Среди нас есть прирожденные выживальщики, и это здорово, потому что нашу роту бросили в самую гущу событий. Здесь, в роте «Чарли», у меня появились два настоящих друга – Жаб и Щен (на самом деле Фрэнсис и Джон). Другие ребята называют нас Зоопарком, потому что у всех нас животные клички, но они завидуют тому, какие мы крутые. Мы втроем устраиваем дурацкие соревнования, например: кто больше подтянется на ветке дерева, кто выучит самые грязные слова на вьетнамском языке и кто быстрее выкурит целую сигарету, не вынимая ее изо рта. Жаб – негр (ой, что сказала бы бабуля?) из Миссисипи, а Щен – до того светлокожий блондин, что смахивает на альбиноса. Лучше бы прозвать его Каспером или Призраком, но эти клички уже заняты другими парнями полка, а так как Джон – самый младший во взводе, он стал Щеном. Щен родом из Линдена, Вашингтон, это у самой границы с Канадой, малиновый рай, по его словам: куда ни взглянешь – кусты и кусты, и все усеяны спелыми сочными ягодами. Щен скучает по малине, Жаб – по маминому капустному салату, а я – по мороженому «Бригамс». Вот такая у нас разношерстная компания, ну или, если угодно, солянка, с разных концов нашей великой страны. Я люблю ребят всем сердцем, пусть мы и знакомы всего несколько недель. Втроем мы чувствуем себя неуязвимыми, сильными, – и, Месси, ненавижу говорить такое, но я точно самый сильный из нас. Сначала я думал, это из-за того, что тренер Бевилаква вечно заставлял всю команду бегать спринты и взбираться по ступеням до самого верха стадиона, но эти упражнения делают тебя сильным снаружи, а чтобы выжить, надо быть жестким изнутри. Приходит твоя очередь занять позицию, идти в караул, и надо быть смелым, то есть по-настоящему смелым, потому что с большой вероятностью ты станешь первым, кто столкнется с чарли^[7]. Если нарвешься на вражеский огонь, получишь пулю. Когда я впервые вел роту, мы двигались по тропе в джунглях, москиты ревели как львы, была глубокая ночь, а сзади к нам подкрались партизаны и перерезали глотку Риччи, который замыкал колонну. Мы вступили в перестрелку, Акосту и Кельца ранили. Я выбрался, отделавшись двумя десятками комариных укусов.

Я слышал, в других подразделениях приглашают мозгоправов, чтобы разобраться с беспорядком в головах. Если мы отправляемся на задание, почти наверняка один из нас гибнет. Кто именно – вопрос везения, все равно что какую утку ты подстрелишь из водяного пистолета в ярмарочном аттракционе. В Бруклине я учил детей водить, знал, что где-то идет война, смотрел репортажи по телевизору с тобой, мамой и папой, слышал подсчеты погибших, но не чувствовал, что все это настоящее. Теперь я здесь и война слишком реальная. Каждый день требует стойкости; должен сказать, я не понимал толком, что значит это слово, пока не попал сюда.

Ночью, когда я стою на вахте или пытаюсь заснуть, но при этом не потерять бдительность, то размышляю, на кого в семье похож больше всего. Чья ДНК сохранит мне жизнь? Сначала я думал, наверное, дедулина, потому что он был успешным банкиром, или отца, ведь он служил лейтенантом в Корее. Но потом знаешь, что я понял? Самый жесткий человек в нашей семье – бабуля. Она, наверное, самый жесткий человек во всем мире. Я бы поставил нашу бабушку против любого вьетконговца или любого из моих командиров.

Знаешь, как она смотрит на тебя, если разочарована? Словно ты и туфли ей вылизать недостоин. Или говорит этим своим голосом: «И что я теперь должна думать о тебе, Ричард?» Наверняка ты знаешь, именно поэтому с ужасом ожидаешь поездку на Нантакет. Если это поможет тебе чувствовать себя не такой жалкой, помни: те черты характера бабули, которые повергают тебя в отчаяние, в то же время помогают выжить твоему брату.

Я люблю тебя, Месси. С днем рождения.

Вечером перед отъездом на Нантакет Джесси с родителями сидит за кухонным столом и таскает из картонной коробки куски пиццы – у Кейт за сборами не осталось времени на готовку, – и тут раздается стук в дверь. Джесси, Кейт и Дэвид застывают, как в игре в статуи. Внезапный стук в дверь в половину восьмого вечера значит, что… Джесси мгновенно представляет двух офицеров: как они стоят на ступеньках, держат в руках фуражки и готовы сообщить новость, которая разобьет ее семью. Кейт никогда не оправится; у Блэр, наверное, начнутся преждевременные роды; Кирби устроит спектакль, станет громко обвинять Роберта Макнамару, Линдона Джонсона и своего самого заклятого врага, Ричарда Милхауса Никсона. А Джесси – как насчет нее? Она может только представить, что растворится, как таблетки «Алка-Зельцер», которые отец бросает в воду по ночам, работая над сложным делом. Она превратится в прах, и ее развеет ветер.

