Грейс видела в черно-белом силуэте мужчины, сгорбившегося над письменным столом, целую Вселенную. Вселенную этого самого мужчины, его мир, его прошлое и будущее. Сотни деталей вокруг рассказывали Грейс о нем больше, чем смогла бы поведать распухшая от страниц книга. Она знала, где он родился, где вырос, знала, что он небогат (разбитые ботинки со стоптанными каблуками), знала, что он любит на завтрак (рядом с письменным столом стояла тарелка с остатками яичницы), что он одержим своей работой так же, как она одержима своей, и что за эту одержимость он заплатил немалую цену. Так же, как и она.

Мужчина на холсте, сидящий к ней спиной, сгорбленный над письменным столом, с растрепанными волосами – лучшая из ее существующих работ. И, пожалуй, из всех, какие ей еще предстоит создать.

Она пробыла в мастерской до глубокой ночи. Стараясь не думать ни о Дилане, ни об Эрике (где он теперь?), она наносила последние штрихи на «мужчину за письменным столом» и легла спать лишь под утро.

Она бы проспала, по меньшей мере, до обеда, если бы не телефонный звонок, который разбудил ее в одиннадцать. Звонок этот не просто разбил ее, он вышиб из Грейс сон пушечным выстрелом.

Откашливаясь, извиняясь и поминутно уверяя, что в следующем году непременно устроят ее персональную выставку в лучшем своем зале, Грейс сообщили, что вернисаж в «Центр Холле» отменяется. В программе произошли кое-какие изменения, и в связи с этими изменениями ее картины не будут представлены в этом сезоне.

Когда к Грейс вернулся дар речи, она спросила, с чем это связано. Ей ответили, что связано это только с тем, что в это же самое время будет проходить большая выставка работ некоего Шелдона Прайса, молодого талантливого художника из Нью-Йорка. Впрочем, это совершенно неважно, откуда он родом, а то, что миссис Хейли впервые слышит это имя, хотя и живет в мире художников, так это и вовсе не удивительно, ибо мистер Прайс – это рождение сверхновой звезды, он в широких кругах еще малоизвестен, однако подает огромные надежды. Хотя вряд ли он когда-то сможет превзойти миссис Грейс, хе-хе, но в общем и целом, так сказать, решение принимает не он, а комиссия… Да, разумеется, у них с миссис Хейли был заключен договор, и нарушать они его не намерены. Но видите ли, миссис Хейли, никакого нарушения и нет, в противном случае они никогда бы не пошли на что-то подобное. Если вы внимательно перечитаете третий пункт к дополнительному соглашению, прикрепленному к основному договору, то увидите… Вы не читаете договоры? Этим занимается ваш агент? Ну что ж, в таком случае мы сегодня же свяжемся с ним и сообщим…

Шелдон Прайс. Шелдон Прайс. Это имя звенело в голове Грейс тысячей колокольчиков. Кто это вообще? Откуда он взялся? Грейс попыталась найти о нем хоть какую-то информацию в интернете, но, к ее немалому удивлению, не нашла абсолютно ничего. Как черт из табакерки выпрыгнул этот Прайс и добил ее. Выставка, к которой она шла всю свою жизнь, отменилась бог знает из-за кого.

Грейс спустилась в гостиную. Дилана дома не было: в раковине стояла недопитая чашка кофе.

Весь день она провела дома, пытаясь собраться с мыслями. Последние несколько месяцев походили на безумие. Срыв выставки в «Центр Холле» выбил почву из-под ног окончательно. Она чувствовала себя опустошенной.

Днем она несколько раз спускалась в студию, бралась за кисти, долго и бессмысленно стояла перед «мужчиной за письменным столом» и, не сделав ни единого мазка, уходила наверх.

К пяти часам вечера в тихом и пустом доме раздался хлопок открываемой винной бутылки. Грейс осушила ее бокал за бокалом в несколько часов.

Вернулся Дилан.

А следом объявился и Эрик. Он был пьян. Или под кайфом, как говорится. А может быть, и то и другое вместе.

– Салют, – крикнул он, помахав рукой.

Дилан окинул его хмурым взглядом, затем посмотрел на Грейс и тихо сказал:

– Взгляни, Грейс. Он… Впрочем, ладно. Я – к себе.

