Она была здесь однажды. Петя пригласил отметить Восьмое марта. Посидели славно, но когда Ира обнаружила, что комната вдруг опустела, и они остались с Петькой одни, она, усилием воли остановив непривычное кружение в голове от выпитого вина и сославшись на то, что надо на минутку выйти, выскользнула за дверь, прихватив вещи. На следующий день он даже не зашел к ней на перемене, а позвонил только под вечер, спросив:

– Что, испугалась? А зря, я же не маньяк.

Тогда они помирились. Сейчас она каким– то шестым чувством нашла его неприметную дверь на четвертом этаже в длинном тусклом коридоре. Постучала и тут же вошла. Петр лежал на кровати, вытянувшись во весь свой немалый рост. Глеб доедал яичницу, сидя за столом, заваленным грязной посудой, хлебом и книжками.

– Хорошо, что пришла. Петька в неадеквате. Лежит, молчит. Может быть, ты его разговоришь, а я пошел на лекцию. Гришка – наш третий жилец, дома, в Череповце, – зачем– то добавил он, уже держась за ручку двери.

Ира подошла к кровати и первое, что увидела, устремленный мимо нее в потолок странный взгляд друга. Особенно поразили его глаза, пустые и безучастные, один из которых, полуприкрытый веком, был заметно меньше другого.

– Петя, что с тобой? Ты болен? – присела к нему на кровать Ира и положила свою ладонь на его руку, – ты не выспался?

– Не надо меня расспрашивать, – ответил парень, высвобождаясь. – Не надо было приходить. Я не хочу, чтобы ты меня видела таким.

– Я хочу тебя видеть любым – больным и здоровым, грустным и веселым, – понимаешь, любым! – заговорила Ира. Ее слова лились легко, и сами складывались в фразы. – Я чуть не умерла вчера, когда не могла найти тебя. Потом обзвонила все ментовки и нашла. Поехала туда, но меня к тебе не пустили, и вынудили уйти.

– Спасибо тебе, конечно, но пойми, после того, что они сделали со мной, я не должен быть рядом с тобой. Я недостоин тебя, я не смогу тебя защитить, я просто ничтожество.

– Что они сделали? – упавшим голосом спросила Ира.

Перед глазами всплыли страшные картины, которыми развлекало телевидение, о зверствах уголовников над теми, кто первый раз попал в тюрьму. Это было страшно, гадко и совершенно невыносимо. В такие моменты она закрывала глаза, чтобы спрятаться, не видеть этих кадров, чтобы потом не мучиться отвратительными видениями. Неужели, такое произошло с ее другом?

– Нет, меня не насиловали, – успокоил ее Петр, – понимаешь, меня унизили. Меня, которого никогда и никто не унижал, сейчас унизили. Если бы ты слышала, как со мной разговаривал следак! Создавалось впечатление, что перед ним сидит отмороженный гопник, которого поймали за руку. Он не называл меня ни по фамилии, ни по имени, а только всякими мерзкими словами: урод, пидор, гнида и прочее – вспоминать неохота. Это в фильмах они все такие правильные, а на деле просто фашисты. Где их только таких берут? Как рождается на свет такая категория людей, которым доставляет удовольствие унижать людей? После этого допроса я понял, что я никто, просто жалкая тварь, которую можно ни за что, ни про что посадить, обругать, растоптать, бросить в тюрьму. И никто, понимаешь, никто, за меня не заступится. Правильно мне отец говорил, что в наше время лучше не попадать в полицию ни в качестве свидетеля, ни, тем более, в качестве обвиняемого. Он считает, что в нашей стране нет правды, а есть только деньги. Если их нет, ты никто! Я слушал его и думал: «Ну вот, опять пошла ностальгия по Союзу». Однако ведь был в Союзе и Гулаг (я, представь себе, прочел Солженицына, нам его задавали как внеклассное чтение), но я был уверен, что все это было в том далеком сталинском прошлом, а теперь в нашей демократической стране такого не может быть по определению. Оказывается, все есть, просто не в такой степени. По-прежнему, любой человек, даже невиновный, может быть арестован, задержан, упрятан, и по-прежнему там, за тюремными стенами он никто, просто жалкая дрожащая тварь!

