Так они довольно долго бранили друг друга, страстно и несколько монотонно. Зрители хлопали. Потом появился седовласый старец с лицом апостола и назвал две темы поэтического состязания, одну лирическую, другую эпическую: «Луна над Араксом» и «Смерть Ага-Мухаммед-шаха».

Оба поэта возвели очи горé. Потом они запели. Они затянули песнь о жестоком скопце Ага-Мухаммеде, который отправился в Тифлис, чтобы в тамошних серных ваннах вновь обрести мужскую силу. Когда серные ванны не возымели желаемого действия, скопец разрушил город и приказал предать мучительной смерти всех его жителей, мужчин и женщин. Однако на обратном пути, в Карабахе, его настигло возмездие. Остановившись на ночлег в Шуше, он, спящий, был заколот у себя в шатре. Великий шах нисколько не насладился жизнью. Он голодал во время военных походов. Ел черный хлеб и пил кислое молоко. Завоевал множество стран и был беднее последнего нищего, обитателя пустыни. Таков был скопец Ага-Мухаммед.

Свою импровизацию оба певца строили по классическим канонам, причем один весьма детально изобразил муки скопца в стране непревзойденных красавиц, а другой в мельчайших подробностях описал казнь тех же красавиц. Слушатели были довольны. На лбу у поэтов выступила испарина. Потом тот, что держался посмирнее, воскликнул:

– На что походит луна над Араксом?

– На лик твоей возлюбленной, – перебил его мрачный и задиристый.

– Нежно поблескивает золото этой луны, – возгласил смирный.

– Нет, она подобна щиту великого воина, с честью павшего на поле брани, – возразил задира.

Так они постепенно исчерпали весь арсенал поэтических сравнений. Потом оба пропели по песне о красоте луны, об Араксе, вьющемся по равнине, словно девичья коса, и о влюбленных, которые по ночам приходят на берег его и созерцают луну, отражающуюся в речных водах…

Победителем был признан задира. С язвительной улыбкой он принял заслуженный приз – лютню-саз своего соперника. Я подошел к нему. Он с печальным видом взирал в пустоту, пока его латунная чаша наполнялась монетами.

– Ты не рад победе? – спросил я.

Он презрительно сплюнул.

– Разве это победа? Вот раньше были победы! Сто лет тому назад. Тогда победитель мог отрубить голову побежденному. Вот как почитали тогда искусство. А сейчас мы сделались робкими и изнеженными. Никто не готов более проливать кровь за стихи.

– Но теперь ты считаешься лучшим поэтом страны.

– Нет, – ответил он, внезапно еще более погрустнев. – Нет, – повторил он, – я всего-навсего ремесленник. Я не настоящий ашуг.

– А кто же настоящий ашуг?

– На месяц рамазан, – произнес задира, – выпадает таинственная ночь, ночь аль-Кадр. В эту ночь природа на час засыпает. Реки замирают в своем течении, злые духи бросают охранять сокровища. Можно услышать, как растет трава и как переговариваются между собою деревья. Из речных вод поднимаются гурии, а люди, зачатые в эту ночь, становятся мудрецами и поэтами. В ночь аль-Кадр ашуг должен призывать пророка Ильяса, святого покровителя всех поэтов. В должное время пророк является поэту, дает ему отпить из своей чаши и молвит: «Отныне ты настоящий ашуг и узришь все, что ни есть на свете, моими очами». Удостоенному столь несравненного дара теперь покоряются стихии; голосу его повинуются люди и звери, ветра и моря, ведь слово уст его исполнено силы, ниспосланной Всемогущим.

Задира опустился на землю и устроился, опираясь подбородком на ладони. А потом всхлипнул, коротко и злобно.

– Но никто не знает, когда именно бывает ночь аль-Кадр и на какой час этой ночи все засыпает. Поэтому-то и нет на свете настоящих ашугов.

Он встал и ушел – одинокий, мрачный и замкнутый, степной волк в зеленом раю Карабаха.

