С моей одежды ещё капало, и волосы обвисли, про выражение лица молчу, я бы сама себя не пустила. Парень окинул меня оценивающим взглядом, я кивнула на Сашку в машине:

– Нашлась.

– Хоть переоденьтесь, – глупо заметил он, поднимая шлагбаум.

Где я должна переодеться – в лесу? Промолчала, конечно, как-то было не до него. Честно говоря, я даже холода толком не чувствовала. И не сразу заметила, что в лагере-то светло. То есть нормально так светло, как положено белым днём. Мы заехали на территорию, и тут же прозвучал сигнал на обед.

– Не хочу есть, – заявила Сашка.

И я с чистой совестью повела её к кабинету психолога.

– Екатерине Вадимовне сама доложишь, что нашлась. Я должна возвращаться.

Сашка при мне набрала номер Хурмы, по громкой связи отчиталась, выслушала всё, что полагается в таких случаях. Я оставила её психологу и поехала обратно в лес. И только тогда у меня затряслись руки.

* * *

Петрович и этот, Второй, сидели где я их оставила. Было светло, и у озера гулял ветер. Брр. Кто-то в мокрой одежде. Если бы я завернула переодеться в сухое, ничего бы не пропустила.

– Что за… Что за… Что за… – бубнил Петрович тупо глядя перед собой.

Второй стоял отвернувшись лицом к машине.

Запах крови кружился над озером. В этой влажности он был просто невыносим. Если меня сейчас вырвет…

Я успела отбежать в лесок, чтобы не оставлять биоматериал на месте преступления.

– Нам никто не поверит! – ожил Петрович. – Что ты скажешь: налетела стая мошкары, сожрала и улетела?

– Судмедэкспертиза установит, – тихо возразил Второй.

Я отплёвывалась в кустах. Моя машина стояла почти поперёк дороги с включённым ближним светом, и я не сразу заметила, как со стороны шоссе подъезжают «Скорая» и «полиция».

– Едут! – голос получился осипший. Полезла в машину за водичкой. Во рту плотно поселился вкус желудочной кислоты и почему-то крови.

* * *

Захлопали двери, захрустели ветки под ногами врачей и полицейских. Меня трясло в мокрой одежде, я всё-таки глотнула воды и опять побежала к кустику.

– Где тело? – спросил кто-то у меня над самым ухом.

Я махнула в сторону озера, уверенная, что Второй всех проводит куда надо. Петрович паниковал молча. Я прямо спиной чувствовала его взгляд и этот тихий ужас. Легче не стало. В желудке образовался кислый кровяной ком, и я дрожала. Надо поискать в машине плед, вроде был… Открыла багажник. Мимо меня ещё шли люди в медицинских робах, полицейской форме, и один в гражданском очень бдительно отнёсся к моим раскопкам в багажнике:

– Это ваша машина?

– Ага.

– Что вы ищите?

– Одеяло. Искупалась немножко.

Он увидел пачку памперсов для взрослых в недрах моего багажника и кивнул:

– Это что?

– Волонтёрю в доме престарелых. – Я тут же прикусила язык: зачем ляпнула?! Та бабулька, убитая первой, она ведь в Доме! Теперь точно попаду под подозрение!

Этот в гражданском и бровью не повёл. Постоял рядом, пока я найду плед, замотаюсь, и пошёл за мной к озеру, чуть не наступая мне на пятки.

* * *

Потом было страшно и неинтересно. Доктор осматривал то, что осталось от Первого, полиция присвистывала и всё спрашивала, что здесь произошло, как будто это можно сформулировать в двух словах. Какого-то сержантика рвало на мой куст. Петрович повторял рефреном «это не мы», Второй излагал чётко и по делу, и странные взгляды врача и мужика в гражданском его не смущали. Я дрожала от холода, завернувшись в свой плед, и кивала в такт обоим.

Потом нас троих повезли в отделение, где сперва заставили писать объяснение, ну то есть сочинение «Как я провёл последний час». Вот меньше всего хотелось описывать это, мысли путались, меня опять тошнило, не говоря о мокрой одежде. Не знаю, от чего меня тогда трясло: от холода или от этого вот… Но, как ни странно, собралась, написала, аж несколько страниц, и вроде стало чуточку легче.

Потом мы мёрзли уже в кабинетике с привинченными стульями, а в соседний нас вызывали по одному. Меня больше расспрашивали, как давно я работаю в лагере и как давно знаю Петровича и этих двоих – и ничего по делу, ну почти ничего.

