Судя по ее габаритам, она живет в состоянии хронического гиперстресса. Евгении очень хотелось озвучить свою мысль, но благоразумие взяло вверх, и, промолчав, она закрыла глаза, а чтобы заглушить чавканье соседки, сделала музыку погромче. В принципе она ничего не имела против чрезмерно толстых, так же как и чрезмерно худых, ни лиц другого вероисповедания, половой ориентации, и так далее и тому подобное. Немалый жизненный опыт научил ее не то чтобы толерантности, а скорее знанию того, что среди любой категории гомо сапиенс и не совсем гомо, а тем более сапиенс можно встретить как необыкновенно порядочных людей, так и отъявленных мерзавцев. Женя старалась никого не осуждать, но если в человеке присутствовала черта, противоречащая ее восприятию мира, а тем более моральным устоям, она не старалась это понять и принять. Как бы ни было выгодно подобное знакомство, расставание становилось неизбежным, и она уходила, уходила как сухой песок сквозь пальцы, который, как бы крепко ни зажимали в кулаке, удержать невозможно. Часто плата за это была высокой, даже чрезмерно… Не закончив мысль, она уснула под Джеймса Ласта.

Глаза открылись сами собой, когда шасси лайнера мягко коснулись посадочной полосы. Женя сладко потянулась в кресле и активно подвигала конечностями.

Рядом, заглушая все – затихающий шум двигателей, ор детей, переговоры в голос пассажиров, призывы стюардесс оставаться всем на своих местах, – громко стенала о своей нелегкой доле «знойная женщина, мечта поэта». Естественно, она встала первой и, подхватив свой баул, как не знающий преград флагманский авианосец, двинулась к выходу. По дороге она весьма нелицеприятно комментировала полет, одновременно обсыпая всех, кого встречала на своем пути, огромным количеством разного рода крошек, скопившихся на ее необъятных животе и груди.

Субтильный, постоянно роняющий книгу юноша, который являлся до этого единственной и весьма эфемерной преградой между дамой и проходом, едва уловив малейшее движение с ее стороны, тут же растворился в неизвестном направлении, будто его и вовсе не существовало в природе. Ни стюардессы, ни пассажиры бизнес-класса – никто не посмел оспорить ее лидерство и встать на ее пути к двери выхода, единственные, кого она все же пропустила, были члены экипажа, которые, стараясь максимально сохранить лицо, с трудом протиснулись между ней и стенкой коридорчика и первыми покинули корабль.

Получение багажа не заняло много времени. Как всегда, и это уже по давно сложившейся традиции, на ее видавшие виды дорожную сумку навалился чемодан, причем самый огромный из всего потока багажа, движущегося на ленточном транспортере. Наверное, косметичка моей «крошки-соседки», беззлобно подумала Евгения. С трудом, со второй попытки ей все же удалось вырвать свой раритет из-под комодообразного пластикового чудовища и вздохнуть с явным облегчением (ее вещи не улетели другим рейсом и нигде не затерялись – это раз; сумка не развалилась на части в момент ее надрывного извлечения – это два; вещи на руках, так что, считай, ты уже дома – это три; и впереди еще три дня отпуска – это четыре). Так что жизнь удалась, похвалила она себя.

Среди небольшого количества своих достоинств (и прилагающихся к ним несметного количества недостатков) самым замечательным было то, что она умела искренне радоваться мелочам, изначально исходя из того, что все могло быть значительно хуже, но не случилось же, и это уже здорово! Иногда это начинало граничить с идиотизмом, а может, она была излишне строга к себе? Может, если не это качество – умение ценить эти самые мелочи, она бы уже давно находилась в состоянии стойкой депрессии со склонностью к суициду.

– Женя! Женька!! Женечка!!! – неожиданным баском завопила модельной внешности длинноногая блондинка в возрасте от двадцати восьми до сорока лет в зависимости от освещения, макияжа и настроения. Сейчас ей было сорок, и она, с выражением лица утопающего, стремящегося к единственному в радиусе ста километров спасательному кругу, активно расталкивая всех локтями, прорвалась через толпу встречающих и повисла на ее шее. – Женька!!!

