Томасу было сорок пять, он был чуть менее чем вдвое старше жены. Мэри стала ему второй женой, первая – в девичестве Анна Друри – умерла восемь лет назад, вскоре после того, как семья Мэри приехала в колонию: лошадь Томаса ударила ее в челюсть и сломала шею. В тот вечер Томас застрелил скотину, хотя вплоть до того ужасного события животное вело себя очень смирно. С Анной они родили троих детей, двое из которых умерли в детстве, а третья дочка, Перегрин, уже выросла. Она вышла замуж всего за несколько недель до брака отца с Мэри. Соответственно, Мэри никогда не жила с Перегрин под одной крышей, чему она была только рада, поскольку женщины были примерно одного возраста. Будучи с ней почти ровесницей, Мэри в то же время приходилась Перегрин мачехой; хотя она и представить себе не могла, как бы воспитывала кого-то одних с ней лет. Перегрин была ей скорее сводной сестрой, чем падчерицей, пусть и той, которая, как подозревала Мэри, не любила ее просто потому, что она не Анна. Теперь у Перегрин были свои дети, а это значило, что Мэри в свои двадцать четыре года стала бабушкой. Мысли об этом факте наводили на нее печаль и тревогу.

Мэри закрыла глаза и прислушалась к звукам осенней ночи. С деревьев на рыночной площади листья еще не облетели, и пастбища пока не превратились в пустыри, но скоро растения оголятся, и вместе с полной луной наверняка придет жестокая стужа. Лунному диску уже недолго осталось расти. Мэри коснулась лица там, куда Томас ударил ее, предполагая, что завтра утром люди могут спросить, что случилось. Так, придумывая правдоподобное объяснение синяку, Мэри погрузилась в глубокий сон.

2

Я частый гость в тавернах и трактирах. Я этого не скрываю и не прошу прощения ни у суда, ни у Господа. Но хоть раз меня штрафовали за то, что я выпил слишком много? Нет. Или меня секли публично за непристойное поведение? Конечно, нет. Я и моя деятельность хорошо известны этому собранию. И пусть во мне есть зло, пусть сердце мое не чуждо греху, и у меня есть причины часто каяться перед Господом, истина заключается в том, что я всегда и во всем старался возносить Ему хвалу. Хоть в конце мне и придется ответить за многочисленные свои прегрешения, мое отношение к жене, Мэри Дирфилд, не будет среди их числа.

Показания Томаса Дирфилда, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Мэри Дирфилд знала, что она красива. Глаза ее были чистейшего голубого оттенка, кожа – бледная и гладкая, словно фарфоровая посуда, из которой они порой ели еще в Англии, когда она была маленькой девочкой, поэтому иногда она опасалась собственного тщеславия: ей казалось, что это знак, призывающий пристально следить за собой. Это плохо, если ты преисполнен гордыни.

Однако, одеваясь в церковь, она с облегчением поняла, что Томас ударил ее в висок как раз так, что синяк можно скрыть под чепцом, если туго завязать его вокруг лица. В начале этого лета ей пришлось сказать соседям, что ночью ударилась о вешалку для одежды, после чего все потешались над ее неуклюжестью – все, кроме матери, которая, по опасениям Мэри, догадывалась об истинной причине появления черно-синей отметины.

Сегодня служба начнется в девять, закончится к полудню и возобновится в два. В этом году лето выдалось хорошее, дождей и солнца было как раз столько, что люди успели три раза заготовить на зиму сено, а урожай на полях вырос такой, какого Мэри не помнила со времени своего приезда в Массачусетс. Тыквы вымахали размером с маслобойку. Сегодня будет служба, во время которой нужно будет преклонить голову перед милостью Господа и поблагодарить его за такую удачу. Дьявол, что примечательно, отсутствовал, разве что не считая смерти двух младенцев на Мальборо-стрит и его визита к бедному умирающему брату Кэтрин. Справедливости ради стоит сказать, что несчастный Уильям жил в доме, хозяева которого при строительстве не заложили в фундамент бычью кость и не покрыли солью ни один из кирпичей в трубе, – об этом все знали. Некоторые полагали, что кончина младенцев – работа ведьм, а не Дьявола, но Мэри считала, что все эти гипотезы – чистейшей воды абсурд. Дети умирают постоянно. Она ничего не видела и не слышала по поводу того, чтобы у кого-то из женщин в округе проявились признаки одержимости. Если Дьявол вербовал себе прислужниц этим летом, то все это происходило на юго-западе, в Хартфорде.

