– Лариска, а где такие стёкла продают? Прямо- таки не наш шкаф. Вроде как с выставки антиквариата. – Виктор засмеялся, разглядывая сквозь розовые, лиловые и бежевые фрагменты посуду, которая выглядела старинной и жутко дорогой.

– Это краски такие. Художественный акрил.– Крикнула Лара.– В сорок девятом году американцы из одной типографии её придумали под торговой маркой «Magma». Разбавляется скипидаром. Она ярче масляных. Да ей писали раньше художники-абстракционисты Кунинг, Ньюман, Кеннет и Морис Луис из Соединенных штатов. Слышал про таких? За необычность цветов картины бешеных денег стоили. А сейчас такие вот дурочки как я балуются ими. Витражи делают, тарелки разрисовывают. В шкафу есть одна. Глянь. Виктор взял стоящую на ребре тарелку. Это была картина. С невысоких гор, Уральских, конечно, Златоустовских, усыпанных елями и цветами, с разных сторон, переливаясь оттенками облачного неба, сползали извивающимися змеями с верхушек склонов ручьи, раскидывая радужные брызги. И стекались они на дно тарелки, и превращались они там в озеро, где серым клином плавали дикие утки и умывался на цветочном берегу бурый медведь.

– Это ты рисовала? – Виктор вышел с тарелкой к роялю, где Дмитрий аккуратно продавливал Ларисе каждый сустав и слегка вращал пальцы против часовой стрелки.

– Дайте гляну. – Доктор долго разглядывал пейзаж. – Это, понимаете ли, очень высокий уровень. Тонко, изящно, похоже на финифть Ростовскую. Только они писали по эмали полупрозрачными огнеупорными красками. Ценность мирового уровня. А эта тарелочка – не самодеятельность далеко. Я похожее по технике видел в музее фарфора. В селе Гжель под Москвой. Только там вся роспись голубая. Фирменная традиция. А по технике искусства ваша тарелка, Лариса, гжельским росписям не очень и уступает.

Сухарев разглядывал Лару так, будто познакомился минуту назад. Взгляд его был острым, удивление этого взгляда отскакивало от женщины и металось осколками по комнате. Казалось, что сейчас затрещат стены и от него, сверлящего, раскрошатся.

– Ты… Как ты это делаешь? Как ты можешь одинаково прекрасно готовить, шить, вышивать, писать стихи, рисовать, играть на рояле, до блеска натирать мебель и разбираться в астрономии? – Сухарев присел перед ней на корточки и держал тарелку перед глазами. – Ты гладишь одежду как в ателье высшего разряда, моешь полы не хуже техничек обкома партии, к тебе подбегают на улице и трутся об ноги огромные уличные собаки, твои выступления в зале горкома комсомола можно одновременно транслировать по Всесоюзному радио. Ты ножичком и наждачной бумагой сделала мне крест наперстный, на котором барельеф Христа и вставленные как будто рукой ювелира изумруды по всем углам его и над головой Господа. А я и внимания- то особо не обратил. Ну, сделала. Спасибо. Откуда в тебе столько талантов, если считать талантом и доброту души, чувство правды и справедливости? Ты кто, Лара?!

Лариса поднялась, извинилась и пошла в ванную.

– Не думала об этом – Тихо ответила она на ходу.– Да и ничего особенного не делаю я. Нравится просто и черная работа, и искусство. Одинаково. Не знаю почему.

– Вы, Виктор, просто имейте в виду.– Доктор взял его за плечо.– Она делает всё не для того, чтобы Вам ещё сильнее полюбиться. Я по глазам её вижу. Она просто добрый, умный, сильный и разносторонне талантливый человек. Поверьте. Я много людей видел.

– Ну, вы с ней сеанс завершайте. Вам час ещё работать. А я пройдусь по улицам. Подумать надо одному.

Он вышел на площадь обкомовскую, где Владимир Ильич пятиметровый, заломив за спиной бронзовую кепку вглядывался в бесконечную степную даль, откуда, возможно, ждал прихода коммунизма.

– Виктор! – Сказал в его голове тот голос, из снов. – Ты извини, что я правило нарушил, не во сне объявился. Я на минуту отвлеку тебя. Помнишь, я говорил в последнем сне, что тебе в феврале предложат работу новую. Научную. С волнами звуковыми и полями магнитными работать. И просил тебя отказаться. Но я слышал ваш разговор с профессорами в Зарайске о Тургайской впадине. И передумал. Занимайся этим серьёзно. Ты много узнаешь о вселенской гармонии и сможешь разгадать разные тайны, чтобы помочь людям и нам установить гармонию на вашей несчастной Земле.

