Комро не любил дежурить. И без того мрачная комната освещалась только люминесцентными лампами, придавая ей чересчур утилитарный вид, что крайне раздражало Комро. Он заглядывал в Центр управления полетами только во время запуска, когда атмосфера внутри менялась до неузнаваемости: помещение заполнялось техниками, корпящими над своими задачами, и все полны своеобразного спокойного предвкушения, которое предшествует запуску космического корабля.

Но по ночам тут было скучно. Ночью никогда ничего не происходило. Обычно Комро тратил свободное время на чтение научной литературы. По профессии он был физиологом, специализировавшимся на сердечно-сосудистой системе, а особенно его интересовал вопрос перегрузок, возникающих при больших ускорениях.

Сегодня Комро листал статью под названием «Стехиометрия кислородно-переносящей способности и градиенты диффузии при повышенном давлении газа в артериальной крови». Статья не представляла особого интереса, и он с трудом продирался сквозь строчки. Поэтому он едва ли не обрадовался, когда из потолочного громкоговорителя донеслась передача от Шона и Крейна.

– Капер-один на связи. Вандал-Дека, прием. Как слышно? Конец связи.

Слегка взбодрившийся Комро подтвердил, что связь в порядке.

– Въезжаем в Пидмонт за спутником.

– Хорошо, Капер-один. Связь не отключать.

– Так точно.

Все согласно регламенту возврата техники, который был прописан в «Руководстве по системным правилам проекта «Скуп». Руководство это представляло собой толстую серую книгу в мягкой обложке, лежащую под рукой у Комро – на краешке стола. Он знал, что разговор между фургоном и базой записывается на пленку, чтобы позже стать частью долговременного архива проекта, но никогда не находил для этого веских причин. Ему всегда казалось, что все проще некуда: фургон выехал, забрал капсулу и вернулся обратно.

Он пожал плечами и вернулся к чтению статьи о повышении давления, вполуха прислушиваясь к голосу Шона:

– Въехали в город. Только что миновали заправочную станцию и мотель. Тихо. Признаков жизни нет. Сигнал со спутника все сильнее. Впереди, через полквартала от нас, церковь. Свет нигде не горит. Никакого движения.

Комро отложил журнал. Он безошибочно уловил какое-то напряжение в голосе Шона. При других обстоятельствах его позабавила бы мысль о двух взрослых мужчинах, которые перепугались маленького сонного городка посреди пустыни. Но Комро давно знал Шона и знал, что, несмотря на все его достоинства, воображения ему совершенно не хватало. Он мог заснуть во время просмотра фильма ужасов – таким он был человеком.

Комро прислушался.

За потрескивающим шумом статического электричества он разобрал урчание двигателя фургона, а затем тихие голоса.

Шон: Как-то тихо.

Крейн: Да, сэр.

Пауза.

Крейн: Сэр?

Шон: Да?

Крейн: Вы это видели?

Шон: Что именно?

Крейн: Там, на тротуаре. Похоже на тело.

Шон: Показалось.

Еще одна пауза, затем Комро услышал, как фургон остановился под взвизг тормозов.

Шон: Черт.

Крейн: Вон еще один, сэр.

Шон: Вроде мертвый.

Крейн: Может быть…

Шон: Нет. Оставайся в фургоне.

Затем он громким и деловым голосом вызвал базу:

– Капер-один вызывает Вандал-Дека. Прием.

Комро взял микрофон:

– Прием. Что там происходит?

Шон напряженно ответил:

– Сэр, тут тела. Много тел. Кажется, все мертвы.

– Капер-один, вы уверены?

– Ради всего святого, – сказал Шон. – Конечно, уверены.

Комро мягко произнес:

– Капер-один, идите к капсуле.

Он обвел кабинет взглядом. Двенадцать мужчин из неполной дежурной команды смотрели на него пустыми, невидящими глазами. Все до единого слушали передачу.

Фургон снова ожил.