– Я не поняла, за что тебя задержали, мы же ничего не делали? – тихо спросила Ира. – Митинг же был разрешен.

– Митинг да, а вот шествие – нет. И доказать им, что мы просто в толпе людей пробирались к своей машине, было невозможно. Когда услышали про машину, вообще разорались, что они менты, верно служащие государству, машин не имеют, а какие-то поганые сопляки, разъезжают на собственных автомобилях. Допытывались, кто еще со мной был. Я не ответил – ударили пару раз по почкам, но потом, видимо, запал пропал. Видимо, было слишком много задержанных, и они, по всей видимости, устали их допрашивать.

– А как тебя отпустили?

– Этого я не понял. Может быть, потому что не было на меня заказа, как говорил этот чел, организатор, который вместе со мной в автозаке ехал. Им первачки не нужны, они активистов отлавливают. Простых участников забирают для того, чтобы запугать, превратить из несогласных в молчащих. Чтобы они, попробовав дубинки и жесткость нар, десятой дорогой обходили всякие митинги, а вот с активистами не церемонятся. Меня тоже хотели записать в активисты, пробив по базе, что я уже однажды был задержан. Пытались на меня навесить организацию митинга, нападение на ОМОН, но потом как-то отвлеклись или уже план по задержаниям выполнили.

– Но ты никого не трогал, я же видела! Я бы пошла в свидетели, что ты никого не бил! – запричитала девушка.

– Никуда ты не пойдешь. Это никому не надо, они сами знают, что я никого не трогал, что это они меня били, я им синяк на руке показал, куда дубинка омоновца попала.

Петька закатал рукав и показал Ире огромный багровый кровоподтек на левой руке, которой он ее защитил. Этот синяк так поразил ее, что она, сама от себя не ожидая, схватила руку друга и стала целовать ее, и заговаривать боль, как это делала в детстве мама, утешая ее, ударившуюся и плачущую.

– Ну, что ты Ириска, что ты, – гладил он ее по голове другой рукой, – мне же не больно, мне просто противно, что я теперь не человек.

– Выкини эти глупости из головы, – зашептала она, – ты самый лучший на свете человек, и, склонившись над ним, стала целовать его глаза, губы, шею, чувствуя, как просыпается жизнь в ее любимом.

Как, откуда у нее взялся этот запас нежности? Эта нежность залила ее всю, сделав смелой, страстной женщиной, которая была готова на все. Потом они лежали, утомленные и растерянные от того, что с ними произошло, глядя на блики солнца на давно небеленом потолке. Немного погодя, уже придя в себя, лежали, обнявшись, шепча друг другу нежные слова. Петька порозовел, и глаза его стали опять одинаковые, а Ира, ничего толком не ощутив от состоявшейся близости, но осознав, что она теперь перешла в новое качество, ни о чем не жалела.

– Я люблю тебя, – повторяла она время от времени.

– Ну вот, я же говорил, что ты меня полюбишь, Ирисища, а ты сопротивлялась, – опять забалагурил Петька, – а я тебя люблю с той самой минуты, когда ты вошла со своими глазищами к нам в аудиторию. Ты знаешь, что у тебя глаза как у газели, испуганные и любопытные?

Обнявшись, глядя друг другу в глаза, они долго перебирали подробности той встречи на занятиях, и то чувство, которое одновременно проснулось в их душах. Время летело незаметно, и вскоре в коридоре послышались шаги возвращающихся с занятий студентов.

– Ой, надо вставать, – забеспокоилась Ирина, – а то вдруг Глеб вернется.

– Не волнуйся, не вернется. Он мой должник по гроб жизни, его Танька уже с Нового года вместе с нами живет, – опрометчиво ляпнул Петька.

– В смысле чего? – переспросила Ира.

– В смысле того, что ее отчислили из института, и она боится ехать к себе домой в Великие Луки. Вот и живет у нас в комнате.

– Как живет, просто так, вместе с вами? – удивилась Ира.

– Да, вместе с нами. Тут многие так живут, парни у девчонок, девчонки у парней. Общага!