Ваш Тургай – это один из наших полигонов. Мы внесли в вашу зону тьму роботов и различных генераторов. Невидимых вам машин и видимых объектов, которые вы называете привидениями. Познакомься с ними, зови сюда тех профессоров, своих, местных, не профессоров тоже выбери пару- тройку и позови. Знакомьтесь с нашими учеными и роботами, которые трудятся на Тургайском плато. Я буду контролировать и помогать. Шестнадцатого февраля в час ночи тебе надо быть на северной окраине посёлка Кийма. Там наш штаб. И я вас всех перезнакомлю. Всё. Удач. Это был я, твой друг, голос Вселенского Высшего Разума.

Стало тихо. Казалось – ветер треплет остатки волос на бронзовой голове Вождя, мнёт с шумом его коротенькое пальто и без того мятую кепочку.

– Вы священник Илия? – Оказывается всё это время за Сухаревым шел высокий молодой интеллигентный парень лет тридцати пяти.

– С кем имею честь? – Повернулся и остановился Виктор.

Парень подал руку.

– Я Сергей Баландин, корреспондент областной газеты « Тургайская новь.«К вам в церковь по понятным Вам причинам прийти не могу. Домой – как-то неловко с моим вопросом. Вот пытался несколько раз на улице Вас найти и остановить. Наконец получилось.

– Уж не писать ли собрались о церкви? – Улыбнулся Сухарев.– Так грех это для корреспондента газеты, органа ЦК компартии Казахстана.

– Нет, не собираюсь. Мне ваша помощь нужна. Мне сказали, что Вы честный и порядочный человек. Я сам из Москвы. Сбежал сюда два года назад. Именно сбежал. Напакостил, струсил и спрятался от тех, кому нагадил. В глуши этой исчез для всех.

– Душой грех чувствуете свой? Ну, неправоту, по – вашему говоря.– Виктор держал Баландина за руку.

– Да. Да! – Сергей отвёл взгляд.– Мучаюсь. Но рассказать, душу облегчить и понять с чьего – то умного совета – что дальше делать, не могу, некому рассказать и совет получить не в обкоме же…

– Крещёный?

– Нет. Не сподобился. – Баландин выжидающе смотрел на священника.

Сухарев внимательно изучил глаза корреспондента. Взгляд был глубокий, ровный, открытый и честный. – Вот что, Сергей. В церковь Вам прийти всё же придется. Был у меня один. Из партийных руководителей человек. Не крещенный. Пришел в храм в полночь. Ко мне конкретно. Больше в церкви не было ни души. Он пришел для покаяния.

– А исповедь можете принять у меня? – Смотрел на снег Баландин.

– Исповедь – это таинство для крещёных только. Это полное освобождение человеческой души от греха Господом через доверенного священника, а вот покаяние – это процесс, который совершается в душе грешной в течение длительного времени. Он, процесс этот, у Вас идёт бурно. Я вижу. Покаяние перед священником, а значит и перед Богом – это лишь часть исповеди. Прелюдия, по времени очень краткосрочная, но по значимости очень важная.

И если об исповеди можно говорить как о таинстве, то о покаянии надо говорить как о духовном, психологическом процессе, душевном великом событии. Покаяние нацелено на то, чтобы выявить в себе грех, распознать его, понять его корни, раскаяться в нём и освободиться от него с помощью Божией через Таинство Покаяния и советы священника, который получает их у Господа нашего. А уныние, тоска от поступков своих плохих – это грех смертный вообще и носить его в себе опасно для главного. Для своей совести. Лучше искренне, без малейшей утайки покаяться, очистить совесть и узнать – как быть дальше. Вы согласны?

– Однозначно.– Ответил корреспондент.

– Тогда завтра в полночь жду в церкви. Всё будет хорошо. Не волнуйтесь.

Они расстались, Сухарев, сел на скамейку парковую, легкомысленную для солидной обкомовской площади, расстегнул пальто, растянул в стороны шарф и задумался. Было о чём. Столько всего сплелось в один клубок, скрученный из разных материалов: из мягкой шерсти пуховой, сухожилий крепких телесных, из грубого шпагата и даже колючей проволоки. И катала для Виктора этот разномастный клубок куча народа. Плохого и прекрасного. Но вот помочь распутывать его никто не прибежит. Зови – не зови. Значит надо начинать самому.