– Нет, я хотела попросить прощения, – сказала Сеси.

– Ты сейчас о чем? – Том отпустил ее руки, напрягся.

Ночь была теплой, их окутывал мерцающий пар, поднимавшийся от земли, и свежим было дыхание листьев, что трепетали на деревьях.

– Не знаю, – сказала Энн.

– А я знаю, – сказала Сеси. – Ты высокий, ты самый красивый мужчина в целом свете! Этот вечер прекрасен, я навсегда запомню его, потому что была с тобой.

Она протянула чужую холодную руку к его противящейся руке и крепко стиснула ее, чтобы согреть.

– Но, – Том поморгал, – ты сегодня сама не своя. Сперва говоришь одно, затем совсем другое. Я хотел потанцевать с тобой сегодня, как раньше. Я ни о чем таком не думал, когда тебя пригласил. А когда мы стояли у колодца, увидел, что в тебе что-то изменилось. Ты стала совсем другой. Ты изменилась, стала нежнее, стала… – Он пытался подобрать слова. – Не знаю, как сказать. Ты выглядела иначе. Твой голос изменился. И я понял, что снова тебя полюбил.

– Не ее, – сказала Сеси. – Меня, меня!

– Меня пугает эта любовь, – признался он. – Ты снова причинишь мне боль.

– Может быть, – сказала Энн.

«Нет-нет, я полюблю тебя всем сердцем! – подумала Сеси. – Скажи ему, Энн, скажи за меня. Скажи, что полюбишь его всем сердцем!»

Энн промолчала.

Том осторожно придвинулся к ней, приподняв ее подбородок.

– Я уезжаю. Нашел работу в сотне миль отсюда. Ты будешь скучать без меня?

– Да, – ответили Энн и Сеси.

– Могу я тогда поцеловать тебя на прощание?

– Да, – поспешно согласилась Сеси.

Его губы прижались к чужим губам. Дрожа, он поцеловал их.

Энн замерла, будто бледная статуя.

– Энн! – сказала Сеси. – Протяни руки, обними его!

Но в свете луны та сидела неподвижно, как резная деревянная кукла.

Он снова поцеловал ее в губы.

– Я люблю тебя, – шепнула Сеси. – Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, и я буду любить тебя, даже если она никогда не полюбит.

Он отодвинулся, измученный, будто пробежал много миль. Сел рядом.

– Не понимаю, в чем дело. На миг мне показалось, что…

– Что? – спросила Сеси.

– Показалось, что… – Он закрыл глаза руками. – Неважно. Отвезти тебя домой?

– Пожалуйста, – попросила Энн Лири.

Он цокнул лошади, устало дернув поводьями, и повозка покатилась прочь.

Было одиннадцать, и повозка катилась в лунной, все еще ранней ночи, шелестя колесами; хлопали вожжи, мимо проплывали блестящие луга и поля сладкого клевера.

А Сеси, глядя на поля и луга, думала: «Это стоит того, можно все отдать ради того, чтобы быть с ним отныне и навсегда». И ей вновь послышались слабые голоса родителей: «Берегись. Ты же не хочешь потерять свой волшебный дар, выйдя замуж за простого смертного? Берегись. Ты же не хочешь этого?»

«Да, да, – подумала Сеси, – я бы хотела этого, прямо сейчас, лишь бы только он стал моим. Тогда мне не нужно будет больше скитаться весенними ночами, не нужно будет вселяться в птиц, собак, кошек и лис, и я буду с ним. Только с ним, с ним одним.

Дорога неслась под колесами и что-то шептала.

– Том, – наконец сказала Энн.

– Что? – Он холодно смотрел на дорогу, на лошадь, деревья, небо и звезды.

– Если ты когда-нибудь, когда угодно, окажешься в Грин-Тауне, в Иллинойсе, за несколько миль отсюда, сделаешь кое-что для меня?

– Может быть.

– Сможешь навестить там одну мою подругу? – запинаясь, смущенно проговорила Энн Лири.

– Зачем?

– Она хорошая. Я тебе про нее рассказывала. Я дам тебе ее адрес. Сейчас, подожди.

Когда телега остановилась у ее фермы, она достала из сумочки клочок бумаги и карандаш и в лунном свете что-то нацарапала на коленке.

– Вот, держи. Сумеешь разобрать?

Он взглянул на бумагу, растерянно кивнул.

– Сеси Эллиотт, Уиллоу-стрит, 12, Грин-Таун, Иллинойс, – прочел он.

