Он глядит на второй колобок, не моргая. Глаза блестят от слез. Так тонущий смотрит на доску, проплывающую мимо, вне досягаемости рук несчастного. И что вы думаете? Я сжалился? Решил остаться голодным в пользу бедолаги? Вы правильно думаете. Я прибираю второй колобок, откладываю в сторону, накрываю листьями. Сурово хмурю брови: нечего, мол, руки тянуть!

– Вы сказали: убийца. Это ваш сын убийца?

– Кто же еще? Он, гадина…

С набитым ртом он (она?) говорит на удивление разборчиво. Ну да, заявитель и в кабинет ко мне явился с набитым ртом. Что бы там у него ни было – прожевал, проглотил, запросил новой еды. Харчевня ему тут, что ли?!

– Имя вашего сына?

– Мэмору.

– Имя вашего мужа? Отца Мэмору?

– А на что вам его имя? Он и помер-то давно. Животом маялся, кряхтел да и помер…

– Имя вашего мужа! Отвечайте!

– Коширо, разносчик тофу^[3]. Этот, – лапка снова тычется в грудь, – сынок мой, гори он в аду, тоже разносчик. Вся семья наша тофу промышляет… Да вы кого хочешь в квартале спросите! Наш творог самолучший…

Как он разносчиком-то трудится, а? Такой плюгавый? Видал я разносчиков – на плечах шест, на шесте корзины по три штуки с каждой стороны, в корзинах товара горой… Доска для нарезки, нож, кипа промасленной бумаги. С другой стороны, среди тех, кого я видал, тоже богатырей не наблюдалось. А таскали – любо-дорого поглядеть! Сенсей Ясухиро говорит, сила не в мышцах, а в сухожилиях. Ну, не знаю, может, и так…

– Оставим творог в покое. Вы заявляете о фуккацу и обвиняете вашего сына в убийстве. Я все правильно понял?

– Куда уж правильней! Я старая мать этого негодяя, зовут меня Котонэ. Он меня давно уморить хотел. И никчемная я, и лишний рот в семье… Вот, добился своего, выползень.

Разносчик перхает дробным старушечьим смешком:

– И не думал, небось, что так выйдет. Не думал, а? Вот теперь я в твоем теле, сукин ты сын! Ладно, не сукин, нечего на себя напраслину возводить… В твоем я теле, змей подколодный! О чем сообщаю властям по всем правилам.

Случайность, отмечаю я, не спеша выяснить, каким способом разносчик Мэмору прикончил свою злоязычную матушку. Разносчик ты или князь, только никто в здравом уме не решится на убийство, памятуя о законе будды Амиды. Значит, убил непредумышленно. Успею выяснить, не к спеху.

«Уверен, – сказал мне господин Сэки, – это дело не окажется слишком утомительным. Обычное фуккацу…» Похоже, вы правы, Сэки-сан. И знаете, строго между нами: я хорошо понимаю этого разносчика тофу. Я знаком с его мамашей всего-ничего, но мне уже самому хочется ее удавить.

– Соседи подтвердят, что вы – это вы?

– Соседи? А чего ж им не подтвердить? Я про них все помню, все до последней гадости! Как начну говорить – не остановят. Пусть только попробуют отрицать, я им все выложу, каждый грешок на ладошку…

Она (он?) тарахтит без устали, оправдывая имя^[4]. Я не слушаю. Ладно, пусть будет он – к чему все время дергаться, путать женское и мужское? После выдачи грамоты о фуккацу старая Котонэ с Малого спуска окончательно превратится в Мэмору. Мать станет сыном, обретет все необходимые права на дом, имущество, жену Мэмору, наконец, если разносчик женат. Мне неприятно думать про это – очень уж история напоминает мою собственную, когда после похорон бабушки мой отец стал сперва бабушкой, а затем, согласно грамоте, вновь отцом, мужем моей матери.

Моя любимая бабушка и эта вредная старуха? Ничего общего!

Дознание превращается в пустую формальность. Если бы не ядовитая заноза в сердце – вообще чепуха.

