И теперь он был здесь, из плоти и крови. Настал момент, которого она всегда боялась. Но в глубине, в тайниках ее подсознания, разве не предвидела она эти мгновения? Она их планировала? Даже мечтала об этом?

Может быть. Но не так. Не на людях. И совершенно неготовой.

Оглушительные аплодисменты вызвали легкую пульсацию в висках и напомнили Еве, где она находится. Зал захлебывался в восторге. Шейн был литературной звездой. Он написал всего четыре романа: «Восемь», «Пила», «Ешь на кухне» и «Запри дверь на входе». Но они стали каноническими. Местом действия всегда был один и тот же безымянный район, где жили страдающие от убийственной бедности люди.

Его персонажи были причудливыми, яркими, практически мифологизированными типажами. И благодаря самозабвенному вниманию к деталям, эмоциям и нюансам он искусно манипулировал читателями, заставляя их настолько вживаться в каждую мысль своих персонажей, что, прочитав пятьдесят страниц, они вдруг понимали, что сюжета нет. Никакого. Просто девочка по имени Восьмерка потеряла ключи. Но они плакали от красоты написанного. Восьмерка могла увидеть, как на улице застрелили чувака, пока она сидела взаперти, но читателей волновала только девочка.

Шейн обманывал читателей, заставляя их видеть человечность, а не обстоятельства. Его книги закрывали, будучи ошеломленными, удивляясь, как писателю удалось завоевать сердце читателя прежде, чем тот понял, что происходит.

Приблизительно раз в пять лет он выпускал книгу, давал несколько рваных, невразумительных интервью, дулся в программах новостей MSNBC, срывал сезон наград (если только не противостоял Хуноту Диасу^[44]); получал огромный грант, чтобы уехать куда-нибудь и написать еще больше классического дерьма; а затем снова исчезал.

Конечно, полностью он не исчезал никогда. Его видели. Три весны назад он посетил прием по случаю открытия выставки Кары Уокер^[45] в Амстердаме, но, когда пришло время читать предисловие, которое он написал для выставки, исчез (как и пышнотелая рекламная агентша Кары Клаудия). В 2008 году он пошел на ужин корреспондентов Белого дома, но провел время, вытирая посуду с грузчиками на кухне. Он точно присутствовал на свадьбе Джея Коула^[46] в Северной Каролине, где сказал одному из гостей, что единственное, что ему нравится на Юге, – это Bojangles^[47], что мгновенно попало в Twitter.

Много лет назад один из редакторов LA Times пустил слух, что Шейн – мистификатор. И его книги пишет кто-то другой. Потому что Шейн никогда не вел себя как автор из списка «А» и, честно говоря, не был похож на писателя. У него была массивная челюсть, пухлые губы и ошеломляющие ресницы – лицо, которое выделило его из толпы прежде, чем он доказал свою уникальность.

Шейн Холл был устрашающе красив. И все же в редких случаях, когда он улыбался, улыбка была такой лучезарной, такой теплой. Как будто смотришь на чертов солнечный луч. Улыбка сбивала с толку. Хотелось либо ущипнуть его за щеки, либо умолять его о жестком сексе на мягком матрасе. Хотелось забрать все, что у него было.

Ева знала это лучше, чем кто-либо другой.

По крайней мере, раньше она его знала. Она не видела его с двенадцатого класса^[48].

Глава 6. Ведьма кроет монстра

– Он вернулся.

Ева не осознавала, что произнесла это вслух, пока Халил и Белинда не повернули головы в ее сторону.

– Что? – спросил Халил.

– Куда вернулся? Ты его знаешь? – прошептала Белинда, прикрывая рукой микрофон. Аудитория была в полном восторге. А Шейну потребовалась целая вечность, чтобы пробраться на сцену, потому что по пути были руки, которые нужно было пожать, и сувениры, которые нужно было подписать (программы мероприятий, книги, предплечье одной кокетливой девушки…).

– Я просто имела в виду, что не могу поверить – он появился на публике, – пробурчала Ева.

– Ты ведь встречалась с ним, верно?

