Натка перечитала письмо еще раз, чувствуя, как щиплет глаза от слез, вздохнула, глядя сквозь влажную пелену на глазах на залитый солнцем двор училища, и думала, как много изменилось в ее жизни за такой коротенький кусочек времени… «Время», – подумала Натка – «так странно бежит оно… Вот, вроде совсем недавно – и ходила она в школу, были папа, мама, все было светло и хорошо… Почему-то в воспоминаниях – всегда тепло и лето… А вот момент, когда приехала она с Дядей Сережей, стояла перед КПП – как будто сто лет назад было, и уже не помнит она, в чем была одета, варежки красные, шарфик…Память тоже странная штука» – продолжала думать Натка, вздохнув и разглаживая листочки письма – «что-то врезается так, что и хочешь забыть, а не можешь, и подсовывает память постоянно картинки… Две открытые могилы… Грязь, перемешанную со снегом… А вот мамина улыбка – как ни старайся – как будто сквозь туман, размыто и нечетко… И голос отца… И воскресенья – когда все были в сборе, когда Натка, маленькая еще совсем, утром на цыпочках прокрадывалась к кровати родителей, и холодной рыбкой ныряла под одеяло к ним, безуспешно пытаясь обнять сразу обоих маленькими своими ладошками… Так далеко и так давно это все… И только эти листочки, исписанные твердым, размашистым почерком Дяди Сережи, сам Дядя Сережа – вот и все, что осталось у Натки от той, светлой, счастливой жизни…»

Письмо было теплым и приятным на ощупь, оно пахло чем-то давно забытым, неуловимым, Натка, морща нос, нюхала его, пытаясь вспомнить этот запах, но ничего не вспоминалось… Она лишь удивлялась, как много всколыхнул в душе этот белый посланец из прошлой, кажущейся теперь нереальной почти жизни… Она с любовью разглядывала и картинку на конверте – какого-то незнакомого дядьку на лошади, с очень серьезным лицом, с саблей в руке, подписью «Милош Обилич», подумав, кто такой, этот Милош… Провела пальцами по строчкам адреса…

Натка смахнула слезинку, повисшую на ресницах, поудобней устроилась на подоконнике, вздохнула глубоко и принялась медленно, аккуратно, складывать письмо по складочкам, едва касаясь его кончиками пальцев.

Чья-то рука резко и быстро выхватила письмо из рук. Натка, оторопело заморгав, подняла глаза.

Зинка… Натка протянула руку к конверту:

– Отдай. – Шепотом сказала она. – Это мое.

Ей очень неприятно было видеть, как грубо держат письмо Зинкины неопрятные руки с короткими пальцами и небрежно накрашенными ногтями.

– Отдай! – уже в голос сказала Натка.

Зинка пробежала глазами по строчкам, противно ухмыльнулась. Натка сморщилась – до того мерзко было понимать, что эти глаза читают сейчас такие родные строчки, словно они могли испачкать их этой тушью на ресницах с комочками и самим прикосновением взглядом.

– Забери, шлюшка! – рот Зинки опять растянулся в ухмылке. – Дядюшка пишет, ага? Друг семьи, ага?

– Не твое дело! – Натка чувствовала, как закипает в ней злость, но так не хотелось ей портить свой День Рождения скандалом с этой дрянью.

–Дяденька, наверное, хороооший! – кривляясь, Зинка отступала задом, пряча конверт за спиной. – Наверное, конфетки носил? Наверное, тискал тебя, шлюшку маленькую? Хотя, кому ты нужна такая костлявая уродина.

– Заткнись!!! – крикнула Натка, сжимая кулаки.

– Нееее, он, наверное, мамочку тискал! – противным голосом сказала Зинка. – Папочка уедет, а дяденька мамочку тискал. Мамочка, наверное стонала, как шлюха – ах, ах, дяденька, еще, еще! А потом папочка приходил и рогами в двери не влазил.

–ЗАТКНИСЬ!!! – Натка крикнула, что было сил. В голове часто-часто стучал пульс, в ней клокотала ненависть к Зинке, она едва сдерживала себя.

–Мамочка у шлюхи тоже шлюха, спала с дяденьками, ноги раздвигала, такая же уродина и сука, как ты, мразь! – выкрикнула Зинка. – Как я вас ненавижу, отребье, шлюхи сраные, Ты такая же – и мать твоя такая же шалава, и родители твои мрази и правильно, что сдохли, жаль, что ты вот, сука… – Зинка не закончила. Она захлебнулась словами, поймав удар ногой в живот.

Натка, не помня себя от ярости, быстро выхватила из рук Зинки письмо, засунула его под блузку.