– Навестишь ее как-нибудь? – спросила Энн.

– Как-нибудь, – ответил он.

– Обещаешь?

– Как это связано с тобой и мной? – яростно вскричал он. – Зачем мне какие-то имена и бумажки?

Он скомкал листок, сунув его в карман пальто.

– Пожалуйста, обещай мне! – взмолилась Сеси.

– …обещай… – сказала Энн.

– Ладно, ладно, только отстань! – огрызнулся он.

«Я устала, – подумала Сеси. – Не могу оставаться здесь, нужно вернуться домой. Я слабею. Моих сил хватает всего на несколько часов ночных путешествий. Но перед тем, как я покину тебя…

– …покину тебя… – сказала Энн.

Она поцеловала Тома в губы.

– Это я целую тебя, – сказала Сеси.

Том отстранился, взглянув на Энн Лири, и смотрел на нее, заглянув глубоко-глубоко. Он ничего не сказал, но его лицо медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, смягчились ожесточенные губы, и снова он вгляделся в лицо той, что смотрела на него в лунном свете.

Он снял ее с повозки и, не прощаясь, быстро погнал повозку по дороге.

Сеси отпустила ее.

Энн Лири, рыдая, словно вырвавшись из темницы, стремглав бросилась по лунной дорожке, что вела к дому, и за ней захлопнулась дверь.

Сеси еще чуть помедлила. Глазами кузнечика она смотрела на весенний ночной мир. Побыла одинокой лягушкой у пруда. Ночной птицей глядела с высокого вяза под призрачной луной, увидев, как гаснет свет на ферме, и еще на одной, в миле отсюда. Думала о себе, о своей семье, о своем странном даре, о том, что никто из ее родных никогда не сможет быть с кем-то из этих людей в огромном мире за этими холмами.

«Том? – Разум ее слабел, ночной птицей летя под кронами деревьев, над полями дикой горчицы. – Сохранил ли ты тот клочок бумаги, Том? Придешь ли ты ко мне однажды, через года, когда-нибудь? Узнаешь ли меня? Посмотришь на мое лицо, вспомнишь, где видел меня в последний раз, полюбишь ли меня так, как я тебя – всем сердцем и навсегда?»

Она застыла в холодной ночи, за миллион миль от городов и людей, над фермами, материками, реками и холмами.

– Том? – прошептала она.

Том уже спал. Стояла глубокая ночь, его одежда висела на стуле и аккуратно лежала на кровати у него в ногах. В его руке, тихо покоившейся на белой подушке, у самой головы, был клочок бумаги с адресом. Медленно, медленно, дюйм за дюймом, его пальцы смыкались, а затем крепко стиснули его. Он не пошевелился, не вздрогнул, когда черный дрозд вдруг слабо, чуть слышно постучался в его окно, сиявшее в свете луны, как хрусталь, затем тихо вспорхнул и, чуть помедлив, полетел прочь, на восток, над спящей землей.

Пустошь

«Блаженный наступает час…»

Смеркалось, и Дженис с Леонорой размеренно паковали вещи в своем летнем домике, пели песни, прерываясь, чтобы перекусить, и помогали друг другу, когда нужно.

Но ни разу не посмотрели в окно, за которым сгущалась ночь и в небе светили яркие, холодные звезды.

– Слушай! – сказала Дженис.

Казалось, будто пароход плыл по реке – но так звучала ракета на взлете. И кто-то играл на банджо? Нет, лишь сверчки пели этой летней ночью 2003 года. В городе было слышно дыхание десяти тысяч жарких солнц. Дженис прислушалась, склонив голову. Давным-давно, в 1849-м, на этой самой улице звучали голоса чревовещателей, проповедников, гадателей, глупцов, ученых, игроков, собравшихся в том же самом городе Индепенденс штата Миссури. Все ждали, когда земля просохнет после дождей, покрывшись ковром из трав, способным выдержать тяжкую ношу их телег, фургонов, смешенья чаяний и судеб.

«Блаженный наступает час,
Мы отправляемся на Марс,
И в небесах пять тысяч дев —
Таков весенний наш посев!»

– Эту песню давным-давно пели в Вайоминге, – сказала Леонора. – Чуть поменять слова, и для две тысячи третьего в самый раз.

