На следующий день состоялось расширенное заседание месткома, и уже к вечеру вывесили приказ об увольнении, как тогда говорили: «по статье». В советские времена статья в трудовой книжке считалась позорным пятном, с которым устроиться на новую работу было очень непросто. Марик, посоветовавшись с женой, не стал испытывать судьбу и на полтора года затаился, возложив на себя обязанности домохозяйки в самом широком смысле этого слова. Кстати, тогда же он принял обет трезвости. Попросту говоря, «зашился».

Трудно поверить, новая жизнь вне театра его не тяготила. Напротив – он ею увлекся. С неподдельным интересом постигал секреты кулинарного мастерства, с фанатическим рвением занимался уборкой квартиры, а его занятия с сыном были отмечены вдохновенным полетом фантазии и предельной требовательностью. Он провожал и встречал мальчика из школы, делал с ним уроки, читал и устраивал обсуждение книг из списка обязательной литературы, водил на тренировки по теннису, при этом не ленился сделать небольшой крюк, чтобы оказаться возле какого-нибудь архитектурного символа города…

Возможно, так продолжалось бы еще очень долго, но началась перестройка, и Марик забеспокоился. Давно не звонивший коллегам, он припал к телефону на несколько часов, назавтра история повторилась. Расспрашивая как дела и терпеливо выслушивая ответы, он не забывал вставить: отдохнул, набрался сил, снова хочу работать. Где? – непринципиально, хоть в самодеятельности. Одна пожилая артистка дала ему телефон директора студклуба.

Бессонная ночь плавно перетекала в робкое, сумрачное утро. Измочаленный до крайности Марик начал задремывать, а вскоре и вовсе уснул…

Взволнованно рассказывая про эту ночь, названную им судьбоносной, Марик вдруг захлопал повлажневшими глазами и, засмущавшись, тихо спросил, ну совершенно по-детски:

– Ты веришь в чудеса?

– Было дело, – ответил я, – когда на елках дедморозил. Один пьяненький папаша сунул в мой волшебный мешок шкалик виски.

– А я верю, теперь верю, благодаря обеим моим бабушкам: Розочке и бабе Шуры. При жизни Розалия Соломоновна и Александра Ивановна больно покусывали друг друга, а тут, явившись ко мне во сне, шептались на скамейке в Катькином саду как лучшие подружки. Он вскочил с дивана и показал сценку с таким блеском, словно ее долго и тщательно репетировал:

Розочка (заговорщически): Что Марк умеет делать хорошо?

Баба Шура (с хитрющей улыбкой): Рожи корчить и ногами кренделить, в цирк ходить не надо!..

Розочка (скептически, но напористо): А художественное руководство театра не разглядело в нем ни Чаплина, ни Фаину Георгиевну Раневскую.

Баба Шура (давясь от смеха): Подслеповатое руководство, никудышное.

Розочка (растерянно): Но что-то ведь надо делать.

Баба Шура (возмущенно): Как это что, если Маркуша свистуном уродился! Пусть скоморошничает и дальше. Глядишь, Рудаковым и Нечаевым станет, разве плохо?!

Розочка (примирительно): Тем более с перестройкой открываются такие перспективы!..

Баба Шура (мечтательно): Про перестройку не знаю, а то, что его удача поблизости, и дураку ясно. Кошка нынче мурлыкала: Мар-куша, Мар-куша…

– Вот и все! – радостно воскликнул Марик. – Но из постели я выпорхнул другим человеком. С крыльями!..

Сразу возникло подозрение – никакого сна не было. Марик его просто выдумал. Но то, что в эти дни он действительно стал производить впечатление человека, который нашел себя и теперь ему все по плечу, это бесспорно.

Встреча со студентами прошла на ура. Марик вдохновенно рассказывал анекдоты и байки, лихо показывал Брежнева и Горбачева, а потом, присев к старенькому, расстроенному пианино спел голосом Утесова про прекрасную маркизу. Студенты были в диком восторге. А он продолжал их смешить, доводя до невменяемого состояния.