– Даша?! Что ты здесь делаешь?! – прохрипела та, безуспешно стараясь вырваться из цепких, накачанных в тренажерных залах рук подруги и поняв, что еще немного, и ей сейчас понадобится специализированная помощь реаниматолога, из последних сил выдавила: – Да пусти же! Задушишь!

Высвободившись и пройдя этапы радостных возгласов и поцелуев, Евгения с удивлением смотрела, как всего за две недели изменилась ее лучшая подруга. Они дружили страшное количество лет. В свое время делили игрушки в песочнице, затем школьную парту и студенческую скамью, и никогда не было ничего подобного.

– Даша, ты здесь откуда? – осторожно поинтересовалась Женя. – У нас все нормально? Все живы?

– Ну ты скажешь! С ума сошла! – с преувеличенной бодростью произнесла та и странно хлюпнула носом.

– У тебя сейчас глаза косят, как у булгаковской секретарши.

– Ой, да ладно, – Дарья демонстративно свела глаза к переносице и скорчила уморительную рожицу, – у тебя покурить есть?

– Сама не курю и вам не советую, – процитировала рекламный слоган Евгения, которой от гримас подруги стало не то что не смешно и даже не тревожно, а по-настоящему страшно, – ты бросила почти год назад, чего опять-то? Ты вспомни, какая гадость потом во рту. Никакая жвачка не помогает, которая, кстати говоря, тоже гадость.

– Если это запить водочкой и заесть салом с чесноком, то будет все равно, – авторитетно заявила Дарья, отводя взгляд куда-то в сторону, и вдруг без передышки выпалила: – Меня Макс бросил. Ушел к двадцатилетней или восемнадцатилетней, точно не знаю. Она то ли модель, то ли актриса, одна из тех, кто всегда востребован мужским полом. Ну, короче, к какой-то очередной восходящей «звезде». И у них там, кажется, то ли любовь, то ли чувство долга… Я не очень поняла. Он что-то там говорил, но я не запомнила. Женя поверила сразу. Внутри все сжалось и заледенело. Дашка с Максом были потрясающей парой, оба высокие и красивые, сильные и остроумные. Вокруг них всегда бурлила жизнь. Пять лет вместе не разлей вода до брака, десять в браке. Всегда и везде вместе… И вдруг… В один миг…

– Упс, – только и смогла выдавить из себя Евгения и как-то неуверенно продолжила: – Может, это мимолетная интрижка, ну, знаешь там, кризис среднего возраста… бес в ребро… Перебеситься, наиграется и вернется… Последнее она сказала уже больше для себя, чем для подруги.

– Она беременна…

А вот это был конец.

У Максима с Дашкой детей не было. Сначала сами не хотели, потом не получалось, но было не до пустяков, на первом месте была карьера Максима и становление его бизнеса. Даша как преданная жена обеспечивала надежный и комфортный тыл, когда состоялись, надо было пожить для собственного удовольствия, а ребенок – если еще пару лет само не получится, тогда и будем обследоваться, такие планы озвучивала Дарья, а Максим шутил, что их аист стаю собирает, так как одному такое количество мальцов не донести.

Евгения пробовала остановить скачущие в безумной чехарде мысли и сосредоточиться на одном – Даше, ее любимой Дашке сейчас очень плохо. Да, она этого Макса с его малолетней метелкой на куски порвет, на ноль помножит, загонит туда, куда Макар телят не гонял! Пусть они только ей попадутся. Руки непроизвольно сжались в кулаки, но вместо этого она как можно беззаботнее спросила:

– Ленке звонила? Она знает?

Ленка – их подруга и сверстница, пухленькая белокурая кудряшка, имеющая всегда немного полусонное выражение лица, за что среди подруг носила прозвище «овечка Долли». Она имела за плечами филфак, кандидатскую степень и ныне в должности доцента кафедры с усердием, достойным лучшего применения, сеяла в своем университете умное, доброе, вечное. «Сеяла» то, что настоятельно рекомендовали министерские чиновники от образования, и, изучая сверху спущенные учебные планы, немилосердно ругалась, грозя всем, что скорее уйдет торговать пивом, чем будет этому учить студентов. Но потом успокаивалась и без вдохновения и искры в глазах делала свою работу. Ее муж Николай Петрович, голубая кровь и «белая кость», имеющий истинные (не купленные) дворянские корни, профессор того же универа, где Ленка занималась «посевными» работами, был старше ее более чем на четверть века и всего на несколько лет моложе ее матери, своей тещи Зинаиды Михайловны. Та, в свою очередь, была категорически уверена, что разница в возрасте, пусть и небольшая, позволяла ей обращаться к зятю по имени, а учитывая его происхождение, то и на французский манер – Николя. Если вдруг между ними вспыхивала ссора (что было не редкостью), Зинаида Михайловна, убирая французский прононс, переходила на чистый русский язык, ограничивалась холодным – Николай.