–Ты сдохнешь сейчас, тварь. – Спокойно, монотонно, раздувая побелевшие ноздри, сказала она. – Сдохнешь, понимаешь? – она схватила Зинку за волосы, и с силой несколько раз ударила ее лицом об колено, с удовольствием увидев, как брызнула кровь, как заныла Зинка, как забилась она, пытаясь вырваться. Натка швырнула Зинку на пол – та упала, неуклюже, на спину и тут же засучила ногами, сломав каблук, пытаясь отползти от Натки. На разбитом, облитом кровью лице ее застыл животный ужас, она поняла, что Натка сейчас просто в бешенстве и действительно может если не убить, то покалечить точно.

–Пшутла… Прсти… – бормотала она, раскорячившись на полу. Юбка задралась, чулок на коленке порвался, отломленный каблук болтался на лоскутке кожи, блузка в дикий оранжевый горошек вылезла из-под юбки. Зинка была жалкой и всем видом своим вызывала у Натки чувство омерзения.

–Я тоже пошучу сейчас, тварь, – процедила Натка, и носок ее туфли врезался Зинке в щеку. Натка снова схватила Зинку за волосы, с силой ударила о стену головой, подняла визжавшую уже в голос от страха и боли Зинку на ноги, прислонила к стене.

–Наткечка… – начала было Зинка, но закашлялась, брызгая кровью, от сильного удара коленом в живот.

–Пора подыхать, сука… – прошептала Натка и стал избивать Зинку, страшно, изо всех сил, не давая той упасть, ногами, руками, как на тренировке по груше, била она уже просто хрипевшую Нинку, с упоением впечатывая кулаки в ее рот. – Никогда ты сука, никогда больше не скажешь ничего! – шептала Натка, выдыхая с каждым ударом. – Сука, сука…

Сильные руки вдруг схватили ее, потащили от тут же рухнувшей Зинки, в ушах звенело и, сквозь звон, испуганный Светкин голос:

– Натка, хватит! Убьешь ведь!

Натка вырвалась, успела пнуть Зинку в живот, но ее снова схватили – за одну руку Машка, ее глаза испуганно блестели изумрудами, за другую, Светка. Натка мычала, пыталась вырваться, затрещала по швам белая праздничная блузка, но девочки крепко держали ее.

– Натка, Мурашки, милая моя, хорошая, ну успокойся, ты чего? – приговаривала Машка.

Но Натка только мотала головой и вырывалась, ярость клокотала в ней.

Она увидела, как вошла Анна, как нахмурились ее брови, когда она увидела страшную эту картину: рвущуюся из рук подруг Натку и стонущую, пытающуюся забиться в угол, обливающуюся кровью Зинку в разорванной блузке.

Она влепила Натке сильную пощечину, еще одну, приблизила свое лицо к ее глазам.

–Натка… Хватит… – тихо сказала она.

Но от пощечин Натка не только не успокоилась, ярость с новой силой охватила ее, она снова вырвалась, оставив в руках Светки рукав блузки, подскочила к Зинке, стонущей и рыдающей на полу, и снова начала бить ее головой об пол, шипя, как кошка:

– Сдохни! Сдохни!…

Машка опять скрутила ее, оттащила, приговаривая что-то на ухо, Натка не слышала… Она услышала только шаги, как на руках щелкнули наручники, и как в спину ее толкнули.

–Пойдем, милая, – голос Анны. – Посиди в карцере часика четыре, успокойся…

…Натка, как в тумане, видела, как подводят ее к небольшой решетчатой клетке карцера в подвале училища. Как Анна, что-то сказав Светке и Машке, сняла с ее запястьев наручники, Натка тут же проверила, на месте ли письмо, сама шагнула по железным ступенькам в тесную клетку карцера, сама закрыла за собой дверь.

Анна защелкнула замок. Все трое они испуганно-удивленно смотрели на Натку.

–Натка… – начала Анна.

–Не надо ничего говорить. – сдавленно сказала Натка. – Не надо. Можно, я одна побуду?

–Кузнечик, – Светка прижалась лицом к решетке, – ну? Ты чего, Натка? Успокаивайся давай…

–Мурааашкиии, – Машка растерянно моргала своими глазищами, – ты больше не делай так, ладно? Ты что натворила-то? – голос у Машки дрожал. – Ведь День Рождения у тебя…

Натка улыбнулась уголками губ.

–Девки… уходите… Все нормально будет… – она отвернулась, скрючившись в клетке, услышала, как зацокали каблуки Анны и девчонок.

