Фотографии отдельных тканей человеческого тела и документирование того, что медики называют макроскопическим описанием, фиксация внешнего вида больного человека для наблюдения врачами и студентами (а с годами все чаще и для ознакомления непрофессиональной публики, привлекаемой чем-то странным и пугающим) – все это было лишь маленьким шагом. Дэвид Октавиус Хилл и Роберт Адамсон в 1843 году основали фотостудию в Эдинбурге. Всего за несколько лет она превратилась в настоящую сокровищницу фотографий, которые по праву считаются ранним выражением новой формы искусства (и теперь демонстрируются в национальной галерее Шотландии). Хилл был признанным художником с острым чутьем на стоящие мотивы и, если речь шла о людях, на умелую аранжировку. Эти двое создали снимки пейзажей и городских видов, благодаря которым можно заглянуть в Эдинбург давно минувших дней, с его практически всегда свободными улицами, где экипаж можно увидеть лишь изредка. Однако искусство создания портретов они подняли на новый, прежде не существовавший уровень лишь через четыре или пять лет после изобретения фотографии. Было сделано несколько частично экспериментальных индивидуальных портретов, представляющих, например, загадочную женщину, повернувшуюся спиной к камере (весьма необычная композиция, поскольку, вероятно, все остальные фотографы того времени сосредотачивались на лицах), или обнаженного молодого человека, лежащего наполовину в тени. Помимо таких работ, по большей части фотографы создавали тщательно спланированные групповые портреты, показывающие нам людей из далекого, давно затерянного мира такими живыми. Так, Хилл и двое его друзей на фотографии под названием «Edinburgh Ale»^[4] озорно смеются над нами, сидя за столом с наполненными пивом стаканами, как бы подчеркивая, что и к 1840-м годам применим слоган «Life Is Good!»^[5]. В другой работе Хилла и Адамсона, получившей название «Miss Ellen Milne, Miss Mary Watson, Miss Watson, Miss Agnes Milne and Sarah Wilson»^[6], перед камерой расположились пять молодых женщин. Прямые взгляды, которые они бросают на зрителя, серьезные, но отнюдь не пренебрежительные, идут вразрез с появившимися позднее представлениями об этом периоде как об эпохе ритуализированной целомудренной скромности [4].

Совершенно иным был случай с одной неизлечимо больной для того времени женщиной: в нем Хилл и Адамсон тонко почувствовали мотив, выходящий за рамки обычного и общепринятого. Вероятно, этому дуэту потребовалось приложить весь свой талант убеждения, чтобы склонить женщину встать перед камерой. На портрете «Woman with a Goiter»^[7] перед нами предстает женщина средних лет с явным симптомом тяжелого заболевания щитовидной железы – зобом размером с голову ребенка. Это первая известная фотография человека, страдающего определенной болезнью. Несмотря на свое состояние, шокировавшее наблюдателей прошлых лет так же, как современных, женщина с зобом пережила молодого фотографа Роберта Адамсона. Из-за ослабевшего здоровья – эта фраза часто свидетельствовала о туберкулезе – он умер в 1847 году в возрасте 26 лет.

Уверенность и гражданское самосознание, которые излучают многие люди на фотографиях Хилла и Адамсона (возьмем, к примеру, фотопортрет молодого хирурга Джеймса Янга Симпсона), подпитывались убеждением, что они живут во времена практически ничем не ограниченного прогресса, стремящегося вперед с захватывающей дух скоростью. Эта вера в будущее была воплощена, прежде всего, в железной дороге, но подпитывалась также и другими изобретениями, открывшими новые измерения в представлениях о времени и коммуникации.

В способе передачи сигналов на большие расстояния и в итоге – информации произошел прорыв. Благодаря экспериментам с электрическим телеграфом анатома Самуэля Томаса фон Земмеринга в 1809 году, многим изобретателям в 1830-х удалось передать электрические сигналы. В 1833 году знаменитый математик Карл Фридрих Гаусс вместе с физиком Вильгельмом Эдуардом Вебером смогли установить подобную связь между обсерваторией в Геттингене и центром университетского городка. Телеграфия стала действительно удобной благодаря нововведениям американца Сэмюэла Морзе, который не только разработал пишущий телеграф, но и ввел особую последовательность сигналов. Каждый из них передавался с помощью электричества по кабелям и означал определенную букву: так появилась азбука Морзе. Часом рождения этой технологии, вскоре распространившейся по всему миру, стал момент отправки 24 мая 1844 года короткой цитаты из Библии – «What hath God wrought?»^[8].

 Первое сообщение Морзе отправили по телеграфной линии протяженностью около 60 километров, проложенной из Вашингтона в Балтимор.

