То, что творилось на заседаниях палаты, захватывало. Была во всем этом какая-то добрая, созидательная энергия. Работа на далекое будущее. Зато вечером, на заседаниях под руководством Филонова, царила иная, дотошно деловая обстановка. Здесь опытные юристы совсем по-иному взвешивали формулировки – более отстраненно, прагматически. Они тоже думали о будущем, но совсем близком, в перспективе на пять, максимум десять лет: как избежать тех проблем, с которыми страна и, прежде всего, власть столкнулись в последние два года. И потому эти знатоки-профессионалы умеривали, окорачивали чересчур свободный полет коллективной мысли.

Первый этап Конституционного совещания завершился через неделю подписанием всеми участниками проекта конституции. Но у меня работы не убавилось. По-прежнему приходилось отвечать на письма на имя президента, сочинять записки, готовить встречи. В какой-то момент я почувствовал: надо оттянуться, на время забыть обо всем.

Марина с Кириллом уехали под Калугу на дачу к ее тетке. Так что в субботу во второй половине дня я со спокойной душой отправился в Переделкино к Мише Манцеву. Разумеется, привез бутылку водки, закуску. Миша был один – его мать и дочь находились в Москве. Нам ничто не помешало выпить. После первого стакана я принялся рассказывать про свое житье-бытье. Через некоторое время он спросил с озадаченным видом:

– Зачем ты тратишь на это время?

– Пытаюсь что-то сделать для того, чтобы мы жили в нормальной стране, – уверенно прозвучал мой ответ.

– А что такое «нормальная страна»?

Я выразительно пожал плечами – как объяснить очевидные вещи? Но я постарался:

– Демократическая, с развитой рыночной экономикой.

– Ты думаешь, это подходит для России?

– А почему нет? Англии подходит, Германии подходит, Франции подходит, а нам – нет?

Он выразительно вздохнул.

– Мы не Англия, и не Германия, и даже не Франция. Мы – Россия.

– И что нам надо?

– Монархию. Не такую, как в Англии или Швеции, а настоящую.

Миша взялся за бутылку, наполнил наши стаканы. Мы чокнулись и выпили, просто так, ни за что. Хотя, быть может, он выпил за будущую монархическую Россию. Захотелось ему возразить:

– В чем разница между настоящей и ненастоящей? По-моему, нет принципиальной разницы. К примеру, я – чиновник, ты – фотограф. Каждый чем-то занят. Есть принципиальная разница?

Он глянул на меня с легкой иронией.

– Я – фотограф. Это творческая работа. Хорошее фото – искусство. Я полезным делом занимаюсь. А ты время зря тратишь.

– Возможно, – легкомысленно выдохнул я. – Будущее покажет.

Конечно, бутылки нам не хватило. Мы сходили еще за одной в ближайший магазинчик. Позже к нам присоединился Лесин – приехал на такси, привез несколько бутылок водки и уйму еды. Большего выпивоху следовало поискать. Мы изрядно набрались в субботу. Утром, едва проснувшись, продолжили.

Саша Лесин был весьма любопытной личностью. Он появился в нашей литературной студии лет десять лет назад, при Андропове. Как только занятие закончилось, пошел выпить с нами в Цветной зал. Бойко рассуждал о поп-музыке – в ней он разбирался превосходно. Потом заплатил за всех, а когда расходились, увязался за мной. Предложил еще выпить. Мы купили бутылку вина, расположились на скамейке Бульварного кольца. И тут он, попивая винцо, принялся ругать КПСС и Ленина. Первой моей мыслью было: «Провокатор?» Я не стал высказывать свое мнение по поводу «чести и совести» страны и ее гениального основателя, а он им и не интересовался. «Не хочет спешить. Пытается втереться в доверие», – таково было мое объяснение. Позже выяснилось – никакой не провокатор. Фарцовщик, живший, и весьма неплохо, продажей винила – иностранных, прежде всего американских и английских пластинок. При этом увлекшийся литературным творчеством – он писал рассказы и небольшие повести. На длинные произведения у него не хватало усидчивости. В конце восьмидесятых, когда это стало возможным, Лесин создал кооператив, превратившись в законного и весьма успешного предпринимателя, по-прежнему тратившего свободное время на выпивку и писанину.