И так на каждой репетиции. Атмосфера в театре была восхитительная, Марик стал подлинным кумиром, на его «бенефисы» приходили даже преподаватели и совсем посторонние люди.

Что же касается спектаклей, то тут было не все так гладко. Любую пьесу, взятую для постановки, он превращал в откровенный фарс. Обоснованно комичное нередко сочеталось с пошловатым эпатажем. Но всегда находились поклонники, рассматривающие его ляпы как смелое новаторство. Иначе говоря, Марик был надежно защищен от объективной критики. Так, немного пощиплют, а в основном – спасибо за оригинальное прочтение.

Вскоре, помимо работы с молодежью у него появилось новое увлечение – эстрада. Юморил в отдаленных домах культуры, санаториях, жилконторах. Да, это было не престижно и материально не шибко привлекательно, но зато можно было импровизировать, а точнее хулиганить, зачастую переступая все мыслимые и немыслимые границы. Разумеется, публике это безумно нравилось. И организаторам концертов тоже нравилось, хотя и не безоговорочно. Марик, все же надо поаккуратнее, говорили они, но за руки не хватали. Спустя примерно полгода его повысили. От рядового артиста сборного концерта, выступавшего с короткими номерами, он перешел в статус конферансье и теперь мог дразнить гусей сколько угодно.

Однажды, после выступления на загородной базе отдыха прядильно-ниточного комбината к нему обратился седовласый, вальяжный парторг:

– Не хотите ли поучаствовать в мальчишнике? У нашего районного партайгеноссе юбилей. Вот мы с товарищами и решили наряду с официальным чествованием затеять веселую пирушку для узкого круга соратников. Сметали достойную сметочку, вам семьдесят целковых причитается…

Марик согласился, но поставил условие: сценарий мой. С большим успехом проведя мальчишник, он в тот же вечер получил новое предложение, а потом еще и еще. Его жизнь превратилась в нескончаемый праздник, но при этом студентов не бросил. Два раза в неделю, а иногда и чаще увлеченно репетировал до поздней ночи, не забывая про атмосферу. Комедию надо делать весело, приговаривал он, обнаружив в аудитории хотя бы одну кислую физиономию. И начиналась феерия, взрывы хохота разносились по всей территории студгородка.

В 90-ые Марк Ефимович без устали развлекал новых русских, получая баснословные гонорары. Он округлился, приоделся, купил новую иномарку и переехал из малогабаритной двушки на Малой Охте в шикарную трехкомнатную квартиру на Васильевском с видом на Финский залив. А главное – это меня поражало больше всего – из робкого неудачника, каким он был совсем недавно, превратился в истинного хозяина своей и не только своей жизни.

Непринужденно, то есть как минимум на равных, разговаривал с городским начальством, крупнейшими предпринимателями, звездами шоу-бизнеса, который в постперестроечной России делал первые, но отнюдь не робкие шаги. Долго не раздумывая, он мог позвонить любому, самому титулованному, возведенному в ранг живого классика, деятелю культуры и искусства. И говорил, не расшаркиваясь, а запросто, как будто с детства имел такую возможность.

Даже общаясь с бандитами – а их среди его заказчиков было немало – держался вполне достойно. Правда, на этом и споткнулся. Опрометчиво схлестнувшись с одним из головорезов, вынужден был ретироваться, попросту говоря, бежать из страны. Сначала рванул в Израиль, благо там проживали его родственники, а потом бог знает куда. Был слух, что скрылся в Австралии.

Побег был странным и неожиданным, в том числе, наверно, и для самого Марика. Ведь конфликт с головорезом был улажен. Один из самых авторитетных, городских бандюганов, твердо сказал: мы перетерли, тебя не тронут, живи спокойно, за базар отвечаю. Марик облегченно вздохнул. Но через пару дней вновь запаниковал. Его сын вернулся из института с подбитым глазом. Скорее всего парня разукрасило мелкое хулиганье, шпана порезвилась от нечего делать. Таких случаев было предостаточно, но Марика буквально затрясло от страха. Он даже «развязал» – вновь стал прикладываться к бутылке, начиная с раннего утра.