И только тогда позволила слезам хлынуть из глаз и задрожать губам…

Карцером называли небольшую клетку из стальных прутьев, приподнятую над полом на опорах. Размеров не хватало встать или сесть, вытянув ноги – можно было только сидеть, поджав колени, на стальной решетке. Но Натка не чувствовала, как прутья врезаются в тело, она полностью отрешилась от реальности, раскачиваясь из стороны в сторону, пытаясь монотонным ритмом движений, погрузить себя в состояние отстраненности от реальности. Время для Натки остановилось. В голове проносились обрывки мыслей, бессвязные, отрывистые, всплывали воспоминания…

Вот она бежит по спецполосе, а вместо мишеней из-за ширм высовываются Зинкины рожи, и Натка очередями стреляет в них, промахиваясь под скрипучий противный Зинкин смех…

Вот она в первом классе, с новеньким ранцем, в белых гольфиках, с огромным бантом на голове, благоговейно входит в класс и тихонько садится за парту…

Вот она стоит над могилами папы и мамы…

Вот она пишет Дяде Сереже письмо, но вместо слов у нее получается лишь кривая линия, и она плачет от того, что разучилась писать…

Натка помотала головой.

–Черт, заснуть умудрилась, – улыбнулась она.

К карцеру подходила Анна.

–Ну, успокоилась? – нежно спросила она.

–Успокоилась… Только мурашки во всем теле. – Натка улыбнулась, вспомнив, как с мурашек именно началось их с Машкой знакомство.

–Ну, иди тогда. – Анна отщелкнула замок, открыла дверь. – Я подумала, двух часов хватит с тебя… Все-таки, День Рождения. – Анна улыбнулась и протянула Натке коробку. – С Днем Рождения тебя, Валькирия.

Натка тут же разорвала бумагу, морщась от покалывания в затекших руках, скинула крышку и вытащила из коробки две кобуры из светло-бежевой кожи прекрасной выделки на, таких же, бежевых ремнях, с матовыми серебристыми пряжками.

Анна чмокнула Натку в щеку и уже совсем весело сказала:

– Беги, там тебе в столовой девчонки сюрприз приготовили!

Натка поднялась в спальню, быстро умылась, переоделась, бережно положила письмо в стопочку таких же в своей тумбочке, туда же, любуясь, аккуратно сложила кобуры.

Медленно подошла к забинтованной, лежащей на спине и, молча, округлившимися от ужаса глазами, наблюдавшей за ней, Зинке. Медленно подняла ее голову от подушки и, что было сил, врезала ей в ухо кулаком.

– Вот теперь, сука, мы в расчете. – Спокойно сказала она и вдруг, прошептала. – Ты убита, Зина…

Потом поправила чулки, одернула юбку, перед зеркалом причесала волосы, подкрасила ресницы, губы и, не глядя на скулящую и сжавшуюся Зенитку, пошла в столовую…

… Натка толкнула дверь и от неожиданности зажмурилась – все столовая была украшена разноцветными воздушными шариками, посередине стоял стол с огромным пухлым тортом с горящими свечками, на стене висел большой плакат с нарисованным премилым кузнечиком и надписью «С днем рождения, Кузнечик!» – явно Светкина работа.

Вокруг стола сидели Лика, Светка и Машка, нарядные, с прическами, и радостно махали Натке руками.

Натка почему-то засмущалась, не решаясь войти.

–Ну, именинница, иди уже скорей! Сил нет на эту красоту смотреть больше! – крикнула Лика, плотоядно облизнувшись на торт.

Натка прошла к столу и села на стул, улыбаясь.

–Ну, девки… – выдохнула она. – Ну, вы даете…

Светка из-под стола вытащила бутылку красного вина и прижалась к ней щекой:

– Ооой, девули моиии! – пропела она. – Щщщассс по рюмашу – и пееесни петь будееем!

Машка выудила гитару, подмигнула Натке:

– Все нормально, Мурашки! – улыбнулась она. – С дежурным договорились, так что можем хоть всю ночь гулять! – и она опять закривлялась, подняла указательный палец к потолку и слегка картавя, пробубнила. – Только девушки, завт`га, чтоб как штык на за`гядке и никакой абстиненции!

– А что, Медичка дежурит? – спросила Натка, прыснув. Медичкой называли Маргариту Петровну, преподавателя по фармакологии, анатомии и прочим предметам, так или иначе связанным с медициной или человеческим организмом.

– Она, родненькая, она, – пропела Светка, откупоривая бутылку.

Лика тем временем отрезала от торта ломти, стараясь не задеть свечи, раскладывала их на блюдца.

– Этому дала… этому дала… – приговаривала она, от усердия хмуря брови.

– Хватит уже, давалочка, давай за Натку нашу выпьем! – Машка встала, сделала серьезное лицо и высоко подняла бокал, держа его пальцами за ножку.

– Что я хочу сказать, дамы!– начала она. – Среди нас сегодня присутствует самая красивая, самая умная, самая веселая, самая-самая-самая особа на всем белом свете.

Все захлопали в ладошки, Машка, чинно поклонившись, продолжила.