* * *

Можно без труда лгать другим, убеждая их в своих добродетелях; можно даже в конце концов и самому уверовать в собственные россказни, но бесконечными, бессонными ночами, когда Игорь мысленно смотрел и пересматривал фильм своей жизни, он начал изживать гнев, душивший его вот уже более двенадцати лет. Конечно, он мог бы и отогнать все эти образы – хотя бы для того, чтобы забыться сном, но ему так нравилось снова и снова перебирать свои воспоминания, что боль разлуки мало-помалу стиралась и он опять видел тех, кого любил и потерял, – мать, семью, – и даже тоска по ним была приятна, но не потому, что ему нравилось страдать, просто эти образы, проплывавшие под его сомкнутыми веками, были самым лучшим в его жизни. Он в тысячный раз прокручивал в памяти тот анонимный телефонный звонок, предупреждавший его о скором аресте, и, как ни отгонял от себя догадку, знал, точно знал, что говорил Саша. В глубине души он всегда был в этом уверен. Кто еще мог располагать такой информацией, если не работник КГБ?! И кто пошел бы на такой сумасшедший риск?! Требовалась очень веская причина, чтобы бросить вызов этой вездесущей организации, опутавшей своими щупальцами всю страну. Причина – и храбрость. И хотя Саша изменил голос, опасаясь, что их разговор может быть записан, он все же решил спасти брата от неминуемой гибели, несмотря на их разногласия, на споры и антагонизм. Когда они встретились в Париже, Игорь мог бы протянуть ему руку, но помешала ненависть. А Саша надеялся, что Игорь сделает первый шаг к примирению, – не потому, что тот чувствовал себя обязанным, а просто по зову сердца. Но только теперь, в этом бесконечном тюремном заключении, Игорь примирился с Сашей.

Мэтр Жильбер прождал своего клиента целый час, сидя в комнате адвокатов, и наконец потерял терпение. Охранник объявил ему, что Игорь не желает с ним встречаться, а заставить его невозможно. Мэтр Жильбер не понимал причины этого отказа и послал подзащитному записку, требуя объяснений; он писал, что удивлен его позицией, которая умаляет шансы на успех дела, и предлагал передать материалы другому адвокату, если клиент ему не доверяет. Но Игорь даже не стал ее читать. Жильбер позвонил Вернеру – ведь это именно он оплачивал его работу. Вернер был потрясен инертной позицией Игоря – похоже, тот решил не реагировать на обвинение, и его совершенно не интересовало будущее, отныне довольно-таки мрачное. Мэтр Жильбер заявил, что снимает с себя всякую ответственность за исход процесса: ему и без того трудно обеспечить защиту обвиняемого, даром что все шансы на его стороне, но при таком равнодушии подследственного к собственной судьбе можно опасаться самого худшего.

– Ваш друг никак не может понять, что речь идет о его голове!

По совету адвоката Вернер подал просьбу о свидании, и в конце недели следователь выдал разрешение на встречу.

Передавая пропуск охраннику, Вернер настойчиво попросил его: «Главное, скажите ему, что пришел его друг Вернер!» Он ждал Игоря в комнате свиданий и в первый момент даже не узнал его в человеке с бородой, испитым, бледным лицом и ввалившимися глазами; серый шерстяной костюм болтался на исхудавшем теле. Сев напротив посетителя, Игорь приложил ладонь к стеклянной перегородке, словно хотел дотронуться до него.

– Привет, Вернер, рад тебя видеть. Как дела?

– Что с тобой, Игорь? Тебя просто не узнать.

– Плохо сплю и аппетит потерял.

– Но ты должен действовать, нельзя же вот так плыть по течению!

Игорь кивнул. С минуту они сидели молча.

– Адвокат мне сказал, что ты признал себя виновным в смерти Саши.

– Нет! Но, по сути, это я его убил. Дал волю своему гневу, а должен был поговорить с ним, выслушать его, все ему простить. Если бы я протянул Саше руку помощи, он не покончил бы с собой.

– Так почему же ты не объяснил все это следователю? Он же считает тебя виновным в умышленном убийстве!

– А я и в самом деле виновен – значит, должен искупить свое преступление. И не важно, какие проступки совершил Саша, какие мечты и надежды сбили его с пути, – не мне его судить; я оказался по другую сторону баррикад и все-таки был небезупречен, я не внял его призыву о помощи, а значит, ничуть не лучше, чем он.