В этом году действительно были чудесное лето и самый что ни на есть замечательный сентябрь. Мельница ее мужа всю осень и зиму будет молоть пшеничную и кукурузную муку, так что, возможно, он будет в хорошем расположении духа. Когда занят, он счастлив и пьет сидр и пиво, только чтобы утолить жажду, не больше того. Вчерашний вечер, говорила она себе, готовя платье к церкви, повторится еще очень нескоро. Не раньше, чем через несколько месяцев. Он на самом деле не напивался так часто. Скоро муж проснется, возможно, заметит, что она разглядывает свое отражение или поправляет за завтраком воротник и манжеты, и ласково попеняет ей за самолюбование. Он извинится, и снова все будет хорошо.

Или, по крайней мере, неплохо. Терпимо.

Она слышала, что внизу Кэтрин открыла банку с патокой и готовит им завтрак. Мэри проверила еще раз, что чепец надежно скрывает синяк, и спустилась вниз по ступенькам – она всегда ценила эту роскошь, так как многие соседи в этих случаях пользовались исключительно приставной лестницей, – и, миновав гостиную, присоединилась к девушке на кухне.

– Хорошего воскресенья тебе, Кэтрин, – поздоровалась Мэри.

Та улыбнулась и слегка склонила голову.

– Я не слышала мистера Дирфилда, – сказала она. – С ним все хорошо?

– Мы с минуты на минуту его услышим. Он еще спит.

Она заметила, что Кэтрин уже убрала к стене лавку, служившую ей постелью, и накрыла стол к завтраку. У служанки не было своей комнаты на втором этаже, как у хозяев, она спала на кухне или в коридоре. Мэри знала, что по бостонским стандартам дом у них отменный – как же иначе при муже-мельнике, – но он не шел ни в какое сравнение с тем, в котором она выросла в Англии. Здесь у них было шесть комнат на двух этажах, не считая подвала, но вместе с кладовой за кухней. (Ей приходилось сильно пригибаться, направляясь туда, и потому тот угол дома Кэтрин посещала чаще нее.) На первом этаже были уютная передняя, гостиная и кухня, на втором – две просторные комнаты. Между кухней и передней располагался внушительный очаг, в прихожей находился еще один, поменьше, и даже на втором этаже был скромный камин – в комнате, которую Мэри делила с Томасом. Она могла назвать разве что с десяток других домов с тремя каминами и тремя трубами, причем один принадлежал губернатору, второй – пастору материнской церкви, а остальные – самым богатым бостонским купцам и торговцам, в числе которых был и ее отец.

Она продолжала надеяться, что когда-нибудь вторая спальня будет принадлежать ее детям – как некогда у дочери Томаса от первого брака была своя комната в том доме, что построил ее отец, – но в какой-то момент поняла, что этому вряд ли суждено случиться. Ведь они прожили в браке уже пять лет.

– Вчера он вернулся поздно, – сообщила Кэтрин, имея в виду Томаса, но в интонации ее голоса не прозвучало ни малейшего намека на неодобрение. Впрочем, подобного она никогда не допускала. Девушка даже заглядывалась на Томаса. Мэри видела, как порой та краснела в его присутствии и как неукоснительно следовала его наставлениям, точно словам пастора. Она вертелась вокруг него и иногда ходила по пятам, словно вышколенная собака.

– Это так, – согласилась Мэри, взглянув на горшок на огне и остановившись послушать умиротворяющие трели горлиц, устроивших гнездо на дубе напротив окна из кухни. Они продолжали ворковать, когда до женщины донеслись звуки со второго этажа, и она тут же отвлеклась от птиц, полностью сосредоточившись на спальне наверху. Иногда ей удавалось угадать настроение мужа просто по первым звукам, издаваемым им утром. Если его день начинался с довольного протяжного зевка и потягиваний, значит, он останется в хорошем расположении духа как минимум до полдника. Если, напротив, его легкие были забиты и день начинался с кашля и плевков, то настроение его будет прескверное, и Мэри останется только надеяться, что Томас пробудет на мельнице до вечера и придет домой только к ужину.

