Спрятав лицо в ладони, Ландсберг снова рухнул в кресло и… заплакал. Последний раз плакал он совсем дитем, и почти забыл, как люди плачут, – сколько он себя помнил. То детское рыдание было бесцеремонно прервано отцом – старик грубо встряхнув младшего сына, прогремел ему в лицо: «Ландсберги никогда не плачут! Запомни это! Немедленно утрись, глупый щенок, либо отправишься спать на конюшню!»

И отца уже давно нет, и никто не посмеет снова закричать на него: утрись и марш на конюшню, щенок! И вообще уже ничего нет. Вернее, совсем скоро ничего не будет…

Прошло какое-то время, и сотрясающие Ландсберга рыдания стихли, наступило оцепенение. Он сидел и прислушивался, как в мертвой тишине на диване что-то продолжает булькать и мерно капать на пол. Кровь…

Ну как, как он мог не подождать еще немного – пока старик не рассмеется своим визгливым тенорком, не обнимет своего Карлушу за плечи и не скажет: да, полно, полно, вьюнош! Я ведь просто пошутил – изволь, я даю тебе еще полгода срока для возвращения долга. Или год…

Пошутил? Или все-таки в этой шутке была какая-то правда? Недобрый замысел? Ландсберг отчетливо припомнил обстоятельства предшествующей «шутки» Власова.

* * *

Узнав, что его, прапорщика фон Ландсберга, назначили заведывающим всей финансово-хозяйственной частью Саперного лейб-гвардии батальона, Власов сначала выспренно поздравил протеже с назначением. А буквально на следующий день, призвав к себе запиской, затеял очень неприятный разговор об «агромадных возможностях, которые сулила для всякого умного человека сия должность». Сначала Ландсберг не поверил в серьезность сделанного ему недвусмысленного предложения. А старик сердился, даже прикрикнул несколько раз, велел прекратить улыбаться и – вот оно! – вспомнить о своем долге. Тогда, правда, этот долг был значительно меньше нынешнего.

Потеряв терпение, тогда Карл прямо попросил: сударь, перестаньте говорить намеками – к чему вы клоните? Скажите прямо – и покончим с этим!

– Ах, я тебе уже и сударем стал? Ах, Карлуша, Карлуша, две войны прошел, награды имеешь, а в житейском смысле мальчишкою остался! Слушай меня, пока старик жив!

И Власов тогда, наклоняясь, принялся громким шепотом излагать протеже свои планы относительно «утаивания малой толики непомерно больших средств, отпускаемых казною на содержание гвардейского батальона, на лошадиный корм, на квартирные, прогонные и командировочные суммы». Обещал свести с нужными и полезными людьми, уверял, что все нынче только так и живут.

Ландсберг брезгливо скривил рот:

– Не могу поверить, что все это вы, Егор Алексеевич, говорите серьезно. Опять шутить изволите? Однако тема для нынешней шутки, скажу вам прямо, совсем не кажется мне подходящей. Я боевой офицер, служу в отмечаемой самым Государем воинской команде! И не желаю даже шутить на подобные темы!

– Какие шутки, Карлуша? Помилуй…

И старик продолжал гнуть свое. Потеряв терпение, Ландсберг вскочил и, не прощаясь, выбежал из дома вон.

* * *

Вечером власовская прислуга Семенидова, ворча и жалуясь на больные ноги, принесла ему на казенную квартиру – дом Власова Карлом был покинут после его возвращения со Второй турецкой кампании – новую записку хозяина. Тот сухо уведомлял бывшего воспитанника об истечении срока уплаты долговых обязательств и предлагал явиться для немедленного улаживания денежных расчетов.

В тот вечер на квартире у Карла сидел его сослуживец, поручик того же Саперного батальона граф Марк Ивелич, только что вернувшийся откуда-то из провинции, с похорон очередной дальней родственницы. Заметив, как помрачнело и без того невеселое лицо Ландсберга, Ивелич без лишних церемоний спросил:

– Что, брат, неприятные известия? Что это за старуха была? Это ведь, кажется, прислуга твоего бывшего квартирного хозяина?

– Да-да, от него… Вот неуемный старик, право!

– И чего ему надобно?