Очевидцы утверждали: прощаться со студентами пришел, едва держась на ногах. Другие очевидцы, они провожали семейство Марика в Пулково, говорили, что в аэропорту он тоже был «в хлам». Громко икал, всхлипывал и повторял как заведенный одно и то же:

– И все-таки я счастливое дитя перестройки!

К сожаленью, я опоздал. Подбежав к стойке паспортного контроля, увидел лишь спину Марика в зоне вылета. Низко склонив голову, он забавно «кренделил ногами». Пассажиры на него оглядывались и широко улыбались.

Среди моих знакомых были и другие счастливчики. В новых реалиях они не испытывали никаких особенных трудностей. Наоборот, процветали, занимаясь привычным делом! Некоторые из них вспоминают 90-ые как золотое время.

Вот, скажем, И.Ю. – неоправданно рано списанная в тираж актриса по причине внезапно нахлынувшей на нее восторженной наивности. Она решила, что если в стране объявили гласность, то и в театре тоже можно разговаривать; несколько раз высказалась по поводу репертуарной и кадровой политики и тем самым подписала себе приговор.

Уйдя из театра, ни одного дня не сидела без дела, работала в детском саду, в самодеятельности, а в постперестроечное время устроилась в частную школу преподавателем дополнительного образования. Успешно вела ритмику, художественное слово, организовывала школьные праздники и получала, по тем временам, очень неплохую зарплату. Когда же в списке ее предметов появился еще и «Этикет», она совсем перестала экономить; иной раз делала покупки, на которые были способны лишь, так называемые, новые русские.

Об этом прознали ее бывшие коллеги. Взбудораженные служители Мельпомены и Талии разделились на два лагеря – одни радовались, другие завидовали. Но и первые, и вторые глубоко заблуждались, думая, что она теперь нашла свой путь.

И.Ю. ведь была актрисой и, по-моему, никогда об этом не забывала. Поэтому, однажды поздравляя ее с каким-то праздником, я взял и ляпнул:

– Скорейшего возвращения на сцену!..

– Ну что ты, Демьянушка, об этом даже не помышляю, – смущенно засмеялась она.

– Напрасно!

– Но я же не птица Феникс, возродиться, увы, не суждено…

Однако случилось непредвиденное, ей позвонил некогда известный режиссер и предложил сыграть небольшую роль в антрепризном спектакле.

Давно забытое слово «антреприза» прозвучало столь неожиданно и волнующе, что И.Ю., практически не задавая никаких вопросов, тотчас согласилась. Правда, через день, придя на встречу с режиссером, проходившую в заброшенном помещении красного уголка при жилконторе, высказала сомнения: последние годы я выходила на сцену только на елках, да и то очень редко.

Режиссера это нисколечко не смутило. Он давно и хорошо знал И.Ю., а потому был уверен – не подведет. К любому «кушать подано» отнесется трепетно и ответственно, и при этом не станет торговаться, согласится работать за гроши. Она ведь умная, в состоянии понять, что стесненный бюджет одной из первых в новой России антреприз не предполагает больших гонораров.

Оставалось заинтересовать и увлечь. И ему это удалось. Выбрал единственно правильный ход – не стал ничего приукрашивать:

– Наша антреприза пока лишь ребенок, толком не умеющий ходить. Его будущность, вызывает большие опасения. Грохнуться может в любой момент, но я не теряю надежды. Думаю, за два-три года дитя окрепнет и побежит. В данный момент выживаем под крылом ООО «Прогресс», называясь творческим отделом. Директор – мой друг детства.

– А чем еще занимается «Прогресс»?

– В основном мелкорозничной торговлей. Хмурые торговцы подпитывают нас медными деньгами, проклиная на чем свет стоит. К счастью, мы с ними почти не пересекаемся, только с директором и главбухом. Сейчас в репертуаре два спектакля. В один из них хотел бы ввести тебя. Актриса, покинувшая нас, была недовольна партнерами, и это вполне объяснимо. Там заняты ребята – недавние выпускники новоиспеченного вуза с весьма противоречивой репутацией. Им нужна опытная наставница…