7. глава седьмая

– «Царствие Небесное внутрь вас есть», сказано в Евангелие от Луки, – отец Илия словами этими уже начал Таинство исповедания, о чём, понятное дело, Гоголев знать не мог. Иерей взял его за руку и повел к образу распятого Христа. – Искренним ли будет исповедь твоя? Не таи ни одного, даже пустячного, по-твоему, греха. Господь не отпустит только самого страшного, какой страшнее семи «смертных» грехов.

– Что же страшнее смертных грехов? – рассеянно вполголоса спросил Николай Викторович. Волновался. Лоб покрылся потом и уже возле лика Христа он отвернулся, чтобы платочком носовым стереть испарину и промокнуть влажный волос.

– Непростительный грех, вечный грех – это наговор, навет и злоба на Святого Духа и Сына Господа нашего Иисуса. Он не может быть прощён никогда. А ты, раб Божий Николай, не допускал ли хулы в адрес Святого духа и Сына Господня? Хотя в Евангелие от Матфея сказано странно: «Иже аще речет слово на Сына человеческого, отпустится ему. А иже аще речет слово на Духа Святого, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий». То есть Христа хулить вроде можно. Матфей так думал. Он же человек, Иисус. Человеческий Божий сын. Только Святого духа нельзя ругать и оскорблять. Он есть Слово и Начало всех начал. Вот здесь есть неразбериха. Но я знаю от многих священников высокого сана, что недопустимо ругать ни того, ни другого. Не отпустится тому грех страшный. Да тебе это зачем, сын мой? У тебя явно другие грехи. Так?

– Верно, – ответил Гоголев. – Святой дух не упоминал вообще и в мыслях. А Христа не ругал. Может и не верил как коммунист, но не ругал никогда.

– Тогда приступим, – иерей принёс от окна две некрашенных табуретки, поставил их перед иконой. – Садись. Говори. Господь слушает тебя.

– Я просто буду рассказывать. Простыми словами. Слов церковных не знаю.

– Так и надо просто говорить, – успокоил его священник. – В молитвах слов менять не следует. Да… А исповедь – это не молитва. Это раскаяние, избавление от стыда и очищение совести. Раскаиваешься ты так, как будто говоришь жене, брату, другу или постороннему. Господь всё твоё нутро чувствует, знает и понимает истинное раскаяние, как бы ты его не произносил. Главное – ничего не таить и не врать. А то попусту время потратишь. Это уже не исповедь будет. Понял?

– Можно начинать?

Илия кивнул. Николай голову склонил. Священник тоже. Чтобы лучше слышать.

(исповедь Раба Божьего Николая, крещённого именем Савва 2 марта 1922года в Зарайской Никольской церкви. Исповедуется раб Божий Николай шестого ноября 1965 года при посредстве иерея Илии, священника церкви Архангела Гавриила города Кызылдала)

– Я учился во второй школе Зарайска. В двадцать девятом пошел в первый. Отличником был все одиннадцать лет. За год до выпускного меняли комсорга школы. Директор Фадеев вызвал к себе троих. Меня, Кострикова и Замировича.

– Вы – три равных кандидатуры, – Фадеев сказал. – Сами решайте при мне, кто пойдёт комсоргом.

Те двое промолчали. А мне, не знаю почему, с восьмого класса хотелось масштабнее руководить. Комсоргом класса-то три года подряд выбирали. И мне нравилось, что я не такой как все. Слушались меня. Поручения всякие придумывал и раздавал. Учителя со мной, сопляком, советовались и задания сам директор давал. Относился ко мне как к маленькому начальнику. Да… Нравилось мне, короче. Казалось так, что стану я комсоргом школы и все, кто здоровее да не дурнее меня, будут мне подчиняться. Управлять ими буду. Общественными нагрузками нагружу всех по уши. Пусть крутятся, пользу приносят, а не за девками нашими бегают. Девки, думал я, в меня будут влюбляться. Комсорг школы! Да и так я ничего себе был тогда. Высокий, морда симпатичная, отличник, спортсмен. Короче, они молчат, а я говорю директору.

– Не знаю. Все мы – парни одинаковые. Хорошие в принципе. У Кострикова только всего-то две тройки. По физике и физкультуре. А Димка Замирович кто по национальности?

– Ну, еврей, и что? Революцию почти все евреи сделали. Кроме Ленина и Сталина, – бодро доложил Димка.

– Чего шумишь? – директор погладил лысину. – Никто не против евреев. Но у тебя ещё, вроде, брат старший за хулиганство срок отбывает?

– Брат, это брат. А я – это я. Да и обойдусь я без должности комсорга. Без неё дел полно, – Замирович встал и ушел.