Комро скинул ноги со стола и нажал красную тревожную кнопку на консоли. Это действие автоматически изолировало комнату управления полетами и запрещало входить и выходить из нее без разрешения Комро.

Затем он поднял трубку:

– Соедините с майором Менчиком. Менчик. Это очень важно. Я подожду.

Главным ответственным дежурным в феврале назначили Менчика, который отвечал за деятельность программы «Скуп».

В ожидании ответа Комро прижал трубку телефона к плечу и закурил. Тем временем из громкоговорителя донесся голос Шона:

– Они точно мертвы, Крейн?

Крейн: Да, сэр. Они умерли, но, кажется, без мучений.

Шон: Не знаю, и на мертвецов-то они не очень похожи. Чего-то не хватает. Чудно… Но они точно мертвы. Их тут несколько десятков.

Крейн: Как будто они бросили свои грузовики и упали замертво.

Шон: На улицах, на тротуарах…

Вновь тишина, которую вдруг резко прервал голос Крейна:

– Сэр!

Шон: Боже.

Крейн: Вы его видите? Человек в белом, вот он идет…

Шон: Вижу.

Крейн: Он просто переступает через них, словно…

Шон: Он движется к нам.

Крейн: Сэр, если вы не против, мне кажется, нам стоит убираться отсюда…

Затем раздался пронзительный крик, а за ним – потрескивание помех. Тут передача прервалась, и восстановить связь с солдатами так и не удалось.

3. Кризис

Говорят, когда Гладстону сообщили о гибели Гордона Хартунского в Египте, тот только раздраженно пробормотал, что генерал мог бы выбрать и более благоприятное время для своей смерти: его кончина вызвала беспорядки и привела правительство Гладстона к кризису. Однако когда помощник премьер-министра указал на уникальность и непредсказуемость данных обстоятельств, Гладстон как отрезал: «Все кризисы одинаковы».

Разумеется, он имел в виду только политические кризисы. В 1885 году, да и в последующие сорок лет, ни о каких научных кризисах даже вопрос не вставал. Но с тех пор произошло целых восемь крупных и важных происшествий, только два из которых получили широкую огласку. Любопытно, что вышеупомянутые кризисы – открытие атомной энергии и возможность полета в космос – основывались на развитии химии и физики, а не биологии.

Но этого следовало ожидать. Физика стала первой из естественных математических наук, которая всегда шагала в ногу со временем. За развитием физики последовал расцвет химии, но биология, словно умственно отсталый ребенок, вечно плелась где-то позади. Даже во времена Ньютона и Галилея люди знали о Луне и иных небесных телах больше, чем о собственном организме.

Ситуация изменилась только в конце 1940-х годов. Новая эпоха биологических исследований началась в послевоенный период, чему весьма способствовало открытие антибиотиков. Неожиданно на развитие биологии с большим энтузиазмом начали выделять средства, и результат не заставил долго ждать: именно в те времена изобрели транквилизаторы и стероидные гормоны, начали осваивать химическую иммунологию и изучать генетический код. К 1953 году разрабатывали методы трансплантации почки, а в 1958 году уже создали первые противозачаточные таблетки. Вскоре биология удостоилась звания самой быстроразвивающейся отрасли науки; наши познания в данной области за прошедшее десятилетие удвоились. Дальновидные исследователи на полном серьезе говорили о редактировании генома, контроле эволюции, управлении разумом – еще десять лет назад подобные идеи называли не более чем безумными спекуляциями.

И все же о биологическом кризисе не шло и речи. До появления штамма «Андромеда».

Согласно определению Льюиса Борнхайма, кризис – это ситуация, в которой ранее приемлемая совокупность неких обстоятельств в результате включения нового фактора внезапно становится совершенно недопустимой. И не имеет никакого значения, какого характера этот фактор: политического, экономического или научного. Ход событий могут запустить как кончина национального героя, так и рыночная нестабильность или некое технологическое открытие. С этой точки зрения Гладстон был прав: все кризисы действительно одинаковы.