Желая отвлечься от дурных мыслей, я поворачиваюсь к Широно. Новый слуга устроился в углу моего крошечного кабинетика, на полу, подстелив жесткую циновку. Придвинул к себе низенький столик, разложил письменные принадлежности, стопку листов бумаги и усердно работает кистью: записывает мою беседу с перерожденкой. Тушечницу с уже разведенной тушью он притащил от секретаря Окады, решив не тратить время на приготовление туши самостоятельно. Смотри-ка! Не к писцам побежал, к секретарю. Чудо из чудес! Раньше я ни на миг не усомнился бы, что наш секретарь скорее даст отрубить себе правую руку, нежели поделится с кем-нибудь своей драгоценной тушью. Похоже, Барудзироку Широно (фамилия! у каонай! с ума сойти…) пользуется в управе определенным уважением.

Для безликого – немыслимое дело!

Ну да, пять лет при дознавателе Абэ. Будем честными, у Широно служебного опыта побольше моего. Если же учесть, какими делами занимался господин Абэ – и какими теперь занимается Торюмон Рэйден, весь такой красивый, с новой, купленной за казенный счет одеждой – опыт Широно мне очень даже пригодится. Главное, не вспоминать Мигеру, не сравнивать его с Мигеру, не хотеть со всей силой безнадежной, мучительной страсти, чтобы он превратился в Мигеру…

Я знаю, что бывает, когда человека охватывает страсть, способная вытеснить все остальные чувства. Полагаю, Широно, ты тоже это знаешь. Как ты и уместился-то за этим столиком? С твоим ростом, телосложением? Записи можно не проверять – вряд ли я найду там хоть что-то, к чему можно прицепиться, попенять тебе за нерадивость, скверный почерк или отсутствие должного усердия. Я постараюсь к тебе привыкнуть, Барудзироку Широно. Очень постараюсь.

Но извини, обещать не могу. Вот и сейчас: вспомнил, как Мигеру скрипел гусиным пером, выводя заморские каракули, и сердце защемило. Чему там должно быть подобно сердце самурая? Сухому дереву? Стылому пеплу?

Плохой из меня самурай.

– …делаете из тонких ломтиков тофу мешочки, обжариваете в масле. Будьте осторожны, они крошатся. Ва́рите мешочки в разбавленном соевом соусе и сладком рисовом вине. День храните в доме, три дня на холоде. Пусть впитают аромат…

– Мешочки?

Заявитель что-то бормочет. Масло, рисовое вино. Я не слушаю. Или слушаю? Хочется есть, очень хочется есть. Живот прилип к спине, кричит: наполни! Не глядя, я хватаю оставленный про запас колобок. Бамбуковый лист летит на пол, но мне не до того. Отламываю сразу половину колобка, запихиваю в рот. Жую, глотаю, рискуя подавиться. Давлюсь, кашляю.

Это, наверное, после саке. Выпил лишнего, на еду потянуло.

Надо поделиться с Широно. Ох, как трудно себя заставить! Колобок – ничтожная порция. Тут и одному мало! Зря я отдал Мэмору второй. Преодолевая желание проглотить весь остаток целиком, я отламываю от него совсем немножко, чтобы обмануть самого себя, сую в рот, а остальное протягиваю слуге. Он берет свободной рукой, благодарит. Я его не слышу. Что же я слышу?

– …ва́рите мешочки во второй раз. Затем варите рис, – мелкий старушечий шепоток лезет в уши, тычется цепким кулачком. – Приправляете уксусом, солью и лекарством от болезни легких^[5]. Можете добавить моркови…

Как же хочется есть!

– …имбиря, маринованного в сливовом уксусе, и вареного корня лотоса. Набиваете рисом мешочки, посвящаете их божественной лисе Инари…

– Мне записывать рецепт, господин?

Гулкий бас Широно раскатом грома встряхивает кабинет. Вышибает чужие кулачки из ушей, заставляет тело содрогнуться. В низу живота откликается эхо, растворяет в себе чувство голода. Да что я, в самом деле?

– Какой еще рецепт? Ничего не записывай, здесь не поварская. Мэмору с Малого спуска, или Котонэ, если угодно – хватит нести околесицу! Все, что требуется, я услышал. Все, что необходимо, записал мой слуга. Сейчас мы отправимся в твое жилище для дальнейшего дознания. Ты меня понял?

– Поняла я, как не понять, – разносчик втягивает голову в плечи. – Чего тут понимать? Вы только не деритесь, я вас боюсь. У вас третьего колобка нет, а? Хоть крошку бы…

Ну да, Мэмору, ты все еще считаешь себя женщиной. К такому долго привыкаешь.

2
Цветы дня расцветают

– Мне тебя до праздника Обон^[6] ждать?!

– Уже иду!

– Шевелись!

