Откуда я иду, или Сны в Красном городе (страница 15)
В воскресенье мы усидели с ним бутылку армянского. Я ему предложил пройтись, протрезветь, да по домам. Погуляли мы и на нужную лавочку сели. Сидим, курим. Народу гуляет – не один десяток. Ну, человек пятьдесят рядом с нами точно сидело да бродило по аллеям. И подходят к нам четверо. Штаны широкие, кепки, фиксы позолоченные. Сначала курить попросили.
Ну, мы дали им. Один из них говорит в том смысле, что мы хрень курим. «Казбек». Кислятину. И один Лёне говорит. Сгоняй, мол в киоск, петушок, «Примы» купи и сам не позорься с «Казбеком». Это ж бабские папиросы. Да «Любительские» тоже они курят. Значит и ты баба. Или «петух опущенный»
И на ногу Лёнину встал. Наступил на туфель ботинком грязным и стоит.
Лёня-то протрезветь не успел. Крикнул ему так, чтобы все слышали. Ну, что-то вроде того, какой он придурок и не знает к кому вяжется. Пошел, кричит, отсюда, урка дешевая. Все, кто рядом был, оглянулись. И тут его Лёня толкнул, чтобы он с туфли спрыгнул. Ну, и понеслась! Я защищался профессионально. Кандидат в мастера всё же. Специально пропустил один удар, чтобы фингал появился. Ну, отмахивался тоже, конечно. Вяло, будто не умею. Потом смотрю – Лёня падает и головой, почти виском, цепляет конец лавочки. А лавочка из мелких брусков сделана. Рухнул он спиной на тротуар и вдобавок головой крепко к нему приложился.
– Убили! – закричали сразу несколько женщин. А мужики стали орать что-то вроде «держи их»! Ну, шпана смылась мгновенно. Опыт имели. Перебежали на другую сторону улицы и пропали в темноте первого же двора. А в милицию уже, конечно, позвонили. Будки телефонные все рядом. А милиции ехать на мотоциклах от управления – пять минут. Осмотрели Лёню. Один говорит – скорую вызывать? А второй руки скрестил перед грудью и головой мотнул влево- вправо. Не надо, мол.
– Эксперта вызывай и следователя. Я их спрашиваю: что с ним? А сержант позвал всех свидетелей, человек двадцать и начал расспрашивать – что и как было. Ну, ему и объяснили, что тот, который лежит, первым толкнул одного из парней. Те вроде бы закурить просили. Да пусть он сам и подтвердит. Это тётка одна крикнула.
– Он не подтвердит, – сказал сержант без печали, просматривая паспорт Березина. Он во внутреннем кармане лежал. Мой тоже забрали. – Он мёртвый. Убили его. Будем разбираться. Кто? За что? Свидетели – вот тут распишитесь и адреса свои оставьте. Надо будет – повесткой вызовем.
Мне стало плохо. Тошнило, тряслись руки и ноги. Так я и стоял перед милиционерами с открытым ртом.
– Вместе были? – спросил второй сержант.
– Да, – я кивнул. – Сидели, курили. Мы в обкоме работаем. По выходным тоже иногда. Вышли после работы прогуляться. Тут эти. Четверо. Курева у них не было. Мы им предложили «Казбек», а они засмеялись и объяснили, что такие папиросы мужики не курят, только женщины, да приказали, чтобы Лёня сбегал в киоск и принёс «Приму». Лёня отказался. И они сперва его молотили, потом меня. Ну и обоих вместе. А когда Лёня упал, все убежали.
– Нет – крикнула тётка из толпы. – Тот, который лежит, первый ударил одного из тех четверых.
Приехали эксперты. Потом труповозка. Тело осмотрели, всё записали и кинули труп в железный ящик с колёсами и крышкой, прицепленный к мотоциклу. А меня с собой забрали и до полуночи допрашивали, записывали всё. Потом я где-то три раза расписался и меня отпустили. Шел я и всё проклинал. И жадность мою. И подлость. Я понимал, что, объективно говоря, убил его я. Зашел в ресторан. Он до часа ночи работал. Купил бутылку коньяка и выпил до дна, когда уже к дому подходил.