Хорошая пьянка вовсе не сводится лишь к беспрерывному употреблению алкоголя. Прежде всего, это разговоры о самом важном – о литературе и писателях; о стране, ее прошлом, настоящем и будущем; о людях, ее населяющих; о Сталине, Ленине, Троцком, Берии; о смысле жизни. Какие серьезные мысли порой рождались в пьяных спорах…

Я уехал от Александра и Михаила поздним вечером в воскресенье. Надо было прийти в себя – утром следовало появиться на работе. А мои друзья продолжили плодотворное общение. На Александра трудился небольшой коллектив, и он мог оставить его на время без внимания, а Михаил вообще был сам себе хозяин. Они угомонились только во вторник утром, о чем с удовольствием известили меня по телефону. Я посмеялся и забыл об этом, придавленный грузом текущих дел, которые непрестанно сыпались на меня, словно по чьему-то коварному умыслу.

Я все-таки нашел время заехать к Насте в институт. Разговор получился коротким. Выяснилось, что Эдуард с Василием уехали в санаторий на Волге. А она продолжала работать. На вопрос, почему не отправилась с ними, ответила, что не успела завершить проводимое исследование, чем удивила меня. Академический институт – не поточное производство, тут не проблема договориться об отпуске. Я видел, что она не хочет говорить об этом. Предложил ей пообедать вместе. Отказалась. Ей надо было закончить срочную справку для прокуратуры. Покинул институт я весьма озадаченным.

Летнее время тянулось вяло, отпускная пора охватила страну, и даже Верховный совет поумерил свой пыл в обличении президента и правительства. Но мелкие дела по-прежнему съедали большую часть рабочего дня: аналитические записки по всевозможным вопросам, которые регулярно приходилось писать, встречи с представителями общественных объединений, письма от всяческих общественных организаций, адресованные президенту, на которые надо было готовить ответы, запросы в разные инстанции. (Слава богу, письмами от граждан занимались другие.) Недели пролетали стремительно.

Девятнадцатого числа я приехал к Горбатому мосту около Белого дома – там на вторую годовщину августовских событий собрались люди, бросившие тогда вызов прежней власти. Народу пришло много, тысячи две или три. Большое пространство было заполнено стоящими довольно тесно людьми, одетыми по-разному – и бедно, и солидно. Некоторые держали плакаты с номерами отрядов – собирали своих сотоварищей. Здесь попадались на глаза те, кого я знал, но еще больше было незнакомых. С некоторыми я радостно обнимался, другим жал руку, порой весьма сдержанно, если знал, что теперь мы – политические противники. Происходящее напоминало традиционную майскую встречу около Большого театра тех, кто прошел Великую Отечественную, встречу, на которую приходило все меньше и меньше фронтовиков. И я подумал, что настанет время, когда и сюда, к Горбатому мосту, с каждым годом все меньше людей будет приходить в этот день.

– Олег! – раздалось рядом. – Привет!

Это был один из защитников Белого дома, Алексей, фамилии я не помнил. Он работал в каком-то научно-исследовательском институте лаборантом, хотя и разменял четвертый десяток. В старом, заношенном пиджаке он походил на бомжа. Глядя на меня, Алексей широко улыбался, открыв беззубый рот.

– Ты по-прежнему там, в Кремле работаешь?

– Да, – скромно ответил я.

– У меня вот к тебе вопрос. – Его лицо приняло крайне озабоченное выражение. – Слушай, два года прошло, а изменений как-то не видно.

– Изменения есть, – осторожно заметил я. – Мы строим рыночную экономику. С дефицитом продуктов справились.

– Это так. Но главное, знаешь в чем? Главное, чтобы жизнь людей лучше стала. А пока изменений не видно.

Я изобразил сомнение, покачал головой.

– За два года обеспечить всем прекрасную жизнь в стране с разрушенной экономикой невозможно.

– Ну… так, – вынужден был согласиться Алексей. – Но вы не затягивайте. Нужны изменения. Смотри, еще год-другой, и народ будет сильно возмущаться. Нельзя плевать на народ.

– Мы не плюем…

– Пойми, люди хотят увидеть изменения. Почувствовать, что их жизнь меняется.

