А вот для двух перековавшихся транжир летняя Ривьера представлялась самым подходящим местом. Итак, мы передали свой дом в руки шести агентов по недвижимости и отбыли во Францию под оглушительные аплодисменты многочисленных друзей, собравшихся на причале, – оба они с энтузиазмом махали руками, пока пароход не скрылся из виду.

Мы поняли, что смогли сбежать – от роскоши и показного блеска, от диких излишеств, среди которых провели пять суматошных лет, от торговцев, которые нас надували, от няньки, которая нас третировала, и от «четы», которая вела наше домашнее хозяйство и знала нас уж слишком хорошо. Мы направлялись в Старый Свет, дабы обрести там новый ритм существования; при себе у нас имелась уверенность, что с прежними собой мы расстались навеки, а также капитал чуть больше семи тысяч долларов.

Неделю спустя нас разбудило солнце, вливавшееся в высокие окна во французском стиле. Снаружи пронзительно и разборчиво визжали непривычными голосами автомобильные гудки, и мы сообразили, что мы в Париже. Малышка уже сидела в кроватке, звоня в колокольчики, которые призывали различную гостиничную прислугу; похоже, ей хотелось начать день незамедлительно. Это был действительно ее день, потому что в Париж мы приехали с одной целью: найти ей няню.

– Entrez!^[58] – выкрикнули мы хором, заслышав стук в дверь.

Дверь открыл смазливый официант и шагнул внутрь; дочь наша перестала наигрывать мелодию и уставилась на него с явным неодобрением.

– В улице вас стоять мадемуазель, – сообщил он.

– Говорите по-французски, – распорядился я сурово. – Мы тут все говорим по-французски.

Некоторое время он говорил по-французски.

– Ладно, – прервал я его наконец. – Скажите то же самое еще раз, очень медленно, по-английски; я не все понял.

– Его зовут Антре, – попыталась помочь мне дочка.

– Это не важно, – взвился я. – По-французски он говорит очень плохо.

В конце концов нам удалось уяснить, что снаружи дожидается гувернантка-англичанка, пришедшая по объявлению, которое мы накануне поместили в газете.

– Попросите ее подняться.

Через некоторое время в комнату вплыла рослая томная особа в шляпке с рю-де-ля-Пэ^[59]; мы попытались принять вид, исполненный достоинства, хотя все еще сидели в постели.

– Вы американцы? – осведомилась она, усаживаясь с тщанием, исполненным укоризны.

– Да.

– Как я поняла, вам требуется няня. Вот к этому ребенку?

– Да, мадам.

(Мы пришли к выводу, что перед нами некая высокородная дама, близкая ко двору, временно попавшая в стесненные обстоятельства.)

– У меня богатый опыт, – проговорила она, подходя к дочери и безуспешно пытаясь взять ее за руку. – По сути, у меня есть все навыки медсестры. Я благородного происхождения и никогда не жалуюсь.

– На что не жалуетесь? – уточнила жена.

Претендентка сделала рукой некий невнятный жест:

– Ну, например, на питание.

– Подождите, – сказал я, глядя на нее с подозрением. – Прежде чем продолжить разговор, я хотел бы спросить, какое вы собираетесь попросить жалованье.

– У вас… – Она помедлила. – Сто долларов в месяц.

– Но вам не придется готовить, – уверили ее мы. – Только присматривать за ребенком.

Она встала и с изысканным презрением поправила боа из перьев.

– Тогда посоветую вам найти няню-француженку, – сказала она, – раз уж вы люди такого сорта. Она не будет открывать окна по ночам, ваш ребенок никогда не узнает, как по-французски «ванна», однако ей достаточно будет платить десять долларов в месяц.

– Всего хорошего, – сказали мы хором.

– Я согласна на пятьдесят.

– Всего хорошего, – повторили мы.

– На сорок – и я буду стирать детские вещи.

– Нам вас и даром не нужно.

Когда она закрывала дверь, гостиница слегка вздрогнула.

– Куда тетя ушла? – поинтересовалась дочка.