Спать не смог. Всю ночь простоял на балконе. Жена так и не вышла. Рано утром я побежал к Березиным. Людмила уже всё знала. Она обняла меня и плакала минут десять. Рубашка моя вся мокрая было. Я погладил её по спине, но слов не нашел нужных. На похоронах был весь обком, родственники, друзья детства. Играл маленький духовой оркестр. Было очень много венков и добрых слов. Я стоял позади всех и к открытому гробу подойти не хватило духа.
Через две недели меня вызвал секретарь по идеологии и сказал, что печальное событие и мне дорогу перекрыло в кабинет заведующего отделом обкома. Мол, ты тоже был пьяный в общественном месте. Милиция это в протокол занесла. Поэтому бюро обкома решило направить меня в новый областной центр Кызылдалу заведующим отделом пропаганды горкома партии. До обкомовского кресла дорога временно перекрыта. Сам я её и перегородил для себя. Работай хорошо – перейдёшь в тамошний обком. Потом заберём тебя сюда. Понял?
Вот с того временя я здесь. Считай, три года мучаюсь. Или всё же была у меня совесть? Только жадность, корысть и зависть её затоптали ещё в ранней юности. И нет мне покоя. Я убил человека. Я! Не своей рукой, но всё равно – я! И с эти грехом я не могу больше жить. Но пока не придумал, как умереть».
Я сказал всё. Нигде не соврал. Даже в малости малой. Николай Гоголев поднял голову. Глаза его провалились и покраснели от накопившихся слёз.
Священник Илия покрыл его голову епитрахилью со своей рясы. Красивая была она, голубая с позолотой по краям и тремя парами вышитых золотой нитью крестов.
– Я сейчас от имени Божьего прочту разрешительную молитву и после неё Господь передаст мне: отпускает он тебе, раб Божий Николай, крещённый Савва, грехи твои названные и многие, или нет.
– «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит тебе, чадо Николай вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя…
Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Николай, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».
– Отпустил грехи Всемогущий, – глядя на образ Христа тихо произнёс священник. И перекрестил Гоголева. – Но полностью очистишься ты от них после Литургии и святого Причастия, съев хлеб – тело Христово и выпив вина красного – крови Христовой. Литургия Иоанна Златоуста завтра пополудни. Не опаздывай, сын мой. После неё дождись причащения. Хлеб и вино вынесут и дадут всем, кто был на Литургии.
– Я не чувствую, что нет на мне больше тех грехов, – прошептал Николай Викторович. – Он точно отпустил их мне?
– Ты и не должен этого чувствовать. – Илия ещё раз трижды осенил его наперсным своим крестом. – Ибо избавление от грехов не твой труд, а милость Господня.
Живи без них и молись Господу за прощение, дарованное тебе его могуществом и любовью. Всё. Не опоздай на Литургию. Иди. И впредь не греши.
Он повернулся и медленно ушел за алтарь к святому Престолу. После услышанной исповеди ему хотелось хоть немного побыть одному. Священник не обязан запоминать исповеди и их обсуждать сам с собой или с другими. Но каждая исповедь всегда оставляла в душе священника свой отдельный шрам. И сколько их могла вместить душа, только Богу и было известно.
8. глава восьмая
Нового года ждали в Кызылдале напряженно, будто опаску имели, что в этот раз он возьмёт, да и прошмыгнёт, ветерком гонимый, городок «красный», который спрятан маленькой точкой и чуть заметными буквами на большой карте СССР. Сколько уж тысяч лет этому Новому году, точнее вечному его представителю Деду Морозу, который в других местах Санта Клаус, с ватной бородой, тряпичным тулупом да мешком, обшитым атласом две тысячи лет назад, когда китайцы придумали этот сорт шелка.
А ждали его с радостью внутренней, потому как не было ещё на Земле никого, кто бы не обманывался каждый раз, убеждая себя, что вот с Нового года жизнь его расцветет наконец, засыплет его деньгами, сделает доброй и ласковой жену, умными и послушными детей, а врагов всех изничтожит да здоровье мечтателю наконец принесёт с другого края планеты богатырское. Или пусть хоть просто сносное, позволяющее не думать о том, что вдруг – раз, и хватит тебя на полном скаку «кондратий» в виде инфаркта или рака желудка.