Уже когда давно стемнело и мой телефон разрядился так, что и время не посмотреть, нас посетили Хурма и Лёликов папаша. Сухих шмоток для меня они, понятно, не захватили, но мне было уже всё равно. Одежда на мне почти высохла, я всё ещё стучала зубами, но, кажется, уже по привычке. Эти двое, Хурма с Лёликовым папашей, долго бегали из кабинета в кабинет, говорили, ругались, опять говорили. В общем, с их помощью или нет, нас отпустили, пообещав ещё вызывать на допросы.

* * *

Обратно мою машину вела Хурма, потому что меня ещё трясло (Второй поехал с Лёликовым папашей в его машине.) Петрович устроился рядом с Хурмой, я растянулась на заднем сиденье и всё пыталась унять дрожь. Хурма поглядывала на меня в зеркало с таким выражением, что слов не надо. Но пока она молча включила печку, я ехала и пыталась согреться.

Уже в лесу у самого лагеря Хурма резко затормозила, и я со своего заднего сиденья полетела на пол.

– Камикадзе! – высказался Петрович.

– Что там?

Хлопнула дверь, Хурма выскочила из машины, за ней Петрович. Я ещё барахталась на полу, путаясь в своём пледике и пытаясь сеть. А когда села – увидела. В свете фар, чуть в стороне от машины, в своём паркетном креслице сидел Иваныч. Рядом стояли Сашка и Влад с ошалевшими лицами.

– Это ещё что?! – лютовала Хурма. – Где ваш воспитатель?!

– Я здесь. – Я выбралась из машины, так же босиком, и за ноги тут же цапнул ночной холод.

– Погодите, Ляля Евгеньевна, нам есть что обсудить. Я спрашиваю: что вы делаете в лесу после отбоя? Это лагерь или проходной двор?!

– Я попросил проводить меня, – вступился Иваныч. – Вы с Лялей уехали, а больше я никого не знаю…

– Куда проводить? Вас не берут в Дом, он закрыт из-за… – Хурма осеклась и покосилась на Сашку. – Закрыт. Куда вы хотели ехать?

Для меня это была новость. Значит, закрыли Дом?

Деда трясло, как меня. Я стянула свой плед (уже давно высох), свернула его и стала отпирать багажник. Хурма распекала детей, я под шумок закатила в багажник Иваныча:

– Они замёрзли, Екатерина Вадимовна.

– Да, в лагере поговорим. Марш в машину!

Глава IX

Детей отправили спать, отчитав и пригрозив выгнать из лагеря, и я даже ненадолго успокоилась. Если Хурма лютует и грозит выгнать, значит, мир не перевернулся. Не перевернулся?!

К горлу опять подступил рвотный позыв, и я быстро хлебнула горячего чаю, который успела налить нам Хурма. Мы с ней и Иванычем сидели в её кабинете (Петровича отправили домой на трое суток приходить в себя), пили чай с фирменным вареньем Хурмы и молчали.

– Рассказывай, – потребовала Хурма после очередной чашки. Только я уняла дрожь в руках!

– А вам в отделении не рассказали?

– Рассказывай, говорю.

Пришлось рассказывать. Кажется, я это делала в сто первый раз за последние несколько часов, и боялась, что опять затошнит, но нет. Натренированный язык отбарабанил всё, что уже говорил, почти без эмоций. Эмоции начались, когда Хурма потеряла лицо.

– Что за чёрт! А я ещё хотела усилить охрану! Смешно… Этот забрал Лёлика. – У неё даже губы не шевелились. С лица стёрлось лет двадцать: испуганная, почти детская маска, только глаза красные. Ни разу до этого не видела, как плачет Хурма! И не хочу видеть.

– Екатерина Вадимовна…

– Цыц! – Она встала, шагнула к окну, опрокинув чашку. На скатерти разлилась круглая коричневая лужа. Хурма всхлипнула.

Иваныч дотянулся, поднял чашку, поставил на стол. Со скатерти шумно капало на пол и на мозги. Хурма стояла спиной, у неё мелко тряслись плечи.

– Валерий Иванович?

– Да! – с готовностью отозвался старик.

– Валерий Иванович, я вам очень рада, и дети вас полюбили. Я даже хотела вас оформить как охранника. Но теперь… Придётся закрыть лагерь.

