– А ты почему не в компании? – спросила Руби у Флоры, когда достаточно подросла, чтобы понять, что ее мама тоже актриса, просто работает не на камеру.

– Я не любила это все так, как любит папа, – ответила Флора. – К тому же я хотела больше времени проводить с тобой. В компании Руби.

Руби знала, что работа Флоры позволяет им держаться на плаву. Столько озвучек – местные записи, технические фильмы, иногда большая реклама на всю страну, – но их никогда не бывало достаточно, чтобы Флора не начинала сразу после Дня труда^[10] беспокоиться, сможет ли набрать к концу года минимум для медицинской страховки от Гильдии киноактеров. Тогда она удваивала число озвучек в профсоюзных проектах и переставала забирать Руби из школы. Пожилая женщина из их дома, миссис Пэкер, стояла в половине четвертого на тротуаре с другими мамами и нянями, и, хотя она была милой, Руби ненавидела эти дни, потому что дома у миссис Пэкер пахло нафталином, консервированным супом и кошками.

– Ты получила работу? – спрашивала она мать, потому что не хотела больше проводить время с миссис Пэкер и кошкой Грейс.

– Возможно. Читаю для одной бургерной, магазина инструментов и двух банков. – Иногда она читала дочери тексты дурацким голосом, чтобы та посмеялась. – Держим кулачки за банки, Руби.

В те годы, когда Флоре удавалось набрать минимум до декабря, они устраивали большой праздник и позволяли Руби выбрать ресторан. В те два года, когда у мамы не получилось, Руби подслушала тревожный разговор о том, покупать ли страховку всем троим или только Руби, которая часто болела стрептококковым тонзиллитом. В те годы она старалась особенно беречься, всегда надевала шапку и шарф, чтобы не заболеть.

По ночам, когда ее будил озабоченный отцовский голос и она прижималась ухом к стене, разговор почти всегда шел о «Хорошей компании». Если говорили о каких-то общих вещах – финансах, посещаемости, выборе актеров, Руби снова засыпала. Но если речь шла о Джулиане, о его карьере, его будущем, его разочарованиях, она прислушивалась. И переживала. И обещала себе две вещи. Первое. Если у нее когда-нибудь будет ребенок, она будет жить в достаточно большом доме, чтобы ребенок не видел и не слышал все, в том числе секс. Джулиан и Флора были осторожны; Руби слышала не особенно много, но, как только подросла достаточно, чтобы понимать, что к чему, всегда знала, что происходит за закрытой дверью спальни. Второе. Она никогда не станет лицедейкой.

Руби не могла решить, кто лучше устроился, чьей жизни можно завидовать. Работа Джулиана, казалось, приносила больше радости, хотя и бесила, а еще, до Лос-Анджелеса, была не очень прибыльной, отец не был известным. Она рассказывала родителям о том, как девочки за столом составляли рейтинг родителей, но не сказала, что слышала, как одна из них спросила: «А отец Руби Флетчер, он ведь актер?» – и другая ответила: «Да, но не знаменитый». Руби весь день злилась. Те девочки даже не упомянули Флору, которая кормила семью – актерством! – сколько Руби себя помнила. Руби каждый раз приходила в восторг, ее каждый раз подбрасывало, когда она думала о работе Флоры в «Гриффите». После первого сезона об этом анимационном сериале стали писать, даже ее друзья его смотрели. Руби больше всего на свете хотела, чтобы Флора получила настоящее признание. Может быть, про нее напишут, может быть, она даже даст интервью, как Марго. Получит «Эмми»! Собираясь уезжать в колледж, Руби хотела, чтобы у матери было занятие. Чтобы та была счастлива.

Руби направилась к Дэвиду и Марго, останавливаясь помахать подружке или обнять родителей девочек, с которыми дружила, у которых оставалась ночевать, бывала на вечеринках у бассейна, готовилась к выпускному. Руби не была сентиментальна, но знала, что ей будет не хватать яркого мирка одноклассниц, большинство из которых были умными, доброжелательными и подавали надежды.