Дженис подняла коробочку с пищевыми пилюлями, пытаясь сосчитать, сколько всего везли в тех высокобортных фургонах на огромных колесах. Тонны припасов на каждого мужчину, каждую женщину! Окорока, ломти грудинки, сахар, соль, мука, сушеные фрукты, галеты, лимонная кислота, вода, имбирь, перец – списку, как прерии, конца не видать! И вот, пожалуйста – сегодня одной пилюли, меньше, чем дамские часики, хватит не от Форт-Ларами до Хэнгтауна, а на весь путь сквозь звездную пустошь.

Дженис распахнула дверцу шкафа и чуть не закричала. Тьма, ночь и звездная бездна смотрели на нее из его глубины.

Много лет назад с ней произошло два события. Сестра закрыла ее, кричащую, в кладовке. В другой раз, на вечеринке, когда все играли в прятки, она бежала сквозь кухню в длинный темный коридор, оказавшийся темной лестницей, поглотившей ее, словно черная бездна. Она ощутила, как пол уходит у нее из-под ног, и все кричала, падая. Падая прямо во тьму, в подвал, она слышала, как бьется сердце. И в той кладовке она задыхалась – так долго, без света, без друзей, и никто не слышал, как она кричит. Отрезанная от всего мира, запертая во тьме. Все падала и падала в бездну, и кричала.

Вот о чем она вспомнила.

Дверца шкафа широко распахнулась, и тьма перед ней была осязаемой, как бархатная пелена, до которой можно было дотянуться дрожащей рукой – она дышала, как черная пантера, глядя блеклыми глазами. Воспоминания овладели ей. Она падала в бездну. Кричала, запертая в ней. Размеренно пакуя вещи с Леонорой, не смея смотреть в окно на пугающий Млечный Путь, в бездонную пустоту. И все равно старый, давно знакомый шкаф, в котором пряталась ночь, наконец, напомнил им о том, что за судьба им уготована.

Так и будет – плавное движение навстречу звездам, в ночи, в громадном, ужасном, черном шкафу, и никто не услышит их криков. Вечное падение среди сонма метеоров и безбожных комет. Прямо в шахту лифта. В разверстую пасть угольной шахты. В никуда.

Она кричала. Ни звука не сорвалось с ее губ – они теснились в ее груди, в ее голове. Она кричала. Захлопнула дверцу, прижалась к ней, слушая, как там, внутри, дышит и стенает тьма, и, со слезами на глазах, держала изо всех сил. Долго она стояла так, наблюдая за сборами Леоноры, пока не перестала дрожать. От ее позабытой истерики постепенно не осталось и следа. В комнате слышалось тиканье наручных часов – ясное, говорившее о том, что теперь все хорошо.

– Шестьдесят миллионов миль. – Наконец она приблизилась к окну, будто к краю колодца. – Не могу поверить, что в эту ночь там, на Марсе, мужчины строят города и ждут нас.

– Верить стоит только в то, что завтра мы уже будем на борту нашей ракеты.

Дженис подняла белое платье – будто белый призрак среди комнаты.

– Как это странно – выйти замуж на другой планете.

– Давай-ка уже ложиться.

– Нет! Он позвонит в полночь. Я спать не смогу, пока не скажу Уиллу, что полечу на Марс. Леонора, ты только подумай: мой голос пролетит по светофону шестьдесят миллионов миль, и он его услышит! Я так быстро все решила, а теперь боюсь.

– Это наша последняя ночь на Земле.

Теперь они на самом деле поняли и приняли происходящее – к ним пришло осознание. Они улетали и, может быть, никогда не вернутся назад. Они покидали город Индепенденс в штате Миссури, на континенте Северная Америка, омываемом Атлантическим и Тихим океанами, и ничто из этого не поместилось бы в их чемоданах. Перед лицом этой истины они чувствовали себя совсем крошечными. Она сковала их, ошеломила.

– Наши дети не будут американцами, не будут землянами. До конца своих дней мы останемся марсианами.

– Не хочу никуда лететь! – вдруг закричала Дженис.

Она застыла от ужаса.

– Мне страшно! Этот космос, эта тьма, ракета, метеоры! Всей прошлой жизни конец! Зачем мне туда лететь?

Леонора обняла ее за плечи, прижала к себе, баюкая.

– Это новый мир. Так и раньше было. Мужчины идут первыми, а следом – женщины.

– Зачем я должна туда лететь? Почему?

– Потому, – тихо ответила, наконец, Леонора, усадив ее на кровать, – что там Уилл.

Его имя прозвучало так радостно. Дженис успокоилась.