В тишине капал чай на пол, и Хурма опять шумно всхлипнула.

– И куда мне деваться? – растерялся старик.

Кажется, у Хурмы сработал внутренний переключатель. Она по-прежнему стеснялась повернуться, но голос уже стал другой: внутри неё будто врубили аудиозапись «конфликт с родителями».

– Неужели ваша дочь такая плохая? – Спокойный ровный голос педагога, который повторял этот текст тысячи раз. – Вы в чистой одежде, не истощены…

Тогда Иваныч выругался, и я наконец-то согрелась и придумала:

– Погостите у меня… А, чёрт, у меня ж квартиранты до конца смены!

Как всё плохое, вспомнились они неожиданно. Ещё перед началом смены я сдала свою квартиру парочке приезжих, чтобы не пустовала, пока я здесь… В общем, если лагерь в ближайшие дни закроют, идти мне некуда.

– Выходит, мне тоже некуда идти, – говорю.

– У тебя есть родители, сестра и братья. Не валяй дурака, Ляля, у тебя полно других проблем.

– Ага, завалюсь к ним с парнем. – Я подмигнула Иванычу, тот хихикнул, и на секунду мне стало легче. Только на одну секунду, пока я верила, что и впрямь завалюсь. Но не завалюсь, а почему – долго рассказывать.

– Вообще тебя мне следовало бы уволить, – продолжила Хурма.

Иваныч протестующе взвыл, я промолчала. Пусть пугает, это она от нервов. Отпугается – быстрее отойдёт. Она всё время так, я уже привыкла. Попугает, выдохнет – да и пустит нас с Иванычем к себе цветочки полить. Её муж ничего не скажет, он привык, что у неё вечно ученики пасутся, пусть и бывшие: располневшие, лысые и с усами.

– Покинула ночью пост – раз, – Хурма повернулась и снова стала обычной. Даже тушь не потекла. – Подвергла всех опасности, не вызвав специальную службу, когда по лагерю бегал медведь, – два. Допустила хулиганство детей, когда эти уезжали…

Тут я не выдержала:

– А вы бы не допустили?! Должны ж они во что-то хорошее верить!

– Например, в грязь и керамзит…Прощёлкала Сашку, что совсем возмутительно. А что произошло в лесу…

– Ну это-то при чём?!

– При том, что лагерь придётся закрыть, по крайней мере до конца сезона. Ты оказалась в ненужном месте в ненужное время, и с меня спросят: почему я держу такого воспитателя, как ты.

– Я не воспитатель, я помощник. Нянечка по-старому.

– Тем более церемониться не станут. И наша с тобой чудесная дружба для меня станет отягчающим обстоятельством. Этот лагерь – всё, что у меня есть.

Умному достаточно. Я, конечно, буркнула «Школа же ещё есть!», но Хурма уже всё решила. Она неплохая тётка. Её дети старше меня, хорошо, если на праздники звонят, внуки учатся где-то за границей, вот и остаётся только работа, только хардкор. «Этот лагерь» – цена, которую она не готова платить за нашу дружбу.

– Ну что ж, меня продавали и подешевле. Можно сказать, повезло.

– Никто тебя не продаёт! Просто пока это всё не уляжется, я прошу тебя не показываться в лагере.

– Что не уляжется?

Тогда Хурма, поджав губы, велела мне написать заявление об уходе и сама быстро вышла, как будто я могла возразить.

* * *

Иваныч разразился ей в спину гневной речью, я полезла за бумагой и ковырялась в столе нарочито долго, чтобы унять непрошеный рёв и чтобы Иваныч не заметил. Успокоилась, достала, села писать.

«Такой-то такой-то от сякой-то сякой-то, сего дня сего месяца сего года – заявление. Заявляю, что ни я, ни Петрович, ни этот неизвестный хмырь, прикидывавшийся немым, никого не убивали, потому что мы хорошие. Заявляю, что мои ночные танцы с медведем – это не преступный умысел и не безответственный поступок, а нормальное поведение условно нормального человека, который любит зверюшек и не любит, когда их мучают. У нас тут свой цирк, и, честно говоря, я очень рассчитывала на ваше понимание и большой опыт работы на арене. Простите, больше не буду. Заявляю также, что Сашкин побег – это не ужас-ужас, а здоровая реакция здорового ребёнка, которого все достали. Я её понимаю».