– Она охотится на американцев, – ответили мы. – Посмотрела в гостиничном реестре, и ей показалось, что рядом с нашей фамилией написано: «Чикаго».

При дочке мы всегда стараемся проявлять чувство юмора – она считает нас самой остроумной из всех известных ей супружеских пар.

После завтрака я отправился в парижское отделение нашего американского банка за деньгами, но едва я туда вошел, как пожалел, что не остался в гостинице или как минимум не вошел через задний ход, потому что меня, похоже, узнали и снаружи начала собираться огромная толпа. Толпа все росла, я уже подумал, не подойти ли к окну и не произнести ли речь, однако потом решил, что от этого волнения только усилятся, так что я просто огляделся в поисках дельного совета. Впрочем, никаких знакомых лиц я не увидел, за исключением одного клерка и мистера и миссис Дуглас Фэрбенкс^[60] из Америки, которые покупали франки у задней стойки. Я решил не светиться, и, понятное дело, пока я обналичивал чек, толпа успела рассосаться.

Я считаю, что мы молодцы, что уехали из Парижа девять дней спустя – всего-то на неделю позднее, чем собирались. Каждое утро на бульвары выплескивалась новая толпа американцев, каждый день наш номер наводняли знакомые лица, и, если не считать отсутствия привкуса древесного спирта в закусках, все было совсем как в Нью-Йорке. Но вот наконец, с остатком в шесть с половиной тысяч долларов и с няней-англичанкой, которую удалось нанять за двадцать шесть долларов в месяц, мы уселись в поезд, идущий на Ривьеру, на жаркий и милый французский юг.

Когда взор ваш падает на Средиземное море, вы немедленно понимаете, почему именно здесь человек впервые встал с четырех конечностей на две и протянул руки к солнцу. Это море синего цвета – точнее, даже слишком синего для этой избитой фразы, которой описывают любой тинистый водоемчик от одного полюса до другого. Это сказочная синева картин Максфилда Пэрриша^[61], синева синих книг, синей масляной краски, синих глаз, а дальше вдоль берега на сотню миль тянется в тени гор зеленый пояс, превращая это место в игровую площадку для всего мира. Ривьера! Названия здешних курортов – Канны, Ницца, Монте-Карло – заставляют вспомнить о сотнях королей и принцев, которые, лишившись тронов, приезжали сюда умирать, о загадочных раджах и беях, швырявших голубые бриллианты английским танцовщицам, о русских миллионерах, просаживавших целые состояния в рулетку в довоенные икорные дни, что канули в Лету.

Весь мир, от Чарльза Диккенса до Екатерины Медичи, от Эдуарда, принца Уэльского, в зените его славы до Оскара Уайльда в надире его позора, приезжал сюда забыться или возрадоваться, спрятать лицо или выставить напоказ, строить белые замки на деньги, заработанные угнетением, или писать книги, которые порой способствовали разрушению этих замков. Под полосатыми тентами у моря великие князья, игроки и дипломаты, благородные куртизанки и балканские царьки неспешно покуривали сигары, пока 1913 год сменялся 1914-м, не моргнув календарем, и буря зрела на севере, та, которая потом смела три четверти всех этих людей.

До Йера^[62], куда и держали путь, мы добрались в пылающий жаром полдень, тут же почувствовав дыхание тропиков, исходившее из сосновых рощ. Извозчик со здоровенным яйцевидным волдырем в самом центре лба устроил с одетым в ливрею гостиничным портье потасовку за наш багаж.

– Же суи иностранец, – произнес я на безупречном французском. – Же вудре алле в лучший отель в городе.

Портье указал на величественный автобус, стоявший рядом. На боку у него было написано по-французски: «Гранд-отель Парижа и Рима».

– Так который лучший? – уточнил я.

Вместо ответа он ухватил самый тяжелый наш чемодан, прикинул на руку, со всех сил стукнул извозчика по лбу – я сразу понял, что волдырь у того разрастался постепенно, – и решительно погнал нас к автобусу. Я бросил несколько десятицентовиков – вернее, франков на простертое тело возницы с волдырем.