– Спроси чего полегче, брат! Понимаешь, Ивелич, я порой просто теряюсь! – Карл раздраженно отшвырнул стул, пробежался по комнате. – Знаю его лет шесть или больше – и все равно в тупик ставит! То лезет с займами, просто в карман деньги сует! Сердится, когда я колеблюсь брать, навязывает свое одолжение. Даже обижается, ежели денег не беру. Без всяких процентов дает, из отеческого, как уверяет, расположения – отдашь, мол, Карлуша, когда сможешь! Не торопись, дескать! Твое дело молодое, трать, коли надобно… А вот вчера, Марк, представь, как с ножом к горлу: подавай обратно долг, да и все тут!

– Много ли требует?

– Для меня много. Впрочем, неважно, не в этом суть. Разговор он вчера крайне неприятный для меня затеял. А сегодня продолжил. И долг вернуть потребовал, когда я категорически отказался следовать его гнусным наставлениям. Я ушел, от греха подальше: у Власова и раньше такое случалось. То ли подагры приступ, то ли еще чего… Думаю себе: посердится, да и перестанет. А то еще и извинится за неуклюжесть свою стариковскую. Хотя, повторяю, вчерашний его экивок – из ряда вон. Посягательство на честь офицера и дворянина, можно сказать. И вот, извольте, вместо извинений – новое требование! Грозится к командиру нашему пойти, ежели не верну долг! И не только к нему…

– Да много ли ты ему должен?

– Пять тыщ, брат, – вздохнул Лансберг. – Придется идти, объясняться, унизительно напоминать о его же настойчивости при даче займа…

– Плюнь, брат! – Ивелич подхватил с полу дорожный сак, с которым прямо с вокзала и приехал к Ландсбергу, раскрыл и вынул пухлый конверт с вензелем какого-то банка. – Вот, изволь! Пользуйся моей добротой, бери! Тетушка, помирая, вниманием не обошла. Спасибо ей, покойнице, скажи – в конверте пять тысяч с «хвостиком», как нарочно!

– Нет-нет, Ивелич, не возьму, Бог с тобой! Из одной полыньи да в другую – уволь, брат! Ты ведь и сам, кажется, кругом должен.

– Бери, Карл, не валяй дурака! – Ивелич быстро отсчитал нужную сумму ассигнациями, взвесил на ладони остаток. – Тут, брат, еще довольно осталось, хватит нам с тобой неделю покутить! Давно я не кутил, брат! Чур, только уговор: ты со мной!

– Нет, я, право, не могу, Марк…

– И слышать не хочу. Эй, денщик! – гаркнул Ивелич в сторону прихожей, где на своем сундучке привычно коротал время в ожидании приказаний денщик Ландсберга. – Как тебя там? Гусев? Поди сюда, прохвост, не смей спать! Вот, возьми деньги и отнеси бывшему квартирному хозяину господина фон Ландсберга. Знаешь адрес? Кругом – марш! Да не забудь расписку в получении с него взять, прохвост! Грамоту разумеешь?

– Никак нет, ваше сиятельство! – вытянулся во фронт денщик.

– Тьфу! Еще денег возьми, на обратному пути шампанского купишь. Да не в лавке какой попадя, а в приличном торговом заведении.

– Погоди, Ивелич! – Ландсберг попытался перехватить у денщика пакет с деньгами. – Марк, мне совестно, право…

– Плюнь, говорю! Престарелые родственники для того и существуют, чтобы даже после кончины неустанно печься о молодых потомках! – Ивелич, отметая все возражения друга, махнул рукой и грозно повернулся к денщику. – Ты еще здесь, дурень?

Через час денщик вернулся с шампанским и… тем же пакетом, в котором понес Власову долг своего барина.

– Так что его благородие господин Власов денег не взял, – доложил он, кладя на стол принесенный сверток. – Велел ждать, покуда записочку напишет только. Ни в какую денег не взял…

– Так надо было насильно отдать и расписку стребовать, дурень! – рассердился Ивелич, проворно раскупоривая принесенные бутылки. – Ландсберг, он у тебя всегда такой малахольный?

– Погоди-ка, Марк! – попросил Ландсберг, читая послание Власова. – Ну, вот, просит не сердиться на обиду, причиненную единственно из желания быть полезным. Пишет: по скудоумию своему, мол, обидел. Просит дозволения лично принести извинения и объяснения… Погоди, а когда он придет, Гусев? Я ведь завтра с утра на службе!

– Так что его благородие господин Власов внизу дожидаются, – широко улыбнулся денщик.

Ландсберг и Ивелич переглянулись и захохотали.