– Дилан, старик, куды ты? – Эрик, шатаясь, подошел к барному шкафу, открыл его, извлек бутылку виски и пару бокалов. – Давай выпьем.

– Поставь бутылку на место, – устало сказала Грейс.

– Да ладно вам, – Эрик попытался открыть виски, не выпуская бокалов из рук. У него не вышло. Бокалы выскользнули и, ударившись об пол, разлетелись на мелкие осколки.

– Упс, – Эрик прыснул от смеха.

– Ну хватит, – сказал Дилан и подошел к Эрику. – Дай сюда бутылку.

– Руки убери! – Эрик дернул плечом, вырывая бутылку. Его локоть угодил в стеклянную дверцу бара и разбил ее.

Грейс молча смотрела на происходящее. Ей казалось, что она сошла с ума и ее поместили в лечебницу.

Дилан схватил Эрика за грудки, но тот вырвался, отпихнул его и, казалось, даже немного протрезвел. По крайней мере, на ногах он теперь стоял более уверенно, взгляд его мгновенно наполнился злобой и обидой.

– Руки убери свои поганые! – закричал Эрик. – Думаешь, ты во всем прав? Если у тебя есть этот сраный дом, мамочка и папочка, которые целовали тебя в лобик по утрам, образование, то ты лучше всех все знаешь и понимаешь? Ты вообще ни черта не понимаешь, потому что всю жизнь живешь под хрустальным куполом. И не смей меня лапать, урод проклятый!

– Эрик, – тихо сказала Грейс.

Тот резко обернулся и прожег ее взглядом:

– Что «Эрик»? Что «Эрик»? Нарисовалась спустя двадцать лет и решила, что теперь все будет хорошо? Вот так вот запросто, по щелчку, поедим мороженое, сходим в кино, мило поболтаем на кухне о том о сем, поплачем и все – здравствуй счастливое и безмятежное будущее? Хрена с два, мамочка! Не нравится, какой я? Ой-ой-ой, бедный мальчик пропадет, его спасать нужно, я же мать!

– Не надо так, пожалуйста. Я знаю, я виновата, но…

– Вот именно – виновата! И никаких «но» здесь нет. Без всяких «но». Какой получился, такой получился. Я не выбирал себе путь. Ты выбрала его за меня!

– Ну хватит, – сказал Дилан.

Но Эрик продолжал наседать на Грейс. Он шёл в ее сторону медленными шагами, смотрел прямо в лицо и кричал:

– Это не я прицепился к тебе на улице с этим поганым крестиком. Не я расспрашивал, выяснял, узнавал, лез в душу. Ты надеялась исцелиться за счет меня. Думала, сейчас верну бедного Эрика на путь истинный, и тогда мне станет легче дышать. Что, не так? Ты не меня спасти хочешь, ты себя спасти хочешь. И ты прекрасно это знаешь сама. Даже сейчас стоишь с грустным лицом не потому, что спасение родного сыночка, которого ты знать не знала двадцать с лишним лет, идёт не так, как тебе хотелось. Тебе грустно от того, что очистить совесть не выходит. Ты эгоистичная сволочь. Ты была ей, когда выбрасывала меня на помойку, как старый, ненужный, занимающий лишнее место чемодан. Ты и сейчас эгоистичная сволочь, которой никак не обрести здоровый сон, потому что Эрик никак не хочет «спасаться». Эгоистичная сво…

Дилан сшиб Эрика ударом в челюсть. Грейс даже вскрикнуть не успела. Всплеснув руками, парень свалился на пол. Из рассеченной скулы потекла кровь.

Дилан возвышался над ним, глаза его налились кровью, он глубоко и часто дышал.

– Закрой свой рот, – прошипел он, еле сдерживая себя, чтобы не врезать сопляку еще раз.

– Дилан, ты с ума сошел! – Грейс подбежала к мужу, встала между ним и распластавшимся на полу Эриком. – Прекрати! Господи!

– Ты слышала, что он говорил? Он ведь играет тобой. Дешевый манипулятор.

– Хватит, – сказала Грейс. – Уходи. Прошу тебя, просто уйди, хорошо?

Дилан не мог поверить своим ушам. Какое-то время он молча смотрел на Грейс, вопросительно прищурившись, после чего выдохнул, развернулся и пошел к выходу.

