Дошли даже до кладбища, рассматривали там памятники с такими древними датами, что захватывало дух. Читали, запинаясь, надписи на надгробиях. Многие слова были стерты временем, вдобавок непонятны из-за старой орфографии с ее «ерами»^[4] и «ятями»^[5]. Но одна Фраза врезалась в память: «Смерть разлучила, смерть соединить». Этот грустный шепот, увековеченный в камне, тронул сердце…

Вокруг почему-то стояла тишина: не чирикали птицы, не шумела листва, и каждый шаг сопровождался громким треском сухих веток под ногами. На одной могиле дети увидели гранитный гроб на каменных звериных лапах. Его украшали необыкновенные цветы, их тонкие фарфоровые лепестки выглядели как живые. Создавший такую красоту мастер был не только талантливым, но и очень усердным.

На кладбище оказалось много заброшенных склепов с надстройками в виде часовенок. А у настоящей большой часовни с маковкой и тройными высокими окнами толпились люди. Вместе с пожилыми тетеньками стоял мальчишка. Он заметил ровесников и сразу спрятался за спины богомолок.

Дети смеялись, оборачиваясь на него: поклоны бить пришел! Эта кладбищенская грусть, кресты и мудреные молитвы не имели к ним никакого отношения. Они будущие пионеры и в ерунду не верят. Но вдруг им показалось, что кто-то наблюдает за ними из-за кустов. Призрак? Бандит? Нет, то был мраморный ангел с отбитым крылом. Он сидел у полуразрушенного склепа и укоризненно смотрел на них…

– И вы не боялись гулять одни?

– Взрослые все вместе за нами присматривали: и за своими, и за чужими. Люди тогда проще жили, одной большой семьей. Представь, во дворе в разгар какой-нибудь лапты или чижика мы могли постучать в любое окно и попросить воды…

Прошлое никуда не делось. Оно всегда находилось рядом, на расстоянии вытянутой руки. Граница между ним и настоящим была тонкой, как прозрачный занавес. Она начала таять, таять и… действие перенеслось в то далекое лето. Вот он, старый двор, залитый теплом и солнечным светом! На верхушке большого тополя разогретый летний воздух дрожит вместе с листвой, а на земле медленно наползают друг на друга короткие полуденные тени.

В тот погожий день многие окна были распахнуты. Из коммунальных кухонь неслись ароматы готовки: котлет с чесноком, щей и супов с копченостями. На втором этаже женский голос пел из патефона, который стоял на подоконнике. Звук эхом разносился вокруг. Пластинку ставили снова и снова, и весь двор уже наизусть выучил слова песни про кукарачу^[6].

Было воскресенье. Из полуподвального окна раздавались крики: это Федора, как всегда по выходным, громко ругала своего непутевого мужа. Он, пьяный, бубнил что-то в ответ.

Молодые мамы сидели рядом с песочницей, присматривая за карапузами. Старики играли в домино. Среди них выделялся инвалид дядя Митя с браво закрученными кверху усами. Он потерял ногу на войне с Германией и теперь носил деревянный протез на шарнире.

Когда дядя Митя вставал и, опираясь на костыль, с трудом передвигался по двору, его искусственная нога скрипела: скик-крик, скик-крик. Все во дворе знали этот звук, его ни с чем нельзя было спутать.

Мальчишки любили слушать рассказы дяди Мити о войне и даже просили разрешения потрогать его необыкновенный протез. А он иногда поручал им купить ему на улице кваса или чего-нибудь съестного, и они сразу бежали в подворотню – гордые, что им доверены деньги.

Чаще всех рядом с инвалидом крутились главные дворовые хулиганы Санька Ферт и его младшие братья-близнецы Свист и Буза. У мальчиков, конечно, были человеческие имена. Глупыми воровскими кличками сыновей наградил отец, взяв их из фильма о беспризорниках. Эту троицу еще называли Федориным горем. Их мать Федора билась в одиночку и с ними, и с пьяницей-мужем, и с бедностью. Она без конца одалживала у соседей деньги.

Братья не хотели слушать никого на свете и уважали только дядю Митю. Втайне они мечтали пойти на войну и стать такими же героями, как он. Но сейчас дворовые хулиганы были заняты важным делом: они о чем-то сговаривались за поленницей с другими мальчишками, сбиваясь в стаю. Наверное, на войну с соседним двором собирались.