– Да, мы оба получили Фулбрайта^[49] в 2006 году. Провели лето за письменными столами в Лондонском университете, – прошептала Белинда. – Но я его почти не видела. Скажем так: в Восточном Лондоне на каждом углу есть паб.

– Перехваленный, – сказал Халил. – Однажды я должен был взять у него интервью для Vibe. Он заставил меня ждать в Starbucks в Западном Голливуде четыре часа, потом появился, минут десять поболтал о черепахе и исчез. Ничего не вышло. Клоун. Вот почему неграм не достается ничего хорошего.

– Ненависть в нем сильна, – язвительно сказала Белинда. Он посмотрел на нее.

– Ты меня достала.

Ева больше не слушала. Потому что там стоял Шейн. На сцене вместе с ними, утонувший в собственнических объятиях Сиси под звуки тысячи снимков, сделанных на айфоны. Наконец Сиси отпустила его, и участники дискуссии встали (Ева, разволновавшись, неустойчиво покачивалась на своих каблуках). Шейн стукнулся с Халилом кулаками и обнял Белинду, а потом остались только он и Ева.

Она неудержимо дрожала. Она никак не могла его обнять. Или хоть чуть-чуть приблизиться к нему. Вместо этого она протянула ему руку – такой странный придаток, – и он пожал ее.

– Я Шейн, – сказал он, не выпуская ее ладони. – Мне нравится ваша работа.

– Спасибо. Я… Ева. – Ева неуверенно произнесла свое имя. Он слегка сжал ее руку, доверительным жестом предлагая расслабиться. Она тут же выдернула пальцы из его хватки.

Стажер «Нью-Йорк таймс» выскочил из кулис с дополнительным стулом, придвинул его между Сиси и Белиндой и вручил Шейну микрофон. Все сели. Халил был в ярости.

– Ну, – начала Сиси, – этот гость, я уверена, в представлении не нуждается. Давайте тепло поприветствуем Шейна Холла, хорошо? Шейн, ты ведь согласишься присоединиться к нам на пару минут?

Сиси одарила его ослепительной улыбкой гордой мамочки. Так Диана смотрела на Майкла: «Я чертовски гениальна; я открыла этого единорога».

– А что, иначе никак? – спросил Шейн с забавной усмешкой в голосе.

Он вырос в юго-восточном Вашингтоне, округ Колумбия, и переливы акцента до сих пор слышались в медленном южном говоре. Ему понадобилось десять лет, чтобы избавиться от привычного «А-а-а-а что-о-о-о».

– У тебя нет выбора. Расплата за то, что позволил редактору «Рэндом Хаус» украсть тебя у меня.

Сиси жестом указала в сторону Евы и компании.

– Но я… э-э-э… Оратор из меня неважный. Я действительно пришел просто посмотреть и послушать. Неловко получается. – Он смущенно посмотрел в толпу. – Но если Сиси Синклер велит что-то сделать, значит, надо слушаться. Я не сумасшедший.

– Это не точно, – пробормотал Халил.

Прежде чем Шейн успел ответить, молодая женщина в зале подняла руку. На ней была кепка с надписью «Сделаем Америку Нью-Йорком». Лицо под кепкой было свекольно-красным.

– Мистер Х-Холл, – заикаясь, пролепетала она. – Не сочтите за грубость, но я люблю вас.

Он улыбнулся.

– Грубо было бы сказать: «Я вас ненавижу».

Она слишком громко расхохоталась.

– Не верю своим глазам. Я непременно должна вам сказать, что Восьмерка и есть та причина, по которой я пишу. Восьмерка, персонаж, – это я. В поп-культуре вы никогда не увидите злых, мрачных чернокожих девушек. Нет ни «Нации черного Прозака»^[50], ни «Прерванной жизни»^[51]. Мне нравится, что в каждой книге она ведет повествование.

– Спасибо. – Он чуть поерзал на стуле. – Мне она тоже нравится.

– Основан ли образ Восьмерки на реальном человеке? Вы описываете ее так интимно. Я будто подглядываю за тем, чего не должна видеть.

– Как вы думаете, Восьмерка реальна?

– Несомненно, – кивнула она.

– Значит, она есть.

– Это не ответ.

– Я знаю. – Он усмехнулся.

