– Ум-м-м, – задумчиво выдохнула Глаша, внезапно почувствовав наваливающуюся усталость. Зажмурилась, с силой потерла пальцами лоб между бровями. – Думаю, в той или иной степени за годы своего правления она допекла многих, скажем так. Но… м-м-м… – Она пыталась подобрать верные слова: – Попробую объяснить. Это нормально и обычно для большинства театров: внутривидовая, так сказать, борьба между актерами. Всегда есть фавориты, любимые актеры худрука, которым он отдает лучшие роли, и менее любимчики, но тем не менее выделяемые, которых не обходят достойными ролями; есть середнячки и есть совсем уж задвигаемые. Конечно, внутри любой труппы существует любовь-ненависть, приятие-неприятие, дружба-вражда, как в каждом коллективе, только с большей амплитудой страстей-эмоций, но все это, м-м-м… не глубинно. Не до смертоубийства уж точно. Ко всем своим великолепным талантам Грановский еще и очень грамотный управленец, он дает работать и проявлять себя всем актерам, прекрасно зная их способности, сильные и слабые стороны, и это только поддерживаемая иллюзия, что все лучшие женские роли достаются Элеоноре. Отнюдь. За последние лет пять в труппу пришли молодые, сильные актрисы новой формации, новой школы, и Тихон Анатольевич ставит на них очень интересные, кассовые спектакли. Поэтому все эти показные, громкие скандалы Туркаевой лишь необходимое напоминание всем о том, кто здесь прима, показной эгоцентризм, шум и гам вокруг ее персоны, и эта игра воспринимается всеми достаточно снисходительно. Но осторожненько, без демонстративного пренебрежения. Элеонора все еще имела большое влияние на Грановского и могла при желании попортить кому-нибудь жизнь.

– Тебе? – осторожно поинтересовался Лепин.

– Пыталась. Заделалась моим горячим хейтером в Сети. Но Грановский так ее приструнил, что она быстро удалила все посты и даже повинилась. Ну ты в курсе. Нет, на меня она, конечно, налетала, грозила, но все это только слова, не более того. Со мной Элеонора побаивалась связываться всерьез.

– Так, может, с кем-то другим она себя не сдерживала и связалась всерьез?

– Не знаю, – неуверенно покачала головой Глафира. – Тебе лучше об этом спросить Зину Осиповну, вот она абсолютно досконально знает все про театр и про работающих в нем людей. – И повторила: – Не знаю, Юр. Но мне кажется, что вряд ли. Все прекрасно понимали, что у Элеоноры такой истероидный тип характера, такая натура, на самом же деле копить зло, помнить вдолгую, что там кто сказал про нее или не так сделал, а тем более мстить было совершенно не в ее натуре. Психотип не тот. Не думаю, что кому-то она могла прямо смертельно насолить. И если честно, я откровенно недоумеваю, почему ее убили. Все это какой-то бред. Вот так, достаточно хладнокровно, расчетливо-продуманно убить?

– Почему ты решила, что хладнокровно и расчетливо? – быстро переспросил Юрий, всмотревшись в выражение ее лица цепким взглядом.

– Да бог знает, прислушалась к своей интуиции, – ответила Глафира. – Пока не могу сказать. Но вот возникло такое ощущение… Как я понимаю, убийства совершаются только двумя способами: с четким холодным расчетом или под давлением момента, в состоянии аффекта. Так?

– Так, – односложно подтвердил Лепин, боясь сбить ее с мысли.

– Так, – повторила она за ним, размышляя вслух, – а тут как раз что-то было не так. Что-то для меня диссонировало в картинке. Понимаешь, Элеонора вылетела из кабинета мужа экспрессивная, гневливая, ее просто захлестывали эмоции, да еще и со мной в дверях столкнулась. Ну не могла она прийти в гримерку и тихо-мирно лечь отдохнуть на диванчик, да даже просто кинуться на диван картинно не могла. Не при ее характере. Ее же распирало, она бы металась, орала-кричала, била бы что-то, а если бы кто-то вошел в тот момент, она бы сорвала гнев на нем. Но никакого беспорядка или следов борьбы в комнате вообще не было. То есть что получается? Некто вошел в гримерку практически в то же время, что и Туркаева, и уговорил ее лечь на диван. Так, что ли? Вот ты представляешь себе истерящую женщину, которая вдруг спокойно ложится на диван? Что-то не стыкуется. Если бы ее силой укладывали, то картина борьбы была бы совершенно иная. Значит, что? Получается, что преступник хотел и замышлял ее убийство, но воспользовался удачным моментом?

– Или сам подстроил этот удачный момент, – внес поправку Лепин.

– Получается, что этот человек имел некоторое влияние на нее, раз смог уговорить Элеонору лечь на диван, когда та буквально клокотала и ее распирало от потребности что-то делать, двигаться, разрушать. Что, кстати, часто случалось, когда она изволила гневаться, вазы била без счета, могла цветы вышвырнуть в коридор, порвать костюм, запустить щеткой для волос в зеркало. Но насколько мне известно, нет никого, кто бы имел на нее столь сильное влияние, чтобы уговорить в этот момент просто прилечь на диванчик. Даже Грановский в такие моменты не смог бы ее утихомирить. – И замолчала, задумавшись. – Мне нужно время, чтобы подумать над этим, повспоминать подробно все, что я увидела и заметила в гримерке. Есть некоторые моменты, которые меня задели.