На лавке важно сидели куклы Наташа и Маша с белыми кудряшками. Они дожидались обеда. Их хозяйки, устроившись на разложенном на траве покрывале, играли в магазин. Девочки покупали другу друга продукты, чтобы приготовить этот самый кукольный обед, и взвешивали товар на игрушечных весах.

– Мне полкило песка, – тоном взрослой покупательницы просила Майя. – И литр молока.

– Сейчас сделаем, – так же солидно отвечала ей продавщица Таня.

Продукты были ненастоящие. Молоко – простая вода в бутыли с узким горлом. Сахарный песок – из дворовой песочницы. Майин братишка насыпал его в кузов игрушечного грузовика. Водитель Сергей Иванович серьезно относился к своей работе, он без опоздания продукты в магазин доставлял.

Подпевая патефону, Таня быстрыми движениями пристроила гирю на одну чашку весов, отсыпала товар на другую. Подождала, пока коромыслице перестанет колебаться, и добавила еще немного. Она хотела быть похожей на ловкую и всегда веселую продавщицу из булочной на углу Наличного переулка, куда они иногда ходили с мамой.

– Вот, пожалуйста, ровно полкило!

– Сколько я вам должна? – спросила Майя, прищурившись на солнце. Она держала наготове потрепанную дамскую сумочку со сломанным замком, там лежали игрушечные деньги – листья и маленькие камешки.

«Не все, что с колесиками, обязано ездить», – ворчал папа, занимаясь починкой.

Но сегодня он был в хорошем настроении и просто взял с Тани честное пионерское слово, что она больше не разрешит Сергею Ивановичу превращать его счетную доску в средство передвижения.

– Так… За песок – одиннадцать рублей, за молоко – пять рублей десять копеек. Итого с вас шестнадцать рублей десять копеек… Дама, только будьте любезны без сдачи: у меня мелочи совсем не осталось!

Потом девочки кормили кукол кашей. Сергей Иванович захотел им помочь и тоже поднес палочку к кукольным ртам.

– Там невидимая горчица.

– Сережа, куклы не хотят твою горчицу.

– Тогда дам им шоколада.

Он с лукавой гримасой задрал свою рубашку и показал большое родимое пятно на животе. Бабушка Манана, когда целовала внука в это коричневое пятно, говорила, что это у него шоколадка там спрятана.

По двору, пританцовывая под «Кукарачу», прогуливалась Люся Сахарная Головка. Ее прозвали так из-за головы, похожей на длинненький слиток сахара конусной формы. Говорили, что, когда Люся рождалась на свет, ее тянули за голову щипцами.

Таня представляла огромные сахарные щипцы. Разве можно так с младенцем обращаться? Вот и повредили Люсе голову. Дворовая дурочка часто городила чепуху, смеялась и плакала без причины. Но дети знали, что она никому не сделает ничего плохого. Сахарная Головка была доброй. Постояв рядом с женщинами, она направилась к Тане и Майке.

– Что едим? – спросила Люся. В ее волосах торчал белый цветок.

– Манную кашу, но это по-игрушечному, конечно. Не по-настоящему, – на всякий случай объяснили девочки.

– Я кашу всякую люблю. Манную, пшенную, из гречи… – перечисляя, Люся счастливо улыбалась щербатым ртом. А Сергей Иванович, которому надоело возить песок, громко зашептал сестре:

– Почему она Сахарная? Она что сладкая, как я?

Девчонки прыснули со смеху и виновато поглядели на Люсю: слышала или нет?

Сергей Иванович усадил пообедавших кукол в свой грузовичок, стал катать их по кругу, изображая звук мотора:

– Тыр-тыр-тыр!

Куклы тряслись в кузове, размахивая своими игрушечными руками-ногами, то и дело валились друг на дружку. Люся смеялась. Ей нравилось находиться с детьми, ведь она сама была вечным ребенком.

– Ой…

Дурочка вдруг спрятала свое лицо в ладонях. Отняв их, опять посмотрела на грузовик с куклами. Ее рот исказило горе.