Полгода назад Николя (со слезливой томностью в голосе и романтической поволокой в глазах) признался Елене, что наконец «ЭТО» свершилось, и он встретил своего ангела. Да что там ангела – богиню. Многие всю жизнь ищут ту «единственную» и не могут найти, а ему повезло – вот «счастье-то». Она его муза, Офелия, Лаура, понимающая и любящая, «тонкая» и «звонкая», чистая и прекрасная как утренняя заря, короче, настоящая Аврора, Венера, далее следовало неимоверное количество эпических дифирамбов, звучавших в том же духе. Классики, воспевающие женскую красоту, начиная с поэтов Древней Греции и заканчивая нынешними «звездами» поэтического Олимпа, могли бы захлебнуться от зависти к такому богатейшему словарному запасу, который в тот момент демонстрировал Николай Петрович, описывая свою избранницу. Ленка, рассказывая о произошедшем, смогла объяснить свое «интеллигентное спокойствие и выдержку» только тем, что до нее не сразу дошел смысл происходящего. На первой же фразе, что муж уходит к другой, ее мозг категорически отказался воспринимать дальнейшее. Николай Петрович гордо положил ключи от квартиры и объявил, что «он ни на что не претендует и оставляет ей все», ушел в новую жизнь, тихо закрыв за собой дверь. А не претендовал Николай Петрович ни больше ни меньше на огромную трехкомнатную квартиру в историческом центре Петербурга, которая была сверху донизу заставлена и увешана дорогим антиквариатом – наследие предков, коллекционеров и меценатов; это был двухэтажный зимний дом в курортной зоне под Питером, ну и так, по мелочам – машина и небольшой счет в банке.

Покидая «родительское гнездо», Николай Петрович взял с собой только один-единственный темно-коричневый фибровый чемодан с потертыми кожаными углами и металлическими накладными замками. Туда были сложены: серебристая в темно-синюю полоску шелковая пижама, парадный костюм из английской шерсти, смена нижнего белья, тапочки и томик любимого Михаила Булгакова.

Чемодан был семейной легендой и торжественно передавался из поколения в поколение. Его с нескрываемой гордостью показывали всем гостям, бывающим в их гостеприимном доме. Именно с этим чемоданом его дед Иван Николаевич, обедневший дворянин (по семейной легенде – состоявший в тесном родстве с кем-то из сосланных декабристов), приехал из Благовещенска в конце XIX века поступать в Санкт-Петербургский университет и, с блеском его окончив, был оставлен на одной из кафедр, которую впоследствии многие годы и возглавлял; отец Николая Петровича Петр Иванович был сослан в лагеря во время сталинских репрессий по пятьдесят восьмой статье за контрреволюционную деятельность. Он посмел с кафедры уже Ленинградского университета блеснуть знанием современных работ английских и немецких писателей и с этим же чемоданом (по амнистии в пятьдесят третьем) вернулся домой и начал новую, весьма успешную жизнь. Чемодан, потертый во всех возможных и невозможных местах, убитый нелегкой жизненной стезей, стал семейным символом начала нового и обязательно светлого будущего.

Домой, так сказать, «в лоно родового гнезда», Николай Петрович вернулся достаточно быстро, буквально через пару часов после того, как за ним закрылась массивная дверь их квартиры. Ленка даже не успела еще выйти из состояния психологического ступора. При возвращении «блудный муж» имел весьма жалкий вид. Прижимая к груди Булгакова и крышку от разбитого в щепки чемодана, под холодные комментарии тещи, что прибыл «селадон кобелирующий, одна штука», Николай Петрович прямо в коридоре свалился на руки Елены.