Дэвид с мрачным лицом встает из-за стола. Биологически он Тигру не отец, но занял его место, когда Тигр был маленьким мальчиком, и, по мнению Джесси, отлично справился. Дэвид худой (его любимая игра – теннис, Экзальта беспокоится, что на этом его достоинства и заканчиваются), а Тигр – высокий и широкоплечий, вылитый лейтенант Уайлдер Фоли. Дэвид – адвокат, но не из тех, кто только и знает, что кричать в зале суда. Он спокойный и взвешенный, всегда советует Джесси сначала думать, а потом говорить. Дэвид и Тигр очень близки, порой это даже похоже на нежность, и Джесси готова побиться об заклад, что по пути к двери у Дэвида внутри все обрывается.

Кейт хватает Джесси за руку и сжимает. Джесси глазеет на оставшуюся в коробке половину пиццы и думает, что если Тигр погиб, то никто из них больше никогда не сможет проглотить ни кусочка пиццы, и это просто ужас, ведь пицца – любимая еда Джесси. Потом у нее проскальзывает еще более неприличная мысль: если Тигр погиб, ей не придется ехать на Нантакет с мамой и Экзальтой. Ее жизнь пойдет кувырком, но вот лето будет в каком-то смысле спасено.

– Джесси! – раздосадованно зовет отец. Она встает из-за стола и мчится к выходу.

Дэвид придерживает распахнутую входную дверь. Снаружи, на крыльце, освещенные фонарем, стоят Лесли и Дорис.

– Я сказал твоим подружкам, что мы ужинаем, – бросает Дэвид, – но завтра ты уезжаешь, поэтому даю вам пять минут. Они пришли попрощаться.

Джесси кивает.

– Спасибо, – шепчет она и видит, как на лице отца проступает облегчение.

Нехорошо, что их ужин прервали, но лучше по такой причине, чем по той, которой они все время боятся.

Джесси выходит на крыльцо.

– Пять минут, – повторяет Дэвид и закрывает за ней дверь.

Джесси ждет, пока ее пульс успокоится.

– Вы гуляли? – спрашивает она. Лесли живет в шести кварталах, Дорис – примерно в десяти.

Дорис кивает. Выглядит она, как обычно, мрачно. Очки с толстыми стеклами съехали на кончик носа. Разумеется, на ней расклешенные джинсы с вышитыми на передних карманах цветочками. Дорис не вылезает из этих джинсов. Но в качестве уступки жаре она дополнила их крохотным белым топом, очень миленьким, но испорченным пятном кетчупа на самом видном месте. Отец Дорис владеет двумя франшизами «Макдоналдса», и она постоянно ест гамбургеры.

Воздух благоухает, в окружающих дорогу деревьях порхают светлячки. Ох, как же Джесси хочется на все лето остаться в Бруклине! Ездить на велосипеде в загородный клуб с Лесли и Дорис, а под вечер они могли бы покупать фруктовый лед. Могли бы зависать в магазинах на Кулидж-Корнер и притворяться, что случайно натыкаются на мальчишек из школы. Кирби сказала Джесси, что именно этим летом ее ровесники наконец-то пойдут в рост.

– Мы пришли сказать тебе bon voyage, – говорит Лесли. Она зыркает через плечо Джесси – удостовериться, что за дверью никто не подслушивает, – и продолжает тише: – А еще у нас новости.

– Целых две, – добавляет Дорис.

– Во-первых, – сообщает Лесли, – они начались.

– Они, – повторяет Джесси, хотя и понимает, что Лесли имеет в виду месячные.

Дорис кладет руку себе на низ живота.

– У меня болел живот, – говорит она. – Так что, думаю, я следующая.

Джесси не знает, что сказать. Как отреагировать на новость, что одна из лучших подруг сделала первый шаг навстречу женственности, в то время как сама Джесси все еще сущий ребенок? Она так жутко ревнует, потому что с тех пор, как в прошлом месяце школьная медсестра провела «беседу», тема менструации стала преобладать в их болтовне. Джесси так и думала, что Лесли станет первой из них, у кого начнутся месячные, потому что она наиболее развита. У нее уже выросла маленькая упругая грудь, и подруга носит спортивный бюстгальтер, в то время как Джесси и Дорис плоские, как гладильная доска. Джесси завидует, страстно желает того же и порой тревожится – она слышала историю о девочке, у которой так никогда и не началась менструация, – хотя сама понимает, как это глупо. Обе старшие сестры Джесси стонут по поводу своих месячных. Кирби зовет их «проклятием», что в ее случае вполне оправданно, ведь всякий раз она страдает от мигрени и изнурительных спазмов, которые приводят ее в ярость. Блэр более деликатно отзывается о цикле, хотя сейчас это для нее не проблема – она беременна.