– Костриков, а мне говорили, что ты хорошист, – директор задумался. – Нет. С тройками ты не пример для комсомольцев. Ладно, вынесу на собрание тебя одного, Гоголев. Справишься?

– Три года управляю классом. Справляюсь. А сейчас подрос, ума немного прибавилось. Справлюсь, – сказал я.

Костриков после этого до конца школы со мной не разговаривал. Не потому, что комсоргом не стал. Обиделся, что я его трояки директору засветил. Так я думаю. Ну, потом общешкольное собрание. Фадеев предложил меня в комсорги и все проголосовали. Не потому, что я, а потому, что всем по фигу – кто. Хоть чёрт лысый. Я понимал, что пацанов, которые не хуже меня, просто притопил, подгадил им. Но, честно, ничего даже не пискнуло в душе. Я победил – это главное. Шибко уж хотелось стать не таким как все. Выше, значительней других мне хотелось быть. Откуда такое гадское желание – не знаю. Так оно, поганое, всю жизнь при мне. Не исчезает, сволочь.

Ладно. Живу дальше. Руковожу. Девчонки что-то особо ко мне не тянутся. Зато ребята побаивались. Уверены были, что я заложу директору любого. За курево, за прогулы. Многие уже и поддавали после уроков как взрослые мужики. Вот за пьянку я одного и выставил на общее собрание. Его из комсомола попёрли, а от меня вообще все стали шарахаться. Не лезли морду набить только потому, что я в восьмом классе уже второй взрослый разряд по боксу имел. Да…

Потом поступил в Зарайский педагогический институт. На лёгкий факультет истории КПСС. Меня через месяц избрали комсоргом истфака, а через год- председателем комитета комсомола всего ВУЗа. Учитывая моё школьное прошлое, опыт руководящей работы и желание молодого декана нашего. Я его в секцию бокса затянул и у него стало получаться. Ну, как-то проговорили с ним мимоходом, что прежний комсорг диплом получает и уходит.

А я так же мимоходом ему сказал, что запросто его могу сменить. Опыт – вон сколько лет. Он с ректором поговорил и меня избрали. Никого не подсидел, не нагадил претендентам на головы. Я их и не знал вообще. Но после этого что-то во мне зашевелилось неприятное. В душе конкретно. Она мне доложила, что моя судьба – командовать людьми и ими же управлять. Тогда я уже понял, что остановиться не смогу и добьюсь, стану секретарём обкома. Откуда во мне жадность взялась?

Она же не только к деньгам бывает. Или если сам что-то имеешь лишнее, но не дашь никому. Ни отвертки, каких у тебя три штуки одинаковых, ни рубля. Жадность. Я это понимал, но ничего с собой не мог сделать. Хотелось управлять. Власти жадно желал. У секретаря обкома она, власть – почти безграничная. Почёт. И якобы уважение со всех сторон. Хотя уважение показное, конечно. Больше боязни и почитания за высокий чин. Но всё равно тянуло. Я делал всё хорошее и гадкое, чтобы повышаться в должности и как можно быстрее стать секретарём обкома. Я себе даже программу действий в дневнике написал. Хорошую. Помогла мне в продвижении.

Институт закончил с одной четвёркой. По направлению должен был ехать в совхоз «Рассвет» центральную усадьбу Фёдоровского района учителем в школу. А в это время война шла. Сорок четвёртый год. Я только диплом получил – и тут мне повестка. Сходил в военкомат. Предложили политруком служить в резервном полку артиллерии под городом Златоуст. Ну, я и пошел. Комсорг и политрук – небольшая разница. Работал в полную силу. Порядок навёл в моральном духе солдат. Железный. Воодушевил на победу и подвиги. Но тут война и кончилась вскоре. Мне двадцать три в марте было, а война в мае нашей победой завершилась.

Все радовались, водку пили тоннами прямо в части. А я пил редко и думал, что дальше будет. Должность хотел уже не комсомольскую. Партийную. Три ступеньки вверх сразу. Демобилизовали только в сорок седьмом. И поехал я туда, куда институт распределил. Но в школу не пошел. Думал так, что туда уж всегда успею. Но учителем работать после должности полкового политрука как-то глупо было.

Потому пошел я в Фёдоровский райком. Записался на приём к первому секретарю. Назначили мне время через два дня в десять утра. Я написал на отдельном листке весь свой послужной список. Грамоты приложил и медаль «За боевые заслуги». Дали мне её так. Выпивали командным составом вечерком. Месяц победу праздновали. И зам командира полка говорит мне, что вроде как неприлично мне с войны вернуться без медали.