Она слышала, как его ноги гулко соприкоснулись с паркетным полом под аккомпанемент звука, напоминающего урчание огромного котяры: такое низкое рычание Томас Дирфилд издавал, когда прекрасным утром отходил ото сна, вполне довольный жизнью.

Ей хотелось взглянуть на Кэтрин и убедиться, что та услышала то же самое, но при девушке мужчина вел себя как заботливый глава семьи. Служанка могла только догадываться о крутом нраве хозяина, но никаких крайностей у него не замечала, а если он при ней и раздавал жене команды, то они не выходили за рамки благоразумия. К тому же Мэри отказывалась признавать, что мир и покой в ее доме держатся на волоске, поэтому она только взяла с полки псалтырь и стала искать псалом, с которого Томас любил начинать день.

Найдя молитву, она отметила нужную страницу и оставила томик рядом с едой, которую ей предстояло разделить со своим мужем.

Томас спустился вниз полностью одетый, разве что без мокасин и плаща. Мэри хотела было заговорить: спросить, как он спал, хорошо ли себя чувствует, что угодно, чтобы заверить его, что в присутствии Кэтрин она намерена выказывать ему одно лишь уважение, – но, подойдя к ней, он положил одну руку ей на талию, а указательный палец другой прижал к ее губам и сказал:

– Прошу тебя, не говори ничего. Вчера вечером я был в омерзительном настроении и выместил его на тебе. Я очень, очень сожалею и буду просить Господа о прощении. А ты попросишь его за меня?

Он поцеловал ее в лоб, и, даже несмотря на щекотку его усов и бороды, она поразилась, как высохли за ночь его губы. Мэри начала что-то говорить, но он покачал головой и сказал служанке, стоявшей у очага:

– А, Кэтрин, доброго воскресенья. Как мудро ты поступила вчера вечером, когда пошла навестить своего брата. Я вел себя как чудовище с этой достойной женщиной. Как монстр.

– Я не уверена, что это возможно, мистер Дирфилд.

– О, поверь мне: это так. И оно со мной случилось. Я много работал, потом выпил слишком много, и, не успев ничего понять, был охвачен демонами. Но расскажи мне о твоем брате. Как он?

– Кажется, получше. Он немного поел.

Мэри почувствовала, что муж уже не так крепко сжимает ее талию, и, посмотрев на него, увидела его улыбку. Он подмигнул ей. Томас по-прежнему был очень красив, когда улыбался. Но тут же все его внимание переключилось на Кэтрин.

– Когда доктор Пикеринг был у него в последний раз?

– Кажется, в пятницу.

– Ему пускали кровь?

– Да, сэр. Пускали кровь и поставили банки.

– Может быть, завтра ему снова можно будет отворить кровь. Уильям – крепкий парень.

– Дай Бог, чтобы так.

Томас перевел взгляд на псалтырь и сказал:

– О, Мэри, ты выбрала правильный псалом. Чудесно! Давайте садиться.

Кэтрин поставила горшок с кашей прямо на стол и присоединилась к ним, пока Томас вслух читал псалом и произносил молитву. Закончив, он сделал добрый глоток пива и приступил к еде.

В Плимуте, на юге, было время, когда барабанная дробь служила для сепаратистов сигналом, что пора идти в церковь. Прихожане собирались у дома капитана и маршировали к молитвенному дому, выстроившись за барабанщиком в три шеренги. Ничего подобного уже не проводилось без малого двадцать пять лет, с 1630-х, но Мэри до сих пор не могла взять в толк, как можно ходить в церковь как на поле боя.

Здесь все было устроено значительно цивилизованнее. На колокольне материнской церкви звонил колокол, а прихожане не сходились с таким видом, словно готовились к схватке. Они приходили, каждый со своей семьей, как будто и не покидали Англию, с той лишь разницей, что они с Томасом расходились у дверей, чтобы он сел с мужчинами, а она – с женщинами и маленькими детьми. В то утро Мэри сидела рядом со своей матерью в третьем ряду слева, вместе с Кэтрин и служанками матери, Абигейл Гезерс и Ханной Доу.