулусского государства. В этот период воины-зулусы стремились завоевать, а затем объединить под своим военным правлением все племена Южной Африки. Представители клана амамфенгу, которые изначально не являлись носителями языка народа коса, были вынуждены выполнять работу, за которую не брался ни один другой африканец. Они, в частности, работали на фермах и предприятиях белых людей, из-за чего издавна проживавшие здесь племена народа коса смотрели на них свысока. Однако люди из клана амамфенгу отличались трудолюбием, а в результате своих контактов с европейцами они часто были более образованными и склонными к восприятию западной культуры, чем другие африканцы.

Когда я был мальчиком, клан амамфенгу являлся самой передовой частью нашей общины, его представителей можно было часто встретить среди священнослужителей, полицейских, учителей, клерков, переводчиков. Они также были одними из первых, кто принял христианство, кто стал строить более удобные жилища и использовать для ведения сельского хозяйства научные методы. Члены клана амамфенгу были богаче своих соотечественников из народа коса. Они подтвердили аксиому миссионеров о том, что быть христианином – это значит являться цивилизованным человеком, а являться цивилизованным человеком – значит быть христианином. В то время по отношению к этому клану все еще сохранялась некоторая враждебность, но, оглядываясь назад, я бы приписал это скорее зависти к успехам его представителей, чем межклановой и межплеменной вражде. Эта местная форма трайбализма, проявлению которой я стал свидетелем в детском возрасте, была относительно безвредной. На том этапе я не встречал и даже не подозревал о жестоком соперничестве племен, которое впоследствии будет поощряться белыми правителями Южной Африки.

Мой отец не разделял местных предубеждений по отношению к амамфенегу и подружился с двумя братьями из этого клана, Джорджем и Беном Мбекела. Братья выделялись в Цгуну: они отличались образованностью и были христианами. Джордж, старший из этих двоих, был учителем на пенсии, а Бен – сержантом полиции. Несмотря на стремление братьев Мбекела обратить окружающих в свою веру, мой отец оставался в стороне от христианства и сохранил веру в Камату, Бога своих отцов, великий дух народа коса. Отец считался неофициальным священнослужителем и руководил ритуальным забоем коз и телят, а также совершал местные традиционные обряды в честь посадки и сбора урожая, рождения ребенка, вступления в брак, церемонии инициации, похорон. Племенем тембу не проводилось какой-то специальной церемонии для посвящения отца в сан священнослужителя, поскольку традиционная религия народа коса характеризуется целостностью, она не делает различий между священным и мирским, между природным и сверхъестественным.

Хотя мой отец не принял веры братьев Мбекела, под ее воздействием оказалась моя мать, ставшая христианкой. Ее христианским именем стало имя Фанни, которое ей дали в церкви. Именно под влиянием братьев Мбекела я сам был крещен в методистской церкви (в то время она называлась Уэслианской церковью^[5]) и направлен на учебу в методистскую начальную школу. Братья Мбекела часто видели, как я играю с другими мальчишками или пасу овец, и подходили поговорить со мной. Однажды Джордж Мбекела нанес визит моей матери и сказал ей: «Ваш сын – смышленый парнишка. Он должен ходить в школу». Моя мать промолчала. В моей семье никто никогда не посещал школы, и мать оказалась не готова к предложению Мбекелы. Однако она передала этот разговор моему отцу, который, несмотря на собственную необразованность (или же, наоборот, именно в результате этого обстоятельства), сразу же решил, что его младший сын должен ходить в школу.

Здание школы состояло из одной комнаты с крышей в стиле западных строений и располагалось на другой стороне холма, возвышавшегося рядом с Цгуну. Мне было семь лет, и за день до начала учебы мой отец отвел меня в сторону и сказал, что я должен быть одет должным для школы образом. До этого момента у меня, как и у всех других мальчиков в деревне, было только одеяло, обернутое вокруг одного плеча и закрепленное на талии. Отец взял одни из своих брюк и отрезал по колено. Он велел мне надеть их, и стало ясно, что они почти нужной длины, только слишком велики в талии. Тогда отец взял кусок веревки и затянул им обрезанные брюки на поясе. Должно быть, я представлял собой комичное зрелище, однако я никогда так не гордился ни одним своим костюмом, как обрезанными штанами своего отца.

В первый же школьный день моя учительница, мисс Мдингане, дала каждому из новых учеников английское имя и сказала, что с этого момента мы должны в школе отзываться на него. В те времена это было традицией среди африканцев и, несомненно, было связано с британским уклоном в нашем образовании. Образование, которое я получил, было британским, и оно предполагало, что британские идеи, британская культура, британские учебные заведения однозначно являются непревзойденными, лучшими. Такого понятия, как африканская культура, просто не существовало.

