Долго рассуждая о мужестве и нужде, я никак не мог собраться и открыть бардачок. Меня удерживала усиливающаяся тревога: кожей я чувствовал открывшиеся глаза, направленные прямо в мой лоб. Между мной и иконой повисла мучительная неопределённость.

Внезапно М. громко вдохнула и схватилась за палец. Момент! Я рассчитывал лишь на свою ловкость: преодолев сомнения, почувствовал прилившую к рукам кровь, быстро достал из бардачка свёрток и припрятал его в карман. Ждать было нельзя. Высшие силы, почувствовав сопротивление, наверняка решат действовать незамедлительно. У меня оставалось совсем мало времени. Пару часов? Пару минут? Когда и откуда ждать беды? Я глубоко вдохнул. Наступала пора сражаться. Я был готов стоять до последнего.

Мой живот остро ощутил подкравшуюся опасность: мышцы скрутило, и спазм побежал к ногам, отзываясь в теле дрожью. Крупные мурашки отличались от тех, что поселились на мне во время почти семейного ужина. Сейчас мечущийся по телу холодок не сулил ничего доброго, в его заточении скучала настоящая трагедия. Я смотрел ей в лицо, прогибаясь в бессилии несмелости. Мне некуда было скрыться. От этой мысли я погружался в экстаз.

Несмотря на боль, я был доволен: всё произошло не зря – в иконе действительно скрывался источник страданий. Когда и кто её проклял? Ещё несколько часов назад я смотрел на неё с благоговением неверующего, крутил в руках, чувствуя едва сохранившийся запах дерева, а сейчас приходил в ужас, ощущая под боком запертую твёрдость.

Я выскочил из машины и помчался в сторону дома. В висках запульсировала кровь, сердце зашлось в животном ритме, над губой выступила солёная горечь испарины. Только бы М. провозилась в машине ещё несколько минут, – должно быть, в её глазах я прослыл бессовестным подлецом. Мне приходилось жертвовать уважением со стороны М. и её минутной радостью ради счастливого будущего. Я не мог позволить кому-либо вторгнуться в мой план. Любопытство М. не сумело бы просто забыть о когда-то существовавшей деревяшке, а вера точно вынудила бы её встать у меня на пути: она бы непременно отыскала полюбившуюся икону и продолжила впитывать её волнения.

Я упустил бы последний шанс исправить ошибки прошлого. Меня бы поглотила слепота чужих предрассудков.

Удастся ли мне пронести лопату мимо замечающих любые перемены глаз М.? Я не мог сжечь икону, позволив её силе рассеяться в воздухе – всё, к чему прикасался застывший взгляд мученика, хранило на себе его след. Если бы в моих лёгких осело прикосновение его внимательности, они тотчас бы обратились комьями осевшего на крови пепла. Моё неверие, моя беспечность подверглись бы внутреннему уничтожению, растворяющему сердцевину кипящей внутри тела жизни – огню осталось бы лишь избавить оболочку от бездушного быта.

Стараясь действовать с осторожностью, я не поворачивался в сторону машины – боялся столкнуться с осуждающим взглядом М. Со спины она будто не могла прочитать моих намерений: я всё ещё оставался для неё бессовестным безумцем, отвернувшимся от чужой беды.

Под ребром запекло, и я, скрывшись из поля зрения М., достал из кармана свёрток. На мгновение мне почудилось, что из-под ткани выглядывают искаженные ужасом глаза – были ли раскрыты мои намерения? Теперь мученику всё точно стало ясно. Я был в безнадёжном положении – могла ли его исправить проржавевшая лопата? Только бы успеть.

Несмотря на своё малодушие, я всё ещё оставался человеком. Не в борьбе ли за жизнь я, как представитель людского рода, провёл годы детства и юности? Я выдержал иссушение плоти, текущий по сосудам кипяток и съедающее ноги пламя, мог ли отступить сейчас, стоя лицом к лицу с – пусть и наделённым небывалым могуществом – куском дерева?

Я оставил М. наедине со своей обозлённой машиной, позволил ей без чьей-либо помощи обламывать ногти о непослушную кнопку и не имел морального права сдаться, не доведя дело до конца.

