Он хотел предложить ей свою джинсовую рубашку и даже чуть наклонился, чтобы взять ее с валуна, но она, словно догадываясь, что будет именно так, сделала шаг навстречу, закинула руки ему на шею и прикоснулась своей холодной, как мрамор, как слоновая кость, грудью к его горячей волосатой груди. Потянулась губами к его губам. Он резко притянул ее к себе и, чувствуя ее всю-всю, до капельки, поцеловал. Поцеловал ли первый или вернул ей поцелуй?..

Она сама положила его руку себе на грудь – «ты же видишь, мне безумно холодно». Она по-прежнему сомнамбулой стояла голой под ярким светом луны, словно находясь под ее колдовской ворожбой, и целовалась, целовалась, как помешанная на поцелуях, с цепной реакцией судорог тела.

Наконец, она сама надела на себя его джинсовую рубашку, сгребла свое вечернее платье королевы, положив его в пакет. Взяла Брагина за руку и повела с голым торсом вслед за собой. Тот ничего не спрашивал и ничему не удивлялся, они шли от моря по улочке в противоположную сторону от ее пансионата и «Витязя». У одной из калиток она шепнула: «Только не шуми, осторожней, здесь под ногами и под крышей всякая дрянь… наклони голову… В моей каморке тебе придется перемещаться в три погибели. – Потянула легко за руку. – Иди за мной и ничего не бойся… Так надо… Так суждено…». – «А я ничего и не боюсь, – ответил он, – откуда ты взяла, что я из боязливых…»

Так они перешли на ты… В каморке и правда надо было перемещаться в три погибели, такая она была крохотная и низенькая… Она шепнула ему в ухо: «Я осатанела от лагерного режима… От соседок, к которым пьянь козлиного племени ходит каждый божий день в любое время суток… Я же вольная птица – хочу летать и вести себя свободно и независимо – ни от кого и ни от чего… На последнюю неделю перебралась сюда, в частный сектор… Через три дня я уезжаю». – «А я послезавтра». – «Так чего же мы медлим, у нас в запасе только эта ночь, завтрашний день и вечер – я не права?» – «Еще завтрашняя ночь, – сказал Брагин, – две ночи равносильны разверзшейся вечности». «Только чего загадывать и заглядывать вперед, ценить надо каждый узелок мгновения настоящего… которое становится прошлым и определяет своим несказанным светом будущее…»

Она договорила фразу уже в постели в его объятьях… Перед тем как расточать безумные свободные ласки, ничего и никого не боясь на свете… Она вся уже горела в желании ласк и безумств молодости, но шепнула, словно утопающей хватаясь за соломинку: «Только не торопись… И я не буду никуда торопиться… У нас в запасе целая ночь, равная целой жизни, целой судьбе… Просто время иногда страшно, невероятно сжимается… Ласкай и будь нежен со мной… И еще… Ничего не оставляй во мне… Иначе мне труба… Не хватало еще залететь, загреметь под фанфары в абортарий… Один раз, моя близкая подруга, оттуда выкарабкиваясь, полжизни оставила там… Только если я в какой момент в самый разгар ласк вырублюсь, отключусь, ты не пугайся… Но и не оставляй меня одну совсем, когда я… Я могу потеряться и не найти дороги назад – к тебе… Тогда ты меня совсем потеряешь… А это ужасней всего: потеряешь, еще не найдя, не поняв меня… И знай, что я ещё не летала, но чую, что я способна летать, только с тобой…»

Он уже не слушал ее слов ли, бессмыслицы ли, бреда ли, безумно ласкал и целовал ее всю-всю, зная, что, хоть убей его на месте, ничего в ней не оставит, ничего внутри от него не будет, чтобы она не выкарабкивалась в испуге из бездны никогда, никогда. И были ее и его бесконечные страстные и нежные ласки и объятья, сопровождающиеся ее стонами, укусами, новыми легкими судорогами, поверхностными пограничными взрывами… Только это все было преддверием новых глубинных ее взрывов и истечений…. Он с удивлением обнаружил, что, презирая все опасения и предосторожности, она еще во время предварительных ласк, начинает постанывать все громче и яростней, а дальше пуще… Стоны сладострастные сменились всхлипами и протяжными трепетными вскриками, их уже нельзя было заглушить ничем, даже наложением мужских ладоней на распахнутый рот, удивительно красивые пухлые чувственные губы… Она стонала, как плакала и плакала, как стонала, приговаривая беспомощно – «это все ворожея луна, колдунья старая и беспощадная… для нас в полнолуние…»