Известный ученый Альфред Покран в своем научном труде по исследованию кризисов («Культура, кризисы и перемены») выделил несколько интересных моментов. Во-первых, каждый кризис начинается задолго до его начала. Например, Эйнштейн опубликовал свои положения о теории относительности еще в 1905–1915 годах – за сорок лет до того, как его работа ознаменовала конец войны, начало новой эпохи и развитие кризиса.

Точно так же в начале двадцатого века американские, немецкие и российские ученые проявляли интерес к космическим путешествиям, но только немцы осознали военный потенциал данной отрасли. А после Второй мировой войны, когда Советы и американцы разобрали и изучили немецкую ракетную установку в Пенернфинде, именно русские энергично взялись за развитие космического потенциала. США же не уделили много внимания этому вопросу, что десять лет спустя привело к американскому научному кризису, связанному с запуском советского «Спутника», американским образованием, межконтинентальными баллистическими ракетами и отставанием в развитии ракетной промышленности.

Покран также обращает внимание, что развитие кризисных ситуаций зависит от действий уникальных индивидуумов и личностей:

«Сложно представить Александра Великого у Рубикона и Эйзенхауэра на Ватерлоо, или Дарвина, который пишет Рузвельту о создании атомной бомбы. Кризис формируют люди своими собственными предубеждениями, приверженностью и предрасположенностями. Кризис – совокупность интуиции и необъективности, понимания и игнорирования фактов.

Однако в основе уникальности всех до единого кризисов все же лежит тревожное сходство. В ретроспективе характерной чертой всех кризисов является их предсказуемость. В них прослеживается некоторая неизбежность и предопределенность. Подобная характеристика верна не для всех кризисов, но большинство происшествий все-таки следует этому принципу, что превращает даже самого закаленного историка в циника и человеконенавистника».

В свете доводов Покрана будет довольно занятно изучить характер личностей, вовлеченных в события, связанные со штаммом «Андромеда». В те времена о кризисе биологической науки никто даже не задумывался, и первые американцы, которые с ним столкнулись, попросту не мыслили правильными категориями. Шон и Крейн были способными, но далеко не глубоко мыслящими людьми, а Эдгар Комро, дежурный офицер на базе Ванденберг, даром что ученый, всего лишь разозлился из-за испорченного спокойного вечера.

Согласно протоколу, Комро позвонил своему начальнику, майору Артуру Менчику, и история приняла совсем другой оборот. Менчик мог разобраться с кризисом даже самых крупных масштабов.

Но даже он не был готов сразу распознать этот самый кризис.

* * *

Майор Менчик с заспанным лицом сидел на краю стола Комро и слушал запись из фургона. После ее окончания он произнес:

– Черт, в жизни ничего страннее не слышал.

Затем вновь прослушал запись, при этом осторожно набил трубку табаком, закурил и утрамбовал.

Инженер Артур Менчик был спокойным крупным мужчиной, страдающим гипертонической болезнью, которая угрожала поставить крест на его дальнейшей карьере военного. Ему неоднократно советовали сбросить вес, но он никак не мог взяться за свое здоровье. Поэтому он уже подумывал о том, чтобы бросить службу и сделать карьеру ученого в частном бизнесе, где начальству плевать на вес или показатели артериального давления своих работников.

Менчик попал в Ванденберг из авиабазы Райт-Паттерсон в Огайо, где он курировал экспериментальную программу по методам посадки космических кораблей. Его работа заключалась в разработке капсулы, которая могла бы с одинаковым успехом безопасно приземляться как на суше, так и на воде. Менчик разработал три многообещающих варианта, благодаря чему его повысили по службе и перевели в Ванденберг.

Но здесь его поставили на административную должность, которую он сразу же возненавидел. Менчик скучал в окружении людей; управление персоналом и капризы подчиненных его совсем не привлекали. Он частенько мечтал вновь поработать в аэродинамической трубе Райта – Паттерсона.