Глава шестая

Деревья у Пехахпурского источника взирали на небо, словно усталые святые. Вода его журчала, устремляясь по узкому каменистому руслу. Невысокие холмы закрывали вид на Шушу. На востоке карабахские поля постепенно уступали место пыльным азербайджанским степям. Оттуда веяло знойным дыханием великой жаркой пустыни, огнем Заратустры. На юге, подобно пастушеской земле Библии, заманчиво простирались армянские луга. Обступавшая нас роща замерла, ни одно дерево не шелохнулось, словно ее только что покинули последние боги античности. Казалось, это им во славу был разожжен костер, дымившийся сейчас перед нами. Вокруг пламени на разноцветных ярких коврах расположилась компания пирующих грузин и я. У костра громоздились кубки с вином, фрукты, горы овощей и сыра. На мангале, в клубах ароматного дыма, поджаривались на вертеле куски жаркого. Возле источника сидели сазандари, странствующие музыканты. В руках они держали инструменты, сами названия которых звучали как музыка: дойры и чианури, тары и диплипито. Сейчас они как раз пели какой-то баят, любовную песнь в персидском стиле, исполнить которую потребовали городские грузины, чтобы тем острее ощутить прелесть непривычной, сельской и лесной, жизни. Наш учитель латыни назвал бы эту попытку вести себя раскованно и подстраиваться под местные обычаи «дионисийским настроением». А всех этих веселящихся на природе гостей пригласило на ночной праздник только что прибывшее семейство Кипиани.

Передо мной сидел тамада, руководивший пиром по строгим правилам местного праздничного церемониала. У него были блестящие глаза, густые черные усы и раскрасневшееся лицо. Держа в руке кубок, он выпил за мое здоровье. Я сделал маленький глоток из своего бокала, хотя обычно не пью. Но в роли тамады выступал отец Нино, и к тому же считается невежливым не пить, когда требует распорядитель пира.

Слуги принесли воды из источника. Кто испил этой воды, мог вкушать яств, сколько пожелает, не пресыщаясь, ведь одним из бесчисленных чудес Карабаха были и волшебные свойства воды, что текла в Пехахпурском источнике.

Мы пили эту воду, и горы яств постепенно уменьшались. Я смотрел на строгий, освещенный мерцающим огнем профиль матери Нино. Она сидела рядом с мужем, и глаза ее смеялись. Эти глаза впервые увидели свет в Мингрелии, на равнине Риони, там, где волшебница Медея повстречала аргонавта Ясона.

Тамада поднял бокал:

– Выпьем за здоровье светлейшего князя Дадиани!

Старец с детскими глазами поблагодарил за оказанную честь. Вот уже в третий раз пирующие наполняли вином и осушали бокалы и кубки. Легендарная вода Пехахпура среди прочего помогала избежать опьянения. Никто из гостей не пьянел, ибо во время праздничного застолья грузин испытывает не грубое отупение всех чувств, а сердечный восторг и возвышенную веселость. Голова его остается столь же ясной, сколь и вода Пехахпурского источника.

Рощу озарял свет многочисленных костров.

Мы были не единственными пирующими. Вся Шуша каждую неделю отправлялась в паломничество к разным источникам. Пиры длились до рассвета. Христиане и магометане пировали вместе под сенью языческой священной рощи.

Я посмотрел на Нино, которая сидела рядом со мной. Она же отвернулась и обратилась к седовласому Дадиани. Этого требовали правила хорошего тона. Стариков надлежало уважать, молодых – любить.

– Непременно приезжайте как-нибудь в Зугдиди ко мне во дворец, – произнес старец, – на берегу реки Риони, где некогда рабы Медеи добывали золото, опуская в воду руно. Приезжайте и вы, Али. Увидите тропический девственный лес Мингрелии с его древними деревьями.

– С удовольствием, ваша светлость, но только ради вас, а не ради деревьев.

– Али-хан боится деревьев, точно дитя – буки, – вставила Нино.

– Ну не то чтобы как дитя буки, но то, что для вас деревья, для меня – пустыня.

Дадиани подмигнул, сощурив свои детские глаза.

– Пустыня, – промолвил он, – с чахлым кустарником и раскаленным песком.