– И ты тоже с кем-то тут жил? – напряглась Ирина.

– Я нет, но буду жить с моей девочкой Ириской, – просто ответил Петька, опять увлекая ее в новые, не неизведанные ранее ощущения.

– Нет, не буду я тут жить! По-моему, это странно и противно, вот так, на глазах друг у друга… – сказала Ирина, уже собираясь уходить.

– Ты прямо как Марина Сергеевна. Она как узнала, что в общаге все вперемешку живут, долго не могла опомниться и тоже все время повторяла: «Как это можно? Как это можно?»

– Зачем же ты ей об этом сказал?

– Это не я. Есть у нас одна девчонка. Я, говорит, этого Серегу знаю хорошо, он уже год с моей соседкой в нашей комнате живет. Сергеевна просто в осадок выпала. Что сделаешь, старое поколение! Моя бабушка говорит, что они все невинными замуж выходили.

– А я? – эхом отозвалась Ира.

– И ты, – ответил ей Петька, – ты же теперь моя жена. Понимаешь?

– Жена… – растерянно протянула девушка и еще крепче прижалась к любимому.

Чувственность, которая поселилась в ее теле, неосознанно для нее самой требовала все новых и новых объятий, все новых и новых ласк, удовольствия ощущать своего любимого. О том, что ее жизнь может кардинально измениться, зародись от этих ласк в ее чреве ребенок, не бросит ли этот лихой и веселый парень ее после всего этого, Ира как-то не думала. Ей было все это безразлично, ей просто было хорошо от того, что он рядом, что можно целовать его глаза, можно гладить его упругие бицепсы, можно слушать его голос. Она стала его частью.

Он не был так невинен, как она. У него, симпатичного и веселого парня, отбоя от подружек не было с первого дня общежитейской жизни. Особым спросом он пользовался у старшекурсниц, которые, пережив первые приступы внимания к себе и не сумев зацепиться за одного из парней, продолжали искать того, кто будет их любить. С одними он просто целовался с другими, наиболее доступными, занимался любовью, не придавая этому большего значения, чем обычному массажу, который ему – спортсмену – делали в легкоатлетической секции. Это было приятно, но не более того. Ни к кому он не прикипал ни душой, ни телом. Эта же девочка, которая смотрела на него большими как у газели глазами, вызывала у него удивительную нежность, и он понимал, что это надолго. И ему совсем не хотелось ее обидеть. Когда Пете исполнилось шестнадцать, отец, заметив его интерес к девчонкам, провел с ним беседу и объяснил ему, что должен сделать мужчина для своей женщины – это не обидеть ее и не оставить один на один с последствиями их любви.

– Имей в виду, если обрюхатишь какую-нибудь девчонку, женю на ней и ее в дом приму. Так что думай, что надо делать, чтобы не стать молодым отцом, – говорил полковник, строго сведя кустистые брови.

– Да, ладно, батя! Зачем мне дети? Я еще сам дите, как говорит бабуля, – отшучивался Петька, но все же почитал в инете, как не стать отцом. Сейчас же ему, девятнадцатилетнему, казалось, что он уже совершенно взрослый, и может себе позволить создать семью с этой удивительной девочкой и завести в доме такую же маленькую глазастую дочку, как и она сама.

– Ты не бойся, мы сразу поженимся, если появится ребенок, шептал он в маленькое ушко подружки, но его пока не будет, это я тебе обещаю. У нас будет самая красивая свадьба на свете, а ты будешь самой красивой невестой. Я все сам заработаю, а если понадобится, кредит возьму.

– Да, – отвечала она тоже шепотом, – но кто его тебе даст? Нам на занятиях говорили, что кредиты дают только людям с нормальным доходом.

– Увидишь, будет у меня доход, будет свадьба, и будет роскошная квартира и большая семья! А еще мы будем постоянно путешествовать и объездим весь мир. Наша страна развивается, здесь теперь каждый может себя проявить и все заработать.

– Класс… – радостно отвечала она и представляла себе это чудесное будущее, но тут же спросила. – А зачем же ты тогда на митинги ходишь, если все и так хорошо?