Даже если мои методы окажутся пустым сотрясанием воздуха и раскопанной земли, я должен уйти с достоинством, не признав поражения, не позволив решившим мою судьбу глазам взглянуть на меня с презрением победителя. Испустить дух, не позволив пожирателям схватиться за него. Испустить дух, а не сгинуть.

С решительностью, ощутив улыбку налившихся кровью глаз, я положил поцелованную смертью деревяшку около веранды и ненадолго отвлёкся на утреннюю чашку – сейчас её присутствие не казалось мне таким же тягостным, но глянцевая поверхность по-прежнему тревожила сердце. В моменте я не осознавал, что она положила начало моему уничтожению: сколько драгоценного времени я провёл в созерцании её скруглившихся боков? Какой же меткой была моя интуиция! С самого утра я видел одного из своих убийц, я познакомился с ним задолго до встречи с настоящим лицом иконы, вокруг которой так долго и навязчиво крутилось моё беспокойство.

Я ликовал, я праздновал свою победу, через поражение пронесённую на трясущихся руках. Я знал, откуда ждать очередного удара, и готов был обороняться. Может ли чашка, булькающая горьким осевшим кофе, и деревянная табличка, пусть и почитаемая в миру, причинить мне вред? В их ли руках находилась хрупкость моей жизни и мимолётность дней? Я помнил о неизбежности своей участи, но теперь точно знал, что после того, как осядет тело, как оно сползёт по укоренившейся оси, в земле, на том месте, где останется мой последний выдох, останется титановый стержень.

Союз дерева и фарфора, хотя и казался мне слабым недоразумением, посмешищем, пятнышком на вычищенных белых зубах, безупречно сочетался с совершенством. Я чувствовал подвох, но переполнившее меня удовольствие рассеивало возникающие затемнения.

Я ощущал своё возрождение, хватая черенок лопаты за покатую голову. Воздух содрогнулся – моя ли настала пора бояться? Совсем скоро свершится возмездие, и предавшейся богохульству душе не придётся нести расплату за страшный грех.

М. вышла из машины, хлопнув злосчастной дверцей, положившей начало череде происшествий – сейчас они медленными движениями сливались в обвал всего, что когда-то было мне дорого. В этот момент, я, издалека увидев грубость походки М., не мог решить, действительно ли затеял всё ради её спасения?

Беда не кралась: уверенно шагала нам навстречу, сметая на своём пути свежевысаженные кусты и головки пробивающихся из земли тюльпанов. Горе направлялось приближалось ко мне ногами М. Выстраданное мной спасение покачивалось под порывами поднявшегося ветра. Я чувствовал, как из пальцев выскальзывают песчинки с трудом собранной в единое целое уверенности.

Когда я решил действовать спешнее, время сыграло против меня: из-за угла показались вычищенные и потрёпанные годами проливных дождей кроссовки М.: на левой отпечаталась белизна полуразрушенного бордюра.

Я застыл перед М. с лопатой в руках и лежащим рядом свёртком. Она взглянула на меня с нескрываемым презрением: оно читалось в её властной позе, в потёртости её джинсов и небрежно упавших на плечо волосах. Каждая клетка М. была пропитана глубоким отвращением к человеку, стоявшему напротив.

Был это я или смеющийся из тряпки мученик?

М. глубоко вздохнула, решившись что-то сказать. С движениями её челюсти ко мне пробиралось входящее в глубину плоти осознание.

Наверняка она уже давно разгадала мой план и молчала, чтобы подловить нужный момент и высмеять мою беспомощность перед лицом иконы. В этом ли была причина её навязчивости в адрес того, кого она называла святым? Они оба вступили в заговор против всего моего существа. Каждый раз, когда меня не было рядом, она прокручивала в голове свои козни и переговаривалась с тем, кого я ошибочно принял за мученика, за моей спиной в салоне моей же машины. Её забавлял мой испуг, моя одержимость спасением. Этой женщине было чуждо сочувствие и всё то, что роднило её с человеческим существом. Я был предан. Был жестоко растоптан тем, от кого никогда не ждал обмана. Моё тело уже горело, душа – начинала рассыпаться остывающим прахом. Я удерживал её вспотевшими пальцами, цеплялся за крупинки, набивающиеся под ногти, но вгрызался в уходящую жизнь. Это М. утром поставила на стол раздражающую чашку. Всё было решено до того, как я успел это понять.