Она позволяла делать ему все с собой. И он позволял делать ей все с собой, помня о ее просьбе-заклинании – «ничего не оставлять внутри ее». Брагин с ужасом слышал, ощущал физически, что где-то рядом в соседних домах за заборами кашляли и переговаривались разбуженные ею стонами и вскриками люди и что на ее трепетные стоны и вскрики отзывались своим жалобным воем в соседних садах дворовые собаки. Ему даже показалось, что все живые существа, от кошек и собак до лягушек и цикад откликаются на ее стоны и вскрики, поскольку не отозваться, не откликнуться на такой вопль души и плоти девицы невозможно… Только разве можно было осадить ее, сказать нечто осуждающее, оборвать ее стоны и вскрики каким-либо запретом или силой, – все это было бы противоестественным, кощунственным по отношению к ее прорвавшейся невесть откуда чувственности, страсти, а в конечном итоге, потрясающей до глубины нежности, неги, отрешения от всего сущего, окружающего их…

За миг до того, как он раздавил куда-то в сторону свое бешеное напряжение и чудовищное наслаждение, она напряглась, как пружина и тут же разжалась, обмякла, «сдулась», как напружиненная велосипедная камера от чувственного прокола, обессилев вся в его объятьях с последним бесконечно блаженным стоном-плачем на устах. И тут же отключилась, потеряла сознание. Он гладил ее по щеке, по волосам, нежно дул на нее, не давая ей летящей в небо, к полной луне и дальше к звёздам упасть, вывалиться из его рук…

Глава 16

Откуда Брагину было знать, что ему суждено в эту ночь увидеть несколько ее отключек, равносильных глубокому обмороку, мгновенному глубокому, как нокаут, сну. Но она после обморока и нокаута, «улёта» внезапно пробуждалась в его руках и снова была готова к новым откровенным разговорам душа в душу, новым поцелуям и ласкам между и поверх откровений. Помраченный первым потрясением ее рассудок, все ее существо требовали новых любовных глубоких потрясений. Может, откровенные разговоры, тайна соблазна, когда никто из двух, стискивающих друг друга в объятьях, не знает толком, кто кого соблазняет, кто начал соблазнять первым, а кто поддался этому соблазну, живо откликнулся на бесхитростную провокацию и соблазняет еще более изощрённой. Наверное, так обновляются новыми чувствами и чудом любовных таинственных откровений, когда ни о чем рациональном, узкокорыстном не задумываются. Как не задумываются о будущем, не вспоминая прошлое, живут лишь мигом настоящего, в котором нет ничего кроме прелестей и роскоши взаимного соблазна и обновления всего и вся в новом, необычном и потрясающем душу и плоть чувственном опыте.

После какой-то очередной, самой длительной по времени ее отключки, после ее, как показалось Брагину, бесконечного выруба, улёта, он по-настоящему испугался за нее, да и за себя тоже… А вдруг не удастся возвратить ее «оттуда», из звёздной бездны, в которую она угождает по собственной, а не по чужой воле, что ему делать-то… В какую больницу, какую милицию бежать, чтобы спасать ее и самому сдаваться с повинной?.. Во время отключек у нее на лбу и на губах выступали крошечные дивные капельки пота, он их слизывал с губ и лба своим шершавым языком и поражался странному чувственному запаху, который пьянил и возбуждал его сильней, чем все вина и напитки, духи и ароматические масла, которые он пил и вдыхал.