– Бегу, спешу! Вот только пирожок куплю…

Мы останавливались в который раз. Мэмору не мог пропустить ни одного уличного торговца. Прикончив пирожок, он, яростно торгуясь, купил брусок твердого «хлопкового» тофу, какой добавляют в тушеные овощи, и стал пожирать его прямо на ходу. Чавкал, давился, с жадностью глотал – и при этом умудрялся бурчать: кисловат, мол, и кусок мелковат, и где этот прохвост видел такие цены?!

Смотреть на чавкающего перерожденца было неприятно. Я старательно глазел по сторонам, пропуская мимо ушей ворчливое бормотание Мэмору. Земля па́рила под солнцем, не до конца просохнув после недавнего дождя. Влажный и теплый воздух был напоен ароматом глициний. Их соцветия клочьями вечерних сумерек свешивались через невысокие ограды. На смену глициниям, чье время уходило, спешили пушистые шары расцветающих гортензий: белые, розовые, небесно-голубые.

Само сложилось:

Сумерки гаснут,
Цветы дня расцветают.
Весна и лето.

И что вы думаете? Зловредная память, хихикая старушечьим голоском перерожденки, немедля подсунула мне стихи Басё. Посвященные – ну да, разумеется! – глициниям и гортензиям. Вот уж воистину: «Без слов – цветок»! Молчи, Торюмон Рэйден, не лезь к великим со своими поэтическими потугами! Глядишь, за цветок сойдешь.

Хоть за какой-нибудь.

Никогда не записываю свои стихи. И никому их не читаю, только вам.

Я оглянулся – проверить, не отстал ли мой новый слуга – и мысленно обругал себя за скудоумие. Куда там – отстал! При его-то росте и журавлиных ногах? Напротив, Широно приходилось сдерживать шаг, чтобы не обогнать своего господина. Он, кстати, очень ловко держался у меня за спиной: привык за годы службы у господина Абэ.

– Болван!

Это я не слуге. Это я Мэмору. Обжора, чтоб он подавился, встал как вкопанный, когда я повернул голову к Широно. Ну, я на него и налетел; в смысле, на Мэмору. Мой подопечный, понимаете ли, вздумал купить полдюжины шариков онигири^[7]…

– Тупая башка!

Мэмору сыпал извинениями, кланялся – и не прекращал отчаянный торг, проклиная жадность торговца и несусветную цену за дрянной товар. Я схватил его за шиворот и поволок дальше.

Миновав квартальные ворота, мы принялись кружить по мешанине улочек и закоулков, кривых и грязных. Здесь торговли съестным не было и Мэмору заметно приуныл. Я уж стал опасаться, что он забыл дорогу – с перерожденцами такое случается – но нет, он встрепенулся и припустил вперед с такой резвостью, что я едва за ним поспевал.

Вот Широно, наверное, было в самый раз.

– Мисо, мисо^[8]… – бормотал Мэмору себе под нос. – Чую, пахнет!..

– Подайте, добрый господин!

Нищие обретаются на базарах или рядом с лавками – там подают лучше. Ну, еще возле храмов. Этой глупой женщине – разлохмаченному кому пестрого тряпья – вздумалось промышлять в здешней глухомани, где половина жителей вряд ли богаче ее. На что и рассчитывала? На то, что сюда забредет богатенький и добросердечный самурай? И ведь забрел же!

– Явите милосердие!

Отлепившись от забора, цветастое недоразумение сунулось мне под ноги, протягивая деревянную миску для подаяний. На ее беду, я пытался не отстать от Мэмору и двигался едва ли не бегом. Нищенка промахнулась, подкатившись прямо под длиннющие ноги Широно.

Невиданное дело: просить подаяния у каонай!

Слуга отшатнулся, боясь наступить на дуру, и споткнулся на камнях. Деревянная подставка-перекладина на правой сандалии громко хрустнула и сломалась. Широно покачнулся – и долгий-предолгий миг я был уверен, что он сейчас упадет. Даже мысленно продолжил начавшееся движение, воочию представив: вот Широно заваливается набок, влетает плечом в забор, некрашеный и занозистый даже на вид; от удара с него слетает служебная маска карпа, безобразная серая личина каонай выставляется на всеобщее обозрение…

Он не упал. Чудом удержался на ногах, вернее, на левой ноге, исполнив замысловатый танец – серию прыжков по колдобинам. Замер, застыл, высоко вздернув колено правой ноги.

Как есть журавль!

– Простите, добрый господин, простите! Не гневайтесь!