– Жарко, однако, – заметила няня.

– А мне нравится! – ответил я, промокая лоб и пытаясь изобразить прохладную улыбку.

Я чувствовал, что нравственная ответственность за случившееся лежит на мне, – это я выбрал Вар, причем по одной-единственной причине: один приятель как-то провел тут зиму. Да и вообще, мы сюда приехали не ради прохлады, а ради экономии, чтобы прожить целый год практически бесплатно.

– Все равно жарко, – отметила моя жена, а миг спустя дитя возопило: «Снять пальто!» – имея на то полное право.

– Он, видимо, решил, что мы хотим осмотреть город, – заметил я, когда, проехав с милю по обсаженной пальмами дороге, мы остановились на какой-то дряхлой, похожей на мексиканскую площади. – Стойте!

Последняя реплика была выкрикнута в тревоге, ибо портье стремительно выгружал наши чемоданы перед входом в какую-то обшарпанную забегаловку. На разлохмаченной маркизе над входом было выведено: «Гранд-отель Парижа и Рима».

– Это что, шутка? – вопросил я. – Я ведь попросил вас отвезти нас в лучший отель в городе.

– Это он и есть, – заявил портье.

– Ничего подобного. Это худший отель. Худший из всех, какие я когда-либо видел.

– Я – владелец, – поведал портье.

– Простите, но у нас ребенок… – (няня послушно подняла ребенка повыше), – и нам нужно что-нибудь поновее, с ванной.

– У нас есть ванна.

– Я имею в виду – с ванной в номере.

– Ну, так мы не будем там пользоваться, пока вы здесь живете. А все большие отели уже закрылись, потому что лето.

– Не верю ни единому слову, – сказала жена.

Я беспомощно огляделся. Из дверей вышли две неопрятные, голодного вида женщины – они хищно рассматривали наш багаж. И тут вдруг раздался неспешный цокот копыт, и, подняв глаза, я увидел извозчика с волдырем, который уныло следовал по пыльной улице.

– Где лучший отель в городе? – крикнул я ему.

– Нон, нон, нон! – завопил он, возбужденно размахивая поводьями. – Отель «Жарден» открытый!

Владелец «Гранд-отеля Парижа и Рима» выпустил мою руку и припустил в погоню за извозчиком, а я с упреком посмотрел на голодного вида дам.

– Зачем вам нужен такой автобус? – осведомился я.

Я чувствовал свое американское превосходство; в подтексте прочитывалось: нравы французов упали до такого уровня, что мне остается лишь пожалеть о нашем вступлении в войну.

– Папе тоже жарко, – не к месту вставило дитя.

– Мне не жарко!

– Лучше бы папа перестал рассуждать и нашел нам гостиницу, – заметила няня-англичанка, – пока мы тут все не растаяли.

У нас ушел всего-то час на то, чтобы расплатиться с владельцем «Гранд-отеля Парижа и Рима», прибавить ему за оскорбленные чувства и вселиться в «Жарден», расположенный на окраине города.

«Йер, самый древний и доброжелательный из зимних курортов Ривьеры, – гласил мой путеводитель, – теперь посещают почти одни только англичане». Впрочем, когда мы прибыли туда в конце мая, даже англичане, за исключением самых древних и доброжелательных, уже отчалили. По некоторым признакам когда-то отель «Жарден» был обитаем – в холле валялись старые выпуски «Иллюстрированных лондонских новостей», однако теперь, как мы выяснили за ужином, здесь осталась лишь дюжина дряхлых, дюжина медленно рассыпающихся в прах, величественная и унылая дюжина.

Впрочем, мы ведь собирались пожить там, только пока не снимем виллу, а отель для гостиницы первого класса оказался изумительно дешевым – с нас четверых брали всего сто пятьдесят франков, то есть меньше восьми долларов, в день, включая питание.

Агент по недвижимости, энергичный молодой человек – пуговицы его штанов уютно разместились на груди, – явился на следующее утро.

– Десятки вилл, – сообщил он с энтузиазмом. – Наймем лошадь с повозкой и поедем смотреть.