– Я понимаю…

– Надо что-то делать. Вы не затягивайте. Ты это передай Ельцину, хорошо? Передашь?

– Передам, – заверил я.

Потом подошел неаккуратно одетый худющий парень с грязными волосами, по фамилии Кирюхин, просил помочь ему получить квартиру.

– Ситуация у меня. Бывшая жена умудрилась меня выписать. – От него сильно пахло перегаром. – Сейчас живу у друга. Но вечно так продолжаться не может. Надо свой угол получить. Я помог Ельцину два года назад. Почему бы ему не отблагодарить меня? Пусть даст мне квартиру. Хотя бы однокомнатную. Ты там попроси за меня.

– Он не может дать квартиры всем, кто здесь был два года назад, – предельно спокойно пытался объяснить я. – И потом, мы не ему помогали, мы защищали свою свободу, свой выбор иного пути России.

– Но при этом ему тоже помогли, – настаивал Кирюхин.

– И что?

– Попроси за меня… Всем не надо давать, только мне. В связи с особыми обстоятельствами.

– А там, где ты работаешь, ничего не светит?

– Закрылось наше предприятие. – Он в сердцах махнул рукой. – Закрылось. Я сейчас грузчиком в магазине. А там какое жилье?

Не хотелось ему отказывать. Он бы не понял. Решил бы, что в Кремле не хотят помочь. Поразмышляв, я уверенно произнес:

– Напиши письмо, изложи все обстоятельства. Передашь мне. А я дам ему ход. – На самом деле вариант был один – переслать письмо в мэрию Москвы с просьбой разобраться. И пусть там думают, что с этим Кирюхиным делать.

Я со многими общался в тот вечер. И не единожды слышал: два года прошло, а жизнь осталась прежней. Действительно, многие воспринимали новую жизнь как новый добротный пиджак: надел его, а в карманах тебе и ключи от машины, и от новой квартиры, и много-много денег. Не могли или не хотели понять, что новую жизнь должны строить сами, опираясь на новые возможности. А вот их-то мы и должны были обеспечить. Я – в том числе.

В конце августа позвонил Эдуард. Я был удивлен, услышав знакомый голос:

– Давненько мы с тобой не виделись.

– Давненько, – признал я.

– Ты обедал?

– Нет еще.

– Давай пообедаем вместе. На углу Большого Черкасского и Старопанского переулков есть неплохой ресторан. Подходи туда через полчаса.

Очень не хотелось отрываться от дел, но я чувствовал: надо с ним встретиться. Что-то он хочет мне сообщить. И потому выдавил:

– Приду.

Эдуард был мрачный, озабоченный. Едва мы сделали заказ и официант удалился, я спросил:

– У тебя что-то произошло?

– Нет, ничего… Просто тебя давно не видел. Подумал: а чего бы нам не пообедать вместе.

Я ему не поверил. И не ошибся. Как только нам принесли закуску и водку и мы выпили по рюмке, брат негромко проговорил:

– Не думаю, что эта осень будет спокойной.

– Ты имеешь в виду, что левые на что-то решатся?

– Да. – Он помолчал. – Не ручаюсь, что нынешняя власть выстоит.

Вот как? Я скромно заметил:

– Разве ваша система не должна защищать власть?

Эдуард сдержанно усмехнулся, не спеша налил мне и себе водки.

– Наша система не слишком довольна тем, как с ней обходятся в последние годы. Может дать сбой. – Он поднял свою рюмку, дождался, когда и я сделаю это, чокнулся. – За наше с тобой здоровье.

Выпив, я помолчал некоторое время, обдумывая его слова, глянул на Эдуарда:

– Ты меня предупреждаешь?

– Я всего лишь высказал свои соображения, – аккуратно заметил он.

Вскоре официант принес первое. Мы принялись за еду. Эдуард ел сосредоточенно. Какие-то мысли донимали его. Отставив тарелку, вытер салфеткой губы, задумчиво посмотрел на меня:

– Ты веришь в Бога?

Это было весьма неожиданно. Я не смог сдержать улыбки – опять предстояло непростое объяснение.

– Верю. В Творца.

Несколько секунд у него ушло на обдумывание услышанного.

– В чем отличие?