Африканцы моего поколения (даже сегодня) обычно имеют как африканское, так и английское имя. Белые либо не могли, либо не хотели произносить африканское имя и считали «нецивилизованным» иметь его. В тот день мисс Мдингане сказала мне, что мое новое имя – Нельсон. Почему она дала мне именно это имя, я до сих пор не имею ни малейшего понятия. Нельзя исключать, что это имело какое-то отношение к великому британскому адмиралу лорду Нельсону, но об этом можно лишь догадываться.

3

Однажды ночью, когда мне было девять лет, я почувствовал движение в доме. Приехал мой отец, который, по очереди навещая своих жен, ежемесячно бывал у нас обычно в течение недели. Однако на сей раз это было неурочное для него время, поскольку он должен был приехать к нам лишь через несколько дней. Я нашел его в хижине моей матери лежавшим на спине на полу, задыхавшимся от приступов беспрестанного кашля. Даже мне, мальчишке, стало ясно, что жить ему осталось совсем недолго. У него была какая-то болезнь легких, но точного диагноза не было известно, поскольку отец никогда не посещал врача. Он оставался в хижине еще несколько дней, не двигаясь и не произнося ни слова. За ним присматривали моя мать и его младшая жена Нодаимани, которая приехала погостить к нам. Однажды ночью ему стало хуже, и он, позвав Нодаимани, велел ей принести ему табак. Моя мать и Нодаимани посовещались и решили, что в его нынешнем состоянии это было бы крайне неразумно. Однако отец настойчиво требовал этого, и в конце концов Нодаимани набила его трубку табаком, раскурила ее и передала ему. Отец начал курить и успокоился. Он продолжал курить, наверное, где-то около часа, а затем умер, все еще держа в руке зажженную трубку.

Сколько себя помню, я еще никогда не испытывал столько горя, еще никогда не чувствовал себя настолько брошенным на произвол судьбы. Хотя центром моего существования была моя мать, я определял и осознавал себя через своего отца. Его смерть изменила всю мою жизнь. В то время я даже не мог осознать масштаба предстоявших мне перемен. После короткого периода траура мать сообщила мне, что я покидаю Цгуну. Я не стал интересоваться, по какой причине и куда я отправляюсь.

Я собрал те немногие вещи, которые у меня были, и однажды рано утром мы отправились на запад, к моему новому месту жительства. Я горевал не столько об отце, сколько о том мире, который оставлял. Цгуну – это было все, что я пока знал, и я любил это место безоговорочно, безоглядно, как ребенок любит свой первый дом. Прежде чем моя деревня скрылась за холмами, я повернулся и посмотрел в ее сторону, как мне казалось, в последний раз. Я мог видеть простые хижины и людей, занятых своими делами; ручей, где я плескался и играл с другими мальчиками; маисовые поля и зеленые пастбища, где лениво паслись стада и отары. Я представил себе, как мои друзья охотятся на мелких птиц, пьют сладкое молоко из коровьего вымени, резвятся в пруду в устье ручья. Мой взгляд задержался на трех хижинах, где я наслаждался любовью и защитой своей матери. Именно они ассоциировались у меня с ощущением счастья, с самой жизнью. Я остро сожалел о том, что не поцеловал каждую из них перед своим уходом. Я не мог себе представить, что будущее, к которому я сейчас направлялся, могло хоть как-то сравниться с прошлым, которое я оставлял.

Мы шли пешком и в полной тишине, пока солнце медленно не опустилось за горизонт. Но молчание между матерью и ребенком не прерывает их сердечных отношений и не означает их одиночества. Мы с мамой никогда особо не разговаривали, но в этом и не было необходимости. Я никогда не сомневался в ее любви и поддержке.

Наш утомительный путь по каменистой холмистой дороге, пролегавшей в пыли и грязи мимо многочисленных деревень, завершился ближе к вечеру, в небольшой долине, окруженной деревьями. В центре расположенной там деревни находилось большое и уютное поместье. Мне оставалось только удивляться представшей мне картине, поскольку раньше я ничего подобного в своей жизни не видел. Поместье состояло из двух «иингсанде» (прямоугольных домов) и семи величественных «рондавелей» (традиционных круглых хижин), выбеленных известью, ослепительной в лучах заходящего солнца. Рядом был разбит большой палисадник. Находившееся неподалеку кукурузное поле окружали персиковые деревья. За домами раскинулся большой сад, в котором росли яблони и разные овощи, а также были полосами высажены цветы и акации. Рядом стояла белая оштукатуренная церковь.

В тени двух эвкалиптов, которые украшали вход в главное здание, сидела группа примерно из двадцати старейшин племени. Вокруг поместья, наслаждаясь сочной травой, паслось стадо по меньшей мере из пятидесяти голов крупного рогатого скота и пятисот овец. Все было прекрасно ухожено. Представшая передо мной картина богатства и порядка просто поразила мое воображение. Это был Мэкезвени (в переводе с языка народа коса – «замечательное место»), временная столица Тембуленда, резиденция вождя Джонгинтабы Далиндьебо, исполнявшего обязанности регента племени тембу.