Я не мог позволить себе уйти без своего сердца. Не мог позволить М. шептать ему сладкие речи и очаровывать мокрым от предвкушения трапезы языком. Она решила всерьёз распоряжаться моим будущим и вплести в него свои тёмные планы.

Неужели М. думала, что меня будет так легко провести? Она жила со мной все эти годы, принимая меня за беспробудного дурака. Я доверял своё будущее рукам, готовым вот-вот свернуть мне шею. Я планировал совместную жизнь с человеком, выжидающим момент, чтобы выдавить из меня дух. М. хотела избавиться от меня, я читал в её глуповатом лице ярость, перемежающуюся с обидой и непониманием. Кривой рот, окруженный влажными губами, задрожал – я вдруг потерял контроль и рассмеялся. На моих глазах рушилась целая империя, преступный альянс рассыпался под моими ногами и хрустел рассыпающимися в скрежете зубами. Мой смех, смех торжества справедливости, смех порванных уз, проткнул располосованный ремнём живот М… Сквозь одежду я видел на нём метку дьявола.

М. никогда не обращалась за помощью к Господу, её набожность была банным халатом сатаны. Сейчас он, перепачканный фантомными следами крови, содрогался, сползая с обгоревших на солнце плеч.

Сохранившиеся на моих губах следы поцелуев М. пропитались горечью: я целовал владыку тьмы – его ненависть, облаченную в притворную нежность.

Я смотрел на открытый рот М. и видел в нём несвойственное открытым ртам притяжение. Должно быть, я, опирающийся на лопату и хохочущий в полную мощь отравленных табаком связок, выглядел чем-то большим, чем обезумившим чудаком. Видела ли М. булькающую во мне власть? Готова ли была захлебнуться её приторным вкусом?

За спиной что-то грохнуло. Мы обернулись, застав прыгнувший на пол обломок чашки и бегущее перед ним кофейное полотно, пропахшее осевшей по керамическим стенкам горечью. Ловко прошмыгнув под перилами, пузатый чёрно-белый кот, оставивший за собой мокрые следы, скрылся в направлении соседних домов.

Ненавистная чашка лежала передо мной, мёртвая и изуродованная. Проклятье дышало мне в спину: оно подобралось слишком близко. Прыжком преодолело дистанцию, имевшуюся между нами в то время, когда я держал в руках целостность холодной керамической ручки. Мне некуда было бежать. Лопата перестала казаться оружием – я смотрел на неё через смиренное отчаяние.

Каждая минута промедления приближала меня к гибели. Я рисковал растечься по земле подобно кофейному пятну.

– Я же просила тебя убрать за собой!

М. хотела, чтобы на месте чашки был я. Она больше не была моим союзником. Она никогда не была на моей стороне, окончательно и бесповоротно признав власть творящего хаос свёртка. Их тандем нёс потери. На моих глазах он лишился своего совершенства. Кто-то лишается – кто-то приобретает. Я почувствовал прилившую к телу силу. Проклятие было разрушено. Чашка взяла его на себя, разрушив страшные планы своих союзников.

На моей стороне был только кот. Его следы начали медленно высыхать в потоках горячего воздуха.

Бог отвернулся, прикрыв глаза, – я посмотрел на небо, оседающее на ресницах белеющей пеленой. Облако кивнуло, в следующую секунду рассеявшись в бесформенные водяные капли.

Я сделал несколько шагов в сторону М. и занёс лопату над головой.

Мне не о чем было жалеть.

Глазами незрячего

Мягкость подушки пленила разморенное сном тело. С каждым шагом солнца конечности всё больше тяжелели: могло показаться, что пальцы налились предвкушением наступающего дня и раздулись ожиданиями, повисшими на его позвоночнике. Хрупкость недель, месяцев и годов убеждала в несостоятельности планов ближайших часов.