Хлопнула дверь. Только после этого по щекам Грейс потекли слезы. Она опустилась на пол, прислонилась спиной к стене и молча смотрела в одну точку, не обращая внимания на слезы, на разбитое стекло, на вздохи Эрика, потирающего разбитую скулу, не обращая внимания на развалившуюся пополам жизнь.

Эрик сел рядом с ней.

– Прости, – сказал он тихо.

Грейс, не глядя на него, пожала плечами. Неопределенно так пожала. То ли прощает, то ли нет, то ли ей вообще все уже безразлично.

– Знаешь, – сказал Эрик, – я ведь и пить-то не люблю, если честно.

– Верю. Ты наркоман.

– Да, наркоман. Но… – он посмотрел на Грейс, – но в этом нет твоей вины. Я не знаю, зачем я все это говорю. Что-то во мне просыпается порой, и мне сложно это контролировать. За свою жизнь я понаделал столько дерьма, что тебе и не снилось, поверь. Все мы делаем дерьмо и состоим из дерьма. Я не вправе винить тебя в чем-то. Хотя бы потому, что я совершал поступки, может быть, пострашней, чем отказ испуганной девчонки от собственного ребенка. И уж тем более я не истязал себя, мечтая исправить зло, причиненное мною. Мне было наплевать. Как наплевать любому торчку. У каждого из нас есть свое оправдание. Я прикрываюсь наркоманией, ты тем, что у тебя не было иного выхода, что ты была слишком юной и глупой. Нет-нет, я не пытаюсь тебя задеть. Я просто стараюсь выразить свою мысль, но делаю это как умею. А умею я – плохо. В моем мире все общаются на мате и сленге. Да, у каждого есть свое оправдание. Оно найдется у любого и для любого поступка.

Тут Эрик замолчал и внезапно заплакал. Заплакал так, как плачут дети – громко, со всхлипами, отчаянно.

Грейс изумленно повернулась к нему.

– Я… я не знаю, – сквозь слезы проговорил Эрик, – не знаю, что мне делать. Я злюсь на тебя, на себя, на всех вокруг. Даже на тех, кто желает мне добра. Потому что чувствую себя слабаком. Я слабак и неудачник. Я хочу, очень хочу, Грейс, выпутаться из этого проклятого болота, но не могу. Думаешь, я не пытался? Пытался. Черт возьми, я пытался! Но у меня не выходит. Мне нужна помощь. Помоги мне, Грейс, помоги, прошу тебя. Пожалуйста, помоги. Не оставляй меня больше, Грейс. Мама.

Он уткнулся лицом в ее колени и опять зарыдал. Плечи его ходили вверх-вниз, он всхлипывал и повторял:

– Помоги.

Глава 5

Мы познакомились в книжном магазине.

О, глупец! Мне казалось, наша с Линнет судьба – судьба неудачников. Банальные дни, складывающиеся в банальные годы, и впереди банальный конец…

Но разве это так? Само наше знакомство разве не есть замечательный пример того, что нам была уготована интересная жизнь? Кто из вас нашел свою любовь в книжном магазине? У полки с единственным оставшимся экземпляром «В дороге» Керуака? Кому он нужен в современном мире, этот битник? Разве расхватывают его молодые люди? Дерзость его смешна и наивна современным юношам, они вытворяют вещи и похлеще. Он слишком скромен для них. А значит – скучен.

Я протянул руку к книге.

И она тоже протянула.

У нее были немного раскосые глаза. И черные волосы, прямые и блестящие. Потомок кочевых народов. Невысокая, похожая на подростка. Впрочем, нам тогда и было по восемнадцать.

– Вам интересен Керуак? – спросил я с удивлением.

– Не знаю. Мне понравилось оформление. Я хотела потрогать ее. Узнать текстуру.

Я работал над книгой; в девчонках проблем не было: симпатичное лицо проделывало за меня большую часть работы, когда следовало произвести впечатление.

Я должен был вежливо улыбнуться, закругляя наш милый разговор, и отойти в сторону, давая ей время насладиться шершавостью обложки. После – купить книгу и уйти.

Но я не мог оторвать взгляд от дочери степей, от детской улыбки, заигравшей на ее лице, когда она провела пальцами по корешку самой известной работы Керуака.

Я позвал ее на чашку кофе. Она протянула мне книгу, спрятала за ухо выбившуюся прядь волос и, улыбнувшись, отказалась.