Нужно было подойти к родителям так, чтобы увидеть их до того, как они увидят ее. Считать настроение, так сказать. Отец говорил с мужчиной, которого она не узнала, наверное каким-то знакомым по работе. Всех родителей в школе связывала причастность к шоу-бизнесу. Инцестуально тесное сообщество. Когда кто-то из родителей оказывался врачом или простым старомодным гендиректором, это было экзотикой. Руби заметила мать, которая, казалось, не искала Руби, как обычно бывало, но наблюдала за Джулианом. Что-то в том, как держалась мать, заставило Руби замедлить шаг. Джулиан повернулся к Флоре и подмигнул ей. Флора напряглась, слегка, так что заметила это только Руби, и медленно отвернулась от Джулиана. И за те несколько секунд, что ушли на то, чтобы увидеть дочь, та хорошо рассмотрела лицо Флоры: оно не было плаксивым, печальным или тоскливым, как ожидала Руби; вместо этого на лице Флоры явно и несомненно читалась злость. Мать была зла, как собака.

Глава пятая

Флора не хотела идти на вечеринку в тот день, когда познакомилась с Джулианом.

Не хотела идти.

За годы, что прошли с тех пор, она временами – то с любопытством, то со страхом – спрашивала его:

– А если бы я не пошла на твою вечеринку?

– Это была только первая возможность познакомиться, – отвечал он, уверенный, что они как-нибудь бы встретились, в другой день, что жизнь прогнулась бы в его пользу ради Флоры. На вечеринку она не хотела идти, потому что единственной ее знакомой там будет соседка по комнате (и подруга – они с Марго становились настоящими друзьями, к изумлению и радости Флоры), которая идет с другой тусовки и, скорее всего, опоздает. Флоре пришлось бы идти одной, а она боялась заходить куда-то, где будет полно незнакомых людей, занятых своими разговорами. Ей там будет неловко, она будет чувствовать себя лишней, что бы на самом деле ни происходило. Может быть, у других девушек чуть за двадцать и был огромный опыт походов на вечеринки в одиночестве, но не у Флоры, которая разошлась со своим первым и единственным парнем всего девять месяцев назад. Патрика она знала с тех пор, как они оба опустились на колени перед Святыми Дарами и вместе приняли первое причастие (Флора Манчини и Патрик Макгуйар; их свел алфавит). Пойти на вечеринку одной было непривычно и страшно, друзья Марго – как и сама Марго – могли похвастаться чем-то вроде родословной, которой у Флоры точно не было. Джульярд^[11] (Марго), Йельская театральная школа, Тиш^[12] или трастовый фонд. Флора два года отучилась в Хантер-колледже^[13], пока у нее не кончились деньги и интерес и она не переключилась полностью на прослушивания в музыкальных театрах, а, насколько она понимала, Марго и ее друзья… ну, мюзиклы были не по их части. По их части были Чехов, Ибсен, О’Нил, Олби и, может быть, Дэвиды (Флора наконец выучила, что их трое: Хэа^[14], Мэмет^[15] и Рэйб^[16]). В целом они относились к мюзиклам терпимо. Иногда ей попадалась родственная душа, любитель Сондхайма^[17], но чаще Флора в их обществе терялась, они были слишком умные. В последний раз, когда она куда-то ходила с Марго и ее друзьями, ее втиснули за стол между двумя мужчинами, которые почти весь вечер проговорили о сравнении теории отчуждения Брехта с логикой Аристотеля. «Тебе правда нужно прочесть «Поэтику», если ты еще не читала. Это отправная точка», – сказал ей один из них, когда они надевали пальто.

– Ой, они оба придурки, – смеялась Марго по дороге домой. – Они бы согласились кого-нибудь убить, чтобы получить твою нынешнюю работу, уж поверь.

Так оно и было! Ее чудесной новой работой была роль Феи в «Сне в летнюю ночь». Флора так и продолжала себя щипать, никак не могла опомниться. Она хорошо пела и неплохо танцевала, но у нее не было классического актерского образования. Никто бы не упомянул Флору и Шекспира в одном предложении, даже сама Флора. Она и о прослушивании не узнала бы, если бы Марго не позвонила ей на работу, потребовав, чтобы она ушла из офиса на обеденный перерыв. «Я не могу, я только что пообедала, – сказала Флора. – И потом, Шекспир? Это не мое».