«Лесли может забеременеть», – думает Джесси, и эта мысль почти вызывает смех. Ей хочется прервать разговор, вернуться в дом и доесть пиццу.

– А вторая новость? – спрашивает она.

– Вот, – говорит Лесли и вытаскивает из-за спины плоский, квадратный, тщательно упакованный подарок. – С днем рождения!

– Ой, – ошеломленно восклицает Джесси. Как все, кто празднует день рождения летом, она давно уже не надеется на нормальные поздравления от одноклассников. Джесси принимает подарок, сразу понимая, что это пластинка.

– Спасибо.

Она бросает взгляд на Лесли, затем на Дорис, которая все еще держится за живот с воображаемой болью, а затем срывает оберточную бумагу. Это альбом «Clouds» Джони Митчелл, как Джесси и мечтала. Она одержима песней «Both Sides, Now». Это самая прекрасная песня в мире. Джесси готова слушать ее каждую секунду каждого дня до самой смерти, и ей не надоест.

Она обнимает Лесли, а за ней Дорис, которая говорит:

– Мы купили его в складчину.

Это заявление предполагает вторую благодарность, Джесси высказывает ее непосредственно Дорис. Она рада, что подруги по-честному купили альбом, потому что за две недели, которые минули с окончания школы, все трое совершили несколько краж в магазинах.

Лесли стащила два розовых ластика и коробку мелков в «Ирвинге», Дорис украла вчерашний яичный рогалик в кошерной пекарне, а Джесси, поддавшись невероятному натиску подруг, стянула тушь «Мейбеллин» из «Вулвортса» на Кулидж-Корнер, и это был крайне рискованный поступок, ведь в «Вулвортсе», по слухам, установлены скрытые камеры. Джесси знает, воровать плохо, но Лесли взяла ее на слабо, и Джесси почувствовала, что на карту поставлена ее честь. В день, когда настала ее очередь, Джесси вошла в «Вулвортс» напуганной, жутко напуганной, уже придумывала извинения для родителей, решила свалить вину за проступок на стресс, вызванный призывом брата на службу. Но, выйдя из магазина с тушью, надежно запрятанной в карман оранжевой ветровки, ощутила прилив адреналина, который, по ее мнению, напоминал наркотический кайф. Она чувствовала себя великолепно! Она чувствовала себя сильной! Она была так опьянена, что остановилась на заправке на углу Бикон и Гарвард, зашла в дамскую комнату и нанесла тушь прямо там, у тусклого зеркала.

Менее захватывающая часть истории заключалась в следующем: как только Джесси вошла в дом, Кейт обнаружила тушь, и за этим последовал допрос испанской инквизиции. Что это на глазах Джесси? Неужели тушь? Где она взяла тушь? Джесси придумала единственный правдоподобный ответ: это косметика Лесли. Джесси изо всех сил молилась, чтобы Кейт не позвонила матери Лесли, ведь если та спросит об этом дочь, то пятьдесят на пятьдесят, что подруга не станет покрывать Джесси.

В общем, Джесси ощущает облегчение от того, что ей не вручили ворованную пластинку. Если мама узнает о магазинных кражах, то навсегда лишит Джесси общества Лесли.

– Когда вернешься? – спрашивает та.

– На День труда, – отвечает Джесси. А до него будто еще целая вечность. – Пишите мне. У вас же есть адрес?

– Угу, – подтверждает Дорис. – Я уже отправила тебе открытку.

– Уже? – удивляется Джесси. Она тронута этим неожиданным проявлением доброты от ворчуньи Дорис.

– Мы будем скучать, – говорит Лесли.

Джесси прижимает пластинку к груди и машет на прощание, а потом возвращается в дом. И пусть она не первая, у кого начались месячные, а может, даже не вторая, но это неважно.

Подруги любят ее – купили то, что она очень хотела, – и, что важнее, брат до сих пор жив. В этот краткий миг, в самом конце своего двенадцатого года жизни, Джесси Левин счастлива.

Рано утром в дверь спальни Джесси негромко стучат. Отец заглядывает внутрь.

– Уже проснулась? – спрашивает он.

– Нет, – отвечает Джесси и натягивает одеяло на голову. Вчерашнее чувство легкости исчезло. Джесси не хочет ехать на Нантакет. И даже не хочет рассматривать ситуацию «с другой стороны».

Есть только одна сторона, а именно: без брата, сестер, а в перспективе и без мамы Нантакет станет сущим адом.