– Ты думай, думай, Глаша, – самым серьезным образом попросил Юрий. – Я возлагаю на тебя большие надежды. У тебя особое видение и память особенная. Ты вообще девушка такая… Я же помню, как ты могла найти любой спрятанный или потерянный предмет и вычислить «преступника».

– Мне просто везло, – засмеялась Глафира, вспомнив игры в сыщиков, одно время так увлекавшие весь их класс. Как обычно, с ее легкой подачи. – Лучше скажи мне, друг мой Юрий, сможем ли мы завтра репетировать?

– А ты как, ничего? – поинтересовался Лапин ее душевным самочувствием. – Не потрясла тебя картина смерти? Сможешь спокойно работать?

– Картина смерти не потрясла, но была крайне неприятна. Работать смогу, – словно закрываясь и отгораживаясь от него, ровным тоном ответила Глафира.

Возникшую между ними было легкую напряженность разбил прозвучавший громче обычного в повисшей неловкой тишине звонок смартфона.

– Да, – ответила Глаша.

– Глашенька, – спросила Зина Осиповна, – вы там закончили с товарищем капитаном?

– Мы закончили? – обратилась Глаша к Юрию.

– Десять минут, – словно извиняясь, развел тот руками. – Запишу показания, подпишешь, и все.

– Десять минут, – сообщила Глаша Зине Осиповне.

– Тогда потом зайди к Тихону Анатольевичу, он просил.

– Не загоняйся, Глаш, – примирительно произнес Лепин, – это нормально для мента задавать неприятные вопросы, подозревать, выспрашивать, высматривать.

– Не буду, – кивнула, соглашаясь, Глафира и поторопила: – Давай поскорей заканчивать.

Тихон Анатольевич, скрестив руки на груди, стоял у окна, задумчиво глядя на улицу, не оторвавшись от созерцания только ему ведомой картины, даже тогда, когда, коротко стукнув, в кабинет вошла Глафира.

– Вы как, Тихон Анатольевич? – спросила она, не став церемониться с его отстраненной задумчивостью.

– Плохо, Глаша. Никак не могу осознать, что ее… – Он немного помолчал и таки выдавил из себя: – …Что ее нет. Это кажется полным, совершенно невозможным абсурдом. – Посмотрел задумчиво на Глафиру и вдруг спросил с явно читаемой ноткой упрека в чуть дрожащем голосе: – А ты, Глаша? Неужели ты настолько сильно ее не любила, так обижалась на нее, что даже не ужаснулась, увидев убитой? Не пожалела?

Глаша не ответила, стояла и смотрела ему в лицо. Молча. И думала – что это? Великолепная игра большого актера или истинная скорбь, смятение и растерянность от внезапно обрушившегося горя?

– Прости, – неожиданно извинился Грановский и устало потер лоб. – Это я от горя и невозможности осознать ее смерть на тебя нападаю.

Глафира снова не ответила. Всем в театре давно было известно, что последние два года отношения Грановского с женой совершенно разладились, актеры почти открыто поговаривали, будто у худрука есть любовница не из театральных кругов, а у Элеоноры тайный любовник, ее давний поклонник, но все это относилось к сплетням-домыслам и совершенно не задевало сферу интересов Глафиры, поэтому в их суть она не вникала.

Но то, что между супругами не было прежней теплоты и доверия, она для себя отметила давно, а что между ними на самом деле происходит, вот уж точно ее совершенно не касалось.

– Вот так-то, – эмоционально произнес Грановский, прошел и сел в кресло за свой стол. – Я в растерянности и недоумении, сам не знаю, что говорю. – Он в сердцах махнул рукой. – Да сядь уже куда-нибудь, что ты стоишь.

Глафира прошла вперед, кинула свою объемную сумку на совещательный стол, вытянула ближайший к начальственному столу стул и села.

– Замучили меня своими вопросами полицейские чины, – пожаловался Грановский. – Подозревают. Если бы не наше с тобой да Зины с Леной железное алиби, то и вовсе в каталажку бы замели.

– Не замели бы, – подала наконец голос Глаша. – Вы большая величина, с чего бы вас арестовывать?

– С того, что муж всегда главный подозреваемый, – пояснил он и спросил примирительно: – Чаю хочешь?

– Нет, не хочу, домой хочу, – позволила себе тягостный вздох Глаша.

– Репетицию на завтра отменим?

– Не можем мы отменять репетицию, Тихон Анатольевич, – произнесла Глаша, снова шумно вздохнув.

– М-да… – печально протянул худрук, – помирай, а дело делай. – И откровенно признался, повторив извинение: – Ты уж не держи обиды, что так на тебя напустился, но когда прошел первый шок, отвечая на вопросы следователя, я внезапно вдруг поймал себя на мысли, что совершенно обескуражен твоим поведением в тот момент. Даже я, человек поживший, много чего прошедший, видевший и испытавший, растерялся в первый момент и никак не мог совладать со своими эмоциями. А ты, девчонка совсем, малышка, держалась совершенно хладнокровно, никакой паники, никакого страха и ужаса хотя бы перед покойником. – И, не удержавшись, все же попрекнул, хоть и в виде шутки: – И даже не кинулась, не попыталась ей помочь.

Это были те же самые вопросы и то же самое недоумение с завуалированным обвинением в холодной рассудительности, что высказал ей пятнадцатью минутами ранее Юрий Лепин, только сформулированные в иной форме, более интеллигентно и тонко.

Глафира не сразу ответила, спокойно выдержав внимательный, изучающий взгляд Грановского.

– Когда мне было пятнадцать лет, умерла моя бабушка.

– Я помню, – кивнул Тихон Анатольевич.