– Это как раз твое; это «Шекспир в Парке» – свободнее, веселее. Ты ведь была в «Делакорте»?^[18]

Э… нет. Флора ни разу не была в «Делакорте». Она, конечно, слышала про «Шекспира в Парке». Иногда она читала обзоры в «Нью-Йорк Таймс», но сама никогда не ходила. Как бы мать ни жаловалась на бродвейские цены, на то, что приходится экономить каждый грош, чтобы попасть на спектакль, даже бесплатный вход не мог заманить Джозефину в многочасовую очередь в театр под открытым небом. «Комары! Сырость!» Вылазки на природу были не в стиле Джозефины. В ее стиле были красивые платья, нарядные туфли, сумочка в тон и место в середине ряда.

– Ну, может, разок была, – соврала Флора. – Когда была помладше, по-моему. Не помню. Но им же будет нужен монолог. А я не знаю классических монологов.

– Делов-то, – сказала Марго. – Завтра они несколько часов будут прослушивать актеров, не состоящих в профсоюзе. Я внесу тебя в список. Сегодня вечером поработаем над монологом. Флора, хор фей – это именно хор, настоящий.

– Я думала, фей обычно играют дети.

– Не всегда. Не в этот раз. И феи будут петь. Там все происходит в ночном клубе в Вегасе, или что-то вроде того. Типа «Крысиной стаи»^[19]. Типа Эллы^[20].

Ну ладно. На прослушивании петь нужно было в основном Портера, Берлина, Гершвина, Арлена – американские стандарты, которые Флора любила.

Когда они вернулись вечером домой, Марго открыла свой сборник шекспировских монологов и, бормоча под нос, стала его перелистывать. Флора видела Марго в двух скромных постановках: в одноактной пьесе, которую играли в центре, и в небольшой роли в возобновленном «Агнце Божьем» в Коннектикуте, но лишь тем вечером – в их гостиной, над заведением, торгующим пиццей навынос и диетической колой, – она увидела то, что, как ей казалось, увидели в Марго в Джульярде. Перелистав несколько страниц, Марго останавливалась и называла персонажа или пьесу.

– Есть Беатриче из «Много шума из ничего», но я эту пьесу терпеть не могу. Адриана? Катарина из «Укрощения»? – И сама себе отвечала: – Нет, нет, нет. Слишком предсказуемо, слишком романтично, слишком, все слишком.

Иногда она зачитывала вслух несколько строчек, делала паузу и читала их снова, чуть меняя интонацию или вообще в другом ключе. Ее голос креп, заполнял комнату, ее лицо и тело делались злыми, или недоверчивыми, или печальными. Удивительно было за этим наблюдать, как она может стать царственной или сокрушенной – для этого нужен был лишь один жест, одна поза, одно слово, произнесенное нужным тоном. В жизни Марго была беспокойной, дерганой и нетерпеливой. Но на сцене, даже если сценой служила ниша в их маленькой гостиной, которая каждую ночь становилась спальней Марго, она собиралась, от нее было глаз не отвести. Звезда. Флора могла бы смотреть на нее часами.

– Вот, – сказала Марго. – Гермиона из «Зимней сказки». «К чему угрозы? Вы мне грозите тем, чего ищу я»^[21]. – Ее голос переключился на обычную Марго: – Короткий и красивый. Что думаешь?

– Думаю, ты прославишься.

Марго подняла глаза, удивленная и обрадованная.

– Ты так хороша. Я не знаю, как это делается, – сказала Флора. – Во мне этого нет.

– Есть, конечно, – ответила Марго, садясь на диван и похлопывая по подушке рядом с собой. – Сядь, мы его разберем. Это не так трудно.

Но оказалось, что трудно; они трудились несколько часов, Марго давала режиссерские указания. Сначала Флора пережимала со злостью, потом была слабовата.

– Гермиона защищается, но ей не стыдно, и она не чувствует себя виноватой. Она сильная. Давай еще раз.