– Поди, проси подняться! – покрутил головой Ивелич. – Во грех введешь своей простотой, Гусев! Ну, Карл? Каково получилось? И денежки целы, и кредитор с извинениями прибежал! А ты говорил – «не надо, не могу!» Одно только досадно, что визит твоего кредитора, похоже, ставит крест на нашем кутеже! Его, чай, не скоро выпроводишь…

* * *

…Мокрое и тяжелое от крови полотенце, коим Карл наспех обмотал пораненную руку, пачкало шинель И Ландсберг, размотав его, бросил через перила моста в Неву. Поглядел на порезанную руку – кровь из раны продолжала обильно течь. Карл свободной рукой поискал было в карманах платок, не нашел. Оглянулся – совсем неподалеку, на Гороховой, ярко светил в ночи зеленый аптечный фонарь.

Аптека Фридланда, припомнил Ландсберг броскую вывеску в самом начале Гороховой, у Каменного моста, по которому он сейчас брел.

Его качнуло, и он ухватился за перила. Прежний боевой опыт подсказывал, что слабость в ногах – от большой кровопотери. Еще полчаса, и раненый в таком состоянии теряет сознание. А без поданной врачебной помощи может вообще тихо угаснуть. Уснуть и не проснуться…

Подумать только – основание мизинца подрезано – а сколько крови вытекло! Должно, артерия задета… И чего я дергаюсь, подумалось Ландсбергу. Возьму и сяду прямо тут, буду ждать, пока холод и кровопотеря не возьмут свое… Ночь, вокруг ни души… Не хватило духу застрелиться – может, так оно и к лучшему – просто уснуть?

Он стоял на мосту, покачиваясь от слабости и вяло пытался восстановить в памяти свои последние минуты, проведенные в квартире у Власова, рядом с его остывающим телом. Припоминалось смутно, как-то странно – словно Ландсберг наблюдал за страшными событиями со стороны.

Он не помнил, например, сколько раз он подносил ствол револьвера к виску. Было такое ощущение, что всякий раз что-то мешало ему нажать на курок. Что-то назойливо отвлекало от главной на тот момент задачи. В последний раз отвлекающим фактором стало возвращение в квартиру старухи Семенидовой.

Заскрежетал замок, потом стукнула входная дверь, послышался ее голос:

– Это я вернулась, батюшка… Ну и погода на дворе – прости, Господи, нас, грешных! А уж ветер, ветер-то какой злой.

Ландсберг встал и направился на голос: Семенидовой никак нельзя было заходить сюда, где лежал ее мертвый хозяин. Никак нельзя – сначала ему, Ландсбергу, надо непременно уйти из дома! Чтобы не слышать криков, не видеть неизбежной суеты…

По дороге в прихожую, а потом и в кухню, куда уковыляла старуха, он, спохватившись, сунул револьвер в кобуру – чтобы не напугать ее оружием.

Только не испугать? Сейчас, качаясь под порывами ледяного ветра с Невы, он отрешенно признавался сам себе: не испугать, а не спугнуть преждевременно!

Инстинкт гнал его к несчастной старухе, вся вина которой была в ее не ко времени возвращении. Еще мгновение – и она станет свидетелем. Этого никак нельзя было допустить! Любой ценой!

Его внутреннее «я» протестовало, бунтовало против мысли о единственном способе заставить ненужного свидетеля молчать… Оно уговаривало: ты же не природный убийца, Карл! И ты уже решил, совершив непоправимое, покончить с собой. А старуха помешала – приди она на четверть часа позже, все было бы кончено. Разве не так, Карл?

Нет, не так! Не так, безжалостно обрывал сам себя Ландсберг. Инстинкт самосохранения, стремление жить оказались сильнее. Он молод, а старики уже свой земной путь, почитай, прошли. Им надо «туда» раньше…

Семенидова на кухне разматывала с головы и шеи бесконечные платки, шали, расстегивала шубейку. Она мельком поглядела на появившегося в дверях Ландсберга, заворчала:

– Нешто уходите уже, батюшка? А чего ж меня, старую, в лавку за лимонадом гоняли? Погодка-то на дворе – добрый хозяин собаку не выгонит на улицу! Ветрищ-ще! Ну Егор-то Алексеич никогда прислугу за людев не считал – а вы-то молодой, с пониманием человек! Раз знали, что скоро уходите, – вот и сказали бы хозяину. Пожалели б меня, старую…