И тогда Еве пришлось это сделать. Наконец она набралась смелости и посмотрела на него – и тут же пожалела об этом.

С возрастом кожа вокруг его глаз стала более морщинистой. Ева забыла о шраме, пересекающем его нос. У него везде были шрамы. Однажды, когда он спал, она пересчитала их. Прошлась по ним губами. А потом назвала их как созвездия.

Идеальные джинсы; грубые ботинки; дорогие часы; худощавое телосложение; двухдневная щетина; простая белая футболка. Возможно, фирмы Hanes или Helmut Lang. К черту его – эти вещи она и сама хотела бы надеть.

Как я это переживу?

Белокурая журналистка, которую Ева знала по изданию Publishers Weekly, подняла руку. Сиси кивнула, разрешая задать вопрос.

– Если говорить о Восьмерке, – начала блондинка, – вы получали нарекания за то, что пишете исключительно с женской точки зрения. Это справедливо? Как мужчина, считаете ли вы себя вправе говорить с женской точки зрения?

В этот момент Ева, Белинда и Халил были фактически забыты. Шейн пожевал нижнюю губу и уставился на свой микрофон, как будто в нем были ответы на все загадки.

– Я думаю… Я не слишком много думаю о том, достаточно ли я компетентен, чтобы что-то делать. Я просто делаю.

– Но это смелый шаг для вас, мужчины, исследовать переживания юной женщины таким интимным способом.

– Я не исследую женские переживания. Я просто… создаю персонаж! У которого есть проблемы. – Он смущенно потер руки о джинсы. – Писатели должны выходить за рамки своего опыта, верно? Если я не могу адекватно говорить женским голосом, то, вероятно, я занимаюсь не той профессией и должен пересмотреть свой профиль на LinkedIn^[52].

– О! У вас есть профиль на LinkedIn?

– Нет, – ответил он, и в его глазах заблестели игривые искорки. Обернувшись к Сиси, Шейн прошептал: – Я же говорил, что у меня это плохо получается.

И в этот момент все силы, сдерживавшие Еву, испарились. Внезапно она почувствовала себя оскорбленной самим его существованием. Она доводила себя до исступления, готовясь к этому событию, репетируя ответы с Одри и втискиваясь в это платье, а Шейну позволялось просто быть самим собой. Всю жизнь он делал все, что хотел, – прятался от интервьюеров, исчезал с лица земли, ходил сонный по мероприятиям, на которые Ева так хотела попасть, что убила бы за приглашение, – и был вознагражден за свое ужасное поведение так, как за всю историю творчества не доставалось ни одной женщине-творцу. Женщины не могут быть плохими мальчиками.

– Я не думаю, я просто делаю.

У Шейна все выглядело так легко. Все, что делала Ева, требовало усилий. И что хуже всего? Это должен был быть ее день, она пришла чтобы доказать: она серьезный автор, сила, с которой нужно считаться. И все пошло прахом, как только появился Самый Важный Гость. Неужели это ее жизнь или постановка Моны Скотт-Янг^[53]?

По всем этим причинам – а также по более давним, более мрачным – она должна была что-то сказать.

– Я понимаю, что хочет сказать журналист, – проговорила Ева, медленно, чтобы подавить дрожь в голосе. – Вы используете опыт, о котором ничего не знаете. У Восьмерки проблемы. Она занимается членовредительством. Она склонна к суициду. А вы идеализируете ее, делая из нее очаровательную, грустную девчонку. Депрессия – это не «катастрофа для девушки», которая плачет единственной красивой слезой, выглядывая из залитых дождем окон и бросая односложные фразы. Депрессия – это трагедия. Восьмерка – это трагедия. И писатель-мужчина, романтизирующий женскую психическую болезнь, неуместен.

– Ты права, – сказал Шейн. Он медленно почесал подбородок, размышляя, а потом перевел взгляд на Еву. Впервые она посмотрела ему в глаза. Что было ошибкой.

Воздух сгустился. Они оба моргнули. Раз, два, а потом так и застыли, глядя друг на друга. Не просто глядя. Пожирая друг друга взглядом. С такой сосредоточенностью, что толпа была забыта. Обсуждение было забыто.