В молодости Вернер жил в Кельне и учился в семинарии, откуда вынес одну полезную способность – вести дискуссии, не раздражаясь, с невозмутимой улыбкой, которая побеждала самых несговорчивых собеседников. Вот и сейчас он подробно сформулировал тонкие различия между ответственностью и виновностью, попытался урезонить Игоря, побудить его защищаться. По мере того как он говорил, ему приходили на память давно забытые лекции по филологии; он потревожил тени своих любимых авторов – Канта и Макса Вебера, затронул тему зыбкости человеческого бытия, несостоятельности личного выбора, стал доказывать, что люди не должны нести ответственность за то, чего не совершали, объявил, что виновность в преступлении доказывается действием, а не намерением, но ни один из этих вполне логичных аргументов не поколебал убежденность Игоря в том, что его долг – искупить своей смертью гибель брата.

– Я помню, как ты говорил в Клубе тем, кто жаловался на жизнь: «Ты нам надоел со своими проблемами; пока ты жив – живи и пользуйся жизнью!» Неужели ты это забыл?

– Я был прав, но ведь я не жалуюсь.

– Ты вовсе не единственный, кто может себя упрекнуть в смерти Саши, – мы все его оттолкнули, никто его не пожалел, никто не простил ему преступные деяния на родине. Мы были не правы – это одна сторона дела. Но правосудие обвиняет тебя в убийстве, которого ты не совершал, – это совсем другое, и ты должен бороться за свое оправдание.

– В Клубе многие считают меня убийцей; следователь сказал, что Мишель винит меня в смерти Саши.

– Мишель?! Это неправда! Он уверен в твоей невиновности!

* * *

Франк готовился отплыть на грузовом корабле, который должен был увезти его на край света, а Поль все еще убеждал его, что он непременно должен написать Сесиль, ну хотя бы коротенькое прощальное письмецо. Но Франк отказался: да, он чувствовал себя виноватым, но не умел находить фразы, за которыми таилось бы нечто большее, чем обычные слова. Однако тут он вспомнил о записке, найденной в сумке несчастной женщины, бросившейся под поезд метро, и все же заставил себя набросать несколько слов на листке, вырванном из тетради. В тот день шел мелкий дождь, и роттердамский порт выглядел в этой влажной дымке не очень-то весело.

Поль и Франк стояли у трапа, лицом к лицу, понимая, что видятся последний раз в жизни, – «наверно, в последний», – думал один из них, «наверняка», – думал второй. Странное это было чувство, похожее на оплакивание живого человека, – и они никак не могли расстаться.

Поль достал бумажник, вынул из него конвертик с клевером-четырехлистником, подобранным на ледяной земле померанского концлагеря, и протянул его Франку.

– Держи, парень, это не бог весть что, но он принес мне удачу. Благодаря ему я выжил и вернулся к вам.

– Папа, только не говори мне, что веришь в эти глупости! Тебе просто повезло, да ты еще и умел ловчить, вот потому и выжил.

– Возможно, но одно другому не мешает. Возьми его все-таки, доставь мне удовольствие.

Франк понял, что сейчас не время препираться с единственным человеком в мире, который не бросил его в беде. Он изобразил благодарную улыбку, сунул клевер в кошелек, взбежал вверх по трапу и исчез из виду, а Поль еще долго гадал, почему сын даже не обнял его на прощанье.

По возвращении в Париж Поль вручил письмо Франка Мишелю, а тот передал его Сесиль; вскоре она исчезла. Потом все с ужасом узнали о гибели в Алжире ее брата Пьера, ставшего одной из последних жертв этой войны. Отъезд Франка положил начало распаду семьи. Полю пришлось выдержать яростную стычку с Элен, которая не могла простить ему того, что он оказал помощь «предателю семьи»; началась долгая, болезненная процедура развода. Поль ни о чем не жалел и уж, конечно, не раскаивался в том, что поддержал сына; ему и в голову не пришло, что безумные поступки Франка разрушили его брак и лишили прочного положения. Он пережил тяжелый период и преодолел его только благодаря моральной поддержке Мари. Чтобы сэкономить средства, они перебрались в провинциальный Бар-ле-Дюк, откуда она была родом, но затеянная там торговля электроприборами окончилась крахом. Поль был в отчаянии и уже начинал подумывать, не вернуться ли ему к профессии водопроводчика и газовщика, чтобы хоть как-то зарабатывать на жизнь.