О чем же они говорили, о чем он расспрашивал ее в тесных объятьях на узенькой кроватке в ее светелке между ее отключками? Начинал спрашивать издалека, а все равно осторожно скатывался к тому, чтобы выведать, было ли такое с ней раньше. Она отрицательно качала головой, но тут же шептала о предчувствии своем. Ибо верила в свой природный талант предощущать, познавать наперед внутренним чувством, если не сердцем и душой (ибо женщин-интеллектуалок с логическим, математическим складом ума она называла бессердечными и бездушными), то особым сугубо чувственным с явной эротической окраской ожиданием чего-то назревающего, предстоящего из недр прошлого и текущего настоящего.

С удивлением Брагин узнал, что Лера пошла по стопам отца, засекреченного спеца по автоматическому управлению и большим сложным системам, хотя мать, тоже математик из академического института, вузовский профессор была категорически против выбора стези дочери. Она возбужденно шептала Брагину в ухо:

«Знаешь, каков был главный аргумент матери, когда она стояла насмерть, чтобы не отдавать меня в шестой класс самой лучшей и престижной математической школы Москвы, потом отговаривала поступать на Физтех на факультет управления и прикладной математики, где она сама преподавала на кафедре высшей математики?.. Ты сейчас обхохочешься. Мамаша еще при живом отце неоднократно за чайным столом рассуждала на тему, что вернее и точнее всего сексуальную одержимость математичек отразил роман и фильм «Семнадцать мгновений весны». Там сексуально озабоченную математичку, пытающуюся оберштурмбанфюрера Штирлица прямо из-за стойки бара или ресторанного столика затащить к себе в постель, играла полногрудая Ульянова, из Таганки… Поскольку мамаша фрагмент романа Семенова об одержимых математичках цитировала для меня неоднократно, доказывая их женскую ущербность, когда секс идет от головы, а не от сердца, то я это запомнила на всю жизнь… Слушай на память, слово в слово… «Девка была пьяная, толстая и беспутно красивая. Она все время шептала Штирлицу: «О нас, математиках, говорят, как о сухарях! Ложь! Мы в любви изобретатели! В любви я Эйнштейн! Я относительна и безотносительна! Я хочу тебя, седой красавец!» Мамаша считала, что Ульянова и Семенов, разумеется, тонко отразили комплекс неудовлетворенности женщин с математическим складом ума. Логическая изобретательность, фантом и ирреальность чувственности и, конечно тяга молоденьких математичек к седым красавцам профессорам и академикам… Ведь по ходу романа, несколько раз упоминается о породистом «профессорском» лице Штирлица…»

Брагин тогда просто обомлел, как с ним, «седым красавцем» запросто разделались с эпатажной естественностью юности эта веселая умная девица: и над своими «комплексами Электры» надсмеялись, и над породистым профессорским лицом «седого красавца» потешились – и все это с вызовом и азартом, остановившись перед тайной предчувствия ее вырубов и отключек. И все же он гораздо больше ее, околдованной полнолунием, был очарован уже ею, Лерой, свободной и раскованной, не стесняющейся своих внутренних зажимов и комплексов, девичьей чувственной и интеллектуальной экстравагантности…

Брагин только осторожно обозначил тему девичьих романов на примере той же математички с пышной грудью в ипостаси Ульяновой, когда та в Швейцарии пыталась соблазнять Штирлица, а тот послал ее в свою машину – «иди и начерти пару формул» – ибо в голове его были более важные шпионские дела. И она живо откликнулась на шутку с романом, более важными дела интеллектуалов-шпионов «с профессорским лицом». Она спокойно рассказала обо всех своих девичьих романах, которые можно пересчитать по пальцам одной руки, виня, прежде всего, свой математический склад ума, повлиявший на гиперсексуальное познание мира. Она обнимала его и даже в чем-то каялась: «Мне ведь предстояло сделать выбор: либо утвердить себя в независимости от особей мужского пола через фантомные образы самоудовлетворения, либо получить опыт полноценного гиперсексуального познания себя в мире, мира через естественную чувственность…»