И ведь что прекрасно – не проскочил к всеобщей радости тысяча девятьсот шестьдесят шестой мимо городка степного, где собралось со всего Союза тридцать тысяч людей-подранков, сметённых метлой справедливых опасений о скором наказании, или мужичков и дам, так нашкодивших в семьях или обществе, что выхода имели они два всего.
Первый – скорбно удавиться дома на крюке для люстры. Второй – ночью уехать на паровозе куда подальше, осмотреться там и рвануть на союзного значения новостройку, где ещё глубже. Туда не суют нос никакие правоохранительные органы, а власть советская там как игрушка для публики, мечтающей хотя бы поимитировать умное правление народом. Её тоже ссылают в глухие «кушари» за провинности и неугоду высшим чинам на местах видных, достойных, в больших городах.
Условно досрочно освобождённые бедолаги летели на крыльях позабытой за «колючкой» свободы в унылые «зэковские» общаги, наскоро специально построенные для почти дармовой рабсилы, нужной пока ещё не богатому бокситовому рудоуправлению. Служителей божьих в виде епитимьи за «косяки» на прежних святых Престолах выталкивали из больших храмов в ничтожную по религиозным меркам церквушку.
Любимых читателями авторов всяких газет, спивавшихся как и артисты от популярности и значимости, оскорбительно полаявшихся с редакторами и режиссёрами, судьба вела верной рукой за шкирку в Кызылдалу. То же было и со строптивыми к дирекции учителями, проворовавшимися торговыми гениями, бывшими спортсменами, не сгодившимися в тренеры, и подпольными «цеховиками», успевшими свалить до суда. По доброй воле и с энтузиазмом заносило в Кызылдалу только выпускников школ, не желающих учиться дальше, а мечтавших оторваться от родителей. Их любили за юную глупость и они работали везде. Там, например, куда даже чудом смывшийся от следствия ворюга не шел, чтобы не унизиться.
Двадцать шестого декабря Виктору Сухареву, отцу Илие горжилуправление выдало трёхкомнатную квартиру почти на краю Кызылдалы. Дом панельный, украшенный мозаичными узорами из крашеного гравия, стоял посреди заселённого квартала и не доставали его ни ураганы, ни красная пыль, ни бураны, заваливающие вход в подъезд до пупа мужику среднего роста. Квартира выглядела на «пятерку». Тёмно-зелёные обои, лакированный деревянный пол, отдельный туалет и ванная комната – через стенку от него. Краны блестели никелем, окна – эмалью белой, В прихожей на стене висело огромное зеркало, а в спальне, свёрнутая над окном в рулон, на круглом штыре из нержавейки находилась чёрная плотная ткань. От неё шла верёвочка вниз к гвоздику. Ложишься спать, отцепляешь шнур и всё. У тебя в комнате ночь глухая, кромешная, беззвёздная. С размаха пальцем в кончик своего носа не попадешь без тренировки.
Виктор радовался как мальчик, которому папа обещал, но купил велосипед. Он бегал по комнатам, трогал батареи отопления, открывал краны и лил в раковины желтоватую воду, распахивал форточки и звонил сам себе в звонок на входной двери. Звенел он так, что на звук могла приехать хоть пожарная охрана, хоть милиция, а, вероятнее всего, злые соседи прибыли бы раньше. За час Сухарев понял как утихомирить звонок. Разобрал, согнул язычок и звон стал глухим как от головного колокола в центральном куполе церкви. Он сунул ключ в нагрудный карман и побежал на «межгород» звонить Марие, жене.
– Маша! – закричал он так, что тётка-оператор вздрогнула и поправила на голове сползающую, вязаную из лисьего меха шапку. В учреждении было почти холодно. – Машуня, собирайся. Я квартиру получил. Три комнаты, кухня большая, удобства раздельные. Сегодня куплю всю мебель. Холодильник и телевизор у нас можно без очереди взять. Гарнитур самый основной – чешский. Кухонный – из Румынии. Спальня советская, но красивая. Не только крепкая на излом. Магнитофон мне уже пообещали. Большой. «Днипро». Радиола «Рекорд». Посуду, пять сервизов и всякие стаканы, вилки, ложки из Зарайска диаконы Никольского храма привезут. Маша, собирай чемоданы. Одежду бери, больше ничего. К Новому году жду.