Как-то вечером во вторник, когда Мари слушала радиопостановку какой-то пьесы – она никогда не пропускала эту передачу, – Поль улетел мыслями далеко от этого жалкого городка, где они нашли пристанище. Он снова и снова думал о Франке, который так и не дал о себе знать, – здоров ли он, удалось ли ему сделать что-нибудь хорошее в жизни, – но, будучи от природы оптимистом, утешал себя тем, что судьба наверняка будет благосклонна к его старшему сыну. Тем более что тот получил от отца такой надежный талисман. Именно тем вечером, слушая по радио детективную пьесу, Поль решил, что удачу иногда невредно подтолкнуть, иначе придется ждать слишком долго. И ему пришла в голову дерзкая мысль – изготавливать четырехлистники клевера самому. Разумеется, это было чистейшее безумие – поддельный талисман удачи никогда не приносит, это общеизвестно. И все-таки Поль решил, что стоит попытать счастья – что он теряет?! Это доказывало, что он и впрямь настоящий оптимист. В саду он легко нашел два «трехлистных» цветочка клевера, которые засушил между листами книги. Затем аккуратно вырвал один листик из трех от первого цветка и так же аккуратно приклеил его ко второму, превратив тем самым в талисман. Руки у него были ловкие, и подделку вряд ли кто-то заметил бы невооруженным глазом. Он вложил цветок в прозрачный пластиковый конвертик и с гордостью посмотрел на свое творение. Да, это настоящий клевер-четырехлистник, один из тех, что приносят счастье. И Поль торжественно объявил Мари, что обнаружил у себя талисман, который помог ему выжить в плену и вернуться в Париж.

– Здорово! – воскликнула та. – Значит, наши черные дни уже позади?

– Точно! – подтвердил Поль.

На следующей неделе Поль встретил в буфете вокзала Нанси старого друга, почти брата, – Жоржа Левена, которому он спас жизнь в лагере, и эта встреча стала для него поворотным моментом. Разумеется, он связал эту удачу с подделкой клевера, сказав себе, что везение всегда нужно слегка подтолкнуть и что волшебная сила клевера-четырехлистника зиждется не на том, настоящий он или фальшивый, главное – наличие четырех листиков. Ибо важен результат, не правда ли?

* * *

Стоял почти весенний денек, воздух был пронизан бодростью возрождения природы. Сесиль посадила Анну в коляску: малышка быстро уставала от ходьбы или просто упрямилась, не желая идти пешком, и матери приходилось тащить ее, как чемодан. Сесиль разгадала хитрость дочки: той хотелось, чтобы мать взяла ее на руки, но той проще было посадить ее в коляску и застегнуть пластиковый фартук. Они шли по улице Рокетт в сторону Шароннского кладбища – оно было далеко, но Сесиль решила дойти до него пешком. Она подняла крышу коляски так, чтобы не видеть пристального, устремленного на нее взгляда Анны.

Они стояли на светофоре улицы Фобур-Сент-Антуан, как вдруг к Сесиль бросилась какая-то женщина и, схватив ее за плечо, воскликнула с радостной улыбкой:

– Мадам, мадам!

Это была молодая женщина с модной светлой челкой; она носила черный коротенький фартучек официантки.

– Извините, что подошла прямо так, на улице, но один мой друг вас разыскивает.

Сесиль молча глядела на ее хорошенькое личико.

– Да-да, его зовут Мишель. Он уже давно вас ищет.

– Я не знаю никакого Мишеля.

Женщина недоверчиво взглянула на нее:

– Ну как же… Мишель! Он даже показал мне ваше фото. У него в бумажнике их целых три. Ему восемнадцать лет, высокий такой, худенький темноволосый паренек. В какой-то момент я даже решила, что он в вас влюблен. Он давно вас разыскивает. Ох, как же он будет счастлив!

– Очень сожалею, но я не понимаю, о ком вы говорите.

– Да нет, я не могла ошибиться. Вы Сесиль, подруга его брата. Он мне еще сказал, что между вами произошло какое-то недоразумение.

– И все-таки я не знаю, о ком вы говорите. Он получил известия о своем брате?

– Нет, тот бесследно исчез.

– Ну так вы ошиблись, мадемуазель. Меня зовут… Анна.

– Как… разве вы не Сесиль?

– Я же вам сказала, это какая-то ошибка.