– Ой… Страшно, как страшно… – запричитала она. – Ой, мамочки мои, что делается… Мертвые живым из кузова руками машут. Живые землю едят… Земля – еда, вода – молоко!

Испугавшись Люсиных криков, дети отбежали подальше. Сергей Иванович спрятался за сестру. А Сахарная Головка побрела в сторону подворотни, громко переживая свое страшное видение.

– Люди добрые… Беда, беда-то какая! Не хочу туда!

Дурочка ушла, остался только брошенный ею цветок. Но девочкам расхотелось играть в кукольные путешествия. И Сергей Иванович застыл с оттопыренной губой и полными слез глазами. Майя обняла брата.

– Не бойся, Люся всегда глупости говорит.

– Конечно, глупости! – Таня решила отвлечь мальчика. – Сережа, а давай весы проверим, точно ли они взвешивают.

Сразу передумав плакать, Сергей Иванович принялся грузить разнокалиберные гири в чашки весов. Таня присела рядом, объясняя мальчику, как их уравновесить.

Ей тоже было не по себе после Люсиной выходки: и что такое дурочке привиделось? Но она умела не расстраиваться из-за ерунды. Этому ее научила мама: «Если унываешь, подумай о трех вещах, которые могут тебя прямо сейчас обрадовать. Пусть это даже будут совсем маленькие вещи. Они перед тобой, просто ты их не ценишь, потому что привыкла к ним».

И Таня постаралась смотреть только на хорошее. Ведь его полно вокруг. Вот прямо сейчас: лето, родной двор, Майка рядом, игра. Считать можно и дальше!

Вокруг стало очень тихо, даже ветер замер в макушке тополя. Такая тишина случается в театре. Короткая пауза нужна, чтобы подготовить внимание зрителей для следующего действия. Мгновение прошло, и двор ожил: снова стали слышны музыка, разговоры, стук костяшек домино, крики мальчишек, смех. Но к привычным звукам добавился новый: из-за сарая раздавался слабый писк.

Майка толкнула Таню:

– Слышала? Ребеночек плачет.

Муркин сын

Ребенка за сараем не было. На высокой поленнице жалобно мяукал рыжий котенок. Что за злой человек посадил его туда? Увидев детей, котенок заплакал еще громче. Он не мог слезть с этой высокой горы. Таня была повыше ростом, ей удалось снять малыша. Девочки и Сергей Иванович по очереди осторожно гладили жалкого кошачьего младенца, и он успокоился, заурчал. Даже прикрыл глаза от удовольствия, когда Таня почесала у него за ухом.

– Урчит как тр-рактор, – заметил Сергей Иванович.

– Это из благодарности. Я ему сейчас молока вынесу.

– Ой… – Майка испуганно зажала свой рот рукой. – Мне же домой давно пора!

Девочки торопливо собрали кукол, завязали узлом покрывало с игрушечным имуществом, сунули счеты в руки Сергею Ивановичу – пусть помогает – и поспешили к крыльцу. Котенок побежал за ними.

– Ты куда, рыженький? – остановилась Таня.

Он посмотрел ей прямо в лицо, снизу вверх прижался к ее ноге и мяукнул. Не нужно быть знатоком кошачьего языка, чтобы догадаться, о чем просит этот котенок: «Возьми меня с собой. Я стану тебе лучшим другом. Мне голодно и страшно одному! Ведь каждому коту нужен человек».

Говорят, что кошки между собой не мяукают, что этот их язык только для людей. Но не всякая взрослая кошка умеет обращаться к человеку так проникновенно, глаза в глаза, как сделал этот малыш.

– У родителей было праздничное застолье. Конечно, когда мы заявились с котенком, все начали расспрашивать, где мы подобрали его. Потом спорили, чем его накормить. Народа в небольшой комнате было много, все шумели, каждый хотел высказать свое мнение и погладить маленького. Рыжик испугался.

Длинный стол был поставлен вот так, от стены до стены. Чтобы соорудить его, отец снял дверь с петель и положил ее на два других небольших стола. А соседи пришли со своими стульями…

Самые красивые стулья, с гнутыми ножками и резными спинками, принесли Богдановичи. На одном была вырезана корона.

А на других еще интереснее: там то ли две змеи извивались, то ли лебеди переплетались своими длинными шеями.