– А меня как-то настораживают и смущают деревья, ваша светлость. Слишком уж леса таинственные и загадочные, так и кажется, будто за следующим стволом подстерегает то ли призрак, то ли демон. Лес необозрим. В лесу царит полумрак. Лучи солнца теряются в тени деревьев. В этой полутьме все предстает нереальным. Нет, не люблю я деревья. Лесные тени меня угнетают, а шелест ветвей навевает грусть. Я люблю простые вещи: ветер, песок и камень. Пустыня проста, как удар меча, а лес сложен, как гордиев узел. Мне в лесу делать нечего, я там заблужусь, ваша светлость.

Дадиани задумчиво поглядел на меня.

– У вас душа кочевника пустыни, – проговорил он. – Быть может, правильнее всего было бы поделить людей на два типа: приверженных лесу и приверженных пустыне. Сухое опьянение Востока порождает пустыня, где человека одурманивают жаркий ветер и жаркий песок, где мир предстает простым и незамысловатым. В лесу же все загадочно и запутанно. Одна лишь пустыня ни о чем не спрашивает, ничего не дарует и ничего не обещает. Но пламя души родится в лесу. А вот человек, приверженный пустыне, – я так и вижу его перед собой – одержим всего одним чувством, ему ведома всего одна истина, владеющая всем его существом. А у «лесного человека» множество личин. Фанатик приходит из пустыни, творец – из леса. В этом-то, наверное, и заключается главное различие между Востоком и Западом.

– Поэтому мы, армяне, и грузины так любим леса, – вмешался в разговор Мелик Нахарарьян, молодой человек из знатнейшей армянской семьи. Это был толстяк с глазами навыкате, с густыми нависшими бровями и склонностью к философствованию и пьянству. Мы с ним вполне ладили. Он выпил за мое здоровье и воскликнул:

– Али-хан! Орлы рождаются в горах, тигры рождаются в джунглях. А что рождается в пустыне?

– Львы и воины, – отвечал я, и Нино довольно захлопала в ладоши.

Подали барашка на вертеле. Снова и снова наполнялись бокалы. Радость жизни, столь свойственная грузинам, охватила лес. Дадиани стал оживленно обсуждать что-то с Нахарарьяном, а Нино лукаво и вопросительно посмотрела на меня.

Я кивнул. Уже стемнело. В свете костра пирующие походили на призраков или на разбойников. Никто не обращал на нас внимания. Я встал и медленно направился к источнику. Склонился над водой и напился из пригоршни, испытывая истинное блаженство. Долго глядел я на отражение звезд в темной поверхности воды. Тут я услышал за спиной шаги. Сухая ветка хрустнула под чьей-то легкой ножкой… Я протянул руку, и Нино взяла ее своей. Мы углубились в лес. Деревья взирали на нас угрожающе и неодобрительно. Пожалуй, не стоило нам уходить от костра, не стоило Нино опускаться на траву на краю маленькой лужайки и тянуть меня за собой. В жизнерадостном Карабахе царили строгие нравы. Старик Мустафа с ужасом поведал мне, что восемнадцать лет тому назад в его краю было совершено прелюбодеяние. С тех пор-де фруктовые деревья так и не плодоносят…

Мы смотрели друг на друга, и лицо Нино, освещенное луной, казалось бледным и загадочным.

– Так ты теперь княжна, – произнес я, и Нино искоса поглядела на меня. Вот уже двадцать четыре часа она была княжной, а ее отцу потребовалось двадцать четыре года, чтобы в Петербурге доказать свое право на княжеский титул. Сегодня утром из Петербурга пришла долгожданная телеграмма. Старик радовался, как ребенок, который обрел утраченную мать, и пригласил всех нас на ночной пир.

– Княжна, – повторил я, взяв ее лицо в ладони.

Она не сопротивлялась. Может быть, она выпила слишком много кахетинского. А может быть, ее одурманивали лес и луна. Я поцеловал ее. Руки у нее были мягкие и теплые. Ее тело медленно уступало моему натиску. Похрустывали сухие древесные ветки. Мы лежали на мягком мху, и Нино глядела мне в лицо. Я прикасался к ее маленьким, упругим, выпуклым грудям, вдыхая едва различимый запах и ощущая солоноватый вкус ее кожи.