Линии телеграфа быстро растянулись над странами Европы и часто располагались в непосредственной близости от недавно проложенных железнодорожных путей, образуя взаимодействие пассажирских и грузовых перевозок, а также потока данных. Это стало революцией в межличностной, а вскоре и в межгосударственной коммуникации. Информация, а точнее говоря, сообщения, передавались в реальном времени и на большие расстояния; теперь письма, традиционные депеши остались позади. Послание государственного канцлера Австрии Меттерниха, находившегося в Вене, своему прусскому коллеге в Берлин, отправленное напрямую или через посольство Австрии, могло быть получено в течение нескольких минут после отправки. Скорость передачи информации была крайне удобна широкой общественности или, выражаясь более осторожно, ее образованному и политически заинтересованному классу. Это была «эпоха чтения», в которой процветали не только книготорговое дело и посещаемость библиотек: в кофейнях и других подобных местах отдельные люди или целые читательские клубы также склонялись над газетами и журналами. Например, любой, кто открывал ежедневную газету в популярной кофейне Лейпцига «Zum Arabischen Coffe Baum»^[9], обнаруживал новости о событиях в Париже, Вене, Лондоне или Дрездене, произошедших несколько недель назад. С распространением телеграфов впервые стали говорить об актуальности информации. Редакции, которые в некоторых местах выпускали по несколько номеров в день, теперь помещали в газету новости, только что поступившие из далекого города или региона; описываемые события нередко происходили всего за несколько часов до публикации. Аудитория теперь была близка ко времени событий, от которых ее могли отделять тысячи километров.

Этот новый информационный век стал эпохой, следующей за тридцатилетней консервативной реставрацией, репрессиями и укрепляемой бидермайеровской^[10] замкнутостью (над чем зачастую старались именно власть имущие). В то время в социальных и политических сферах копилось все больше пороха. Поступающие по телеграфу новости из Парижа, снабжаемые служащими почты пометкой о времени происшествия и дополнительными сведениями, возымели общеизвестный эффект искры, попавшей в пороховую бочку. В феврале 1848 года во Франции произошла еще одна революция. В ходе гораздо менее жестокого восстания, чем Великая французская революция, французского короля изгнали из страны (Луи Филиппу, в отличие от своего предшественника Людовика XVI, удалось сохранить свою голову). Вскоре революционный огонь разгорелся во многих европейских столицах и резиденциях.

Лишь в следующем десятилетии был проложен подводный кабель, соединяющий Европу с Северной Америкой. Вот почему вести как о революции, которая была гораздо более длительной и плодотворной, чем все восстания судьбоносного 1848 года, так и о зарождении современной медицины пришли в Европу со скоростью парохода. Этих пришедших из Нового Света новостей врачи и обычные люди из разных государств и даже континентов ждали на протяжении веков.

2. Тишина, воцарившаяся в Бостоне

Никто из зрителей, в непомерных количествах заполнявших ряды лекционного зала в то утро, всерьез не ожидал стать свидетелем события исторического масштаба и побывать на первой демонстрации одного из самых великих изобретений. Собравшиеся господа – исключительно мужчины, потому что согласно господствовавшим в то время представлениям, в мире медицины не было места женщинам – были одеты в длинные сюртуки поверх жилетов и белых сорочек с модными жесткими воротниками. В руках они держали трости, обозначая свой статус, а на головах носили высокие цилиндры, которые снимали после входа в зрительный зал, чтобы не загораживать представление сидящим позади.

Врачи из Бостона и студенты-медики из расположенного по соседству Гарвардского университета собрались в пятницу утром, чтобы увидеть, как один из величайших представителей американской хирургии 68-летний Джон Коллинз Уоррен проведет публичную операцию. Это было устроено для коллег, желающих получить новые знания, а возможно, и испытать своего рода вуайеристский трепет. Операционная в Массачусетской больнице общего профиля, послужившая лекционным залом, была под завязку заполнена еще и потому, что ожидалось особое «развлечение»: слухи обещали, что пациент во время операции не почувствует боли. Но надежды увидеть позор одного из переполняющих мир медицины шарлатанов, разглагольствующих о бесчисленных магических средствах и чудесах, в следующий час будут разрушены до основания, что обернется большой сенсацией и приятнейшей неожиданностью для собравшихся.

Письма, воспоминания и дневники, оставленные многими наблюдателями, отражают недоумение, всеобщее оживление из-за увиденного и благодарность за то, что им посчастливилось стать свидетелями такого события. Там, где с незапамятных времен царили агония и боль, мучения и отчаяние, внезапно возникли тишина и надежда. Это была пятница, 16 октября 1846 года. После этого дня в Бостоне отношение человека к своим физическим недугам уже никогда не будет прежним.

Около десяти часов в лекционный зал вошел Джон Коллинз Уоррен. Высокомерно самоуверенный и цинично хладнокровный, знаменитый хирург бесстрастным голосом объявил, что к нему обратился джентльмен с «поразительным требованием безболезненно прооперировать одного пациента». Безболезненно – это же просто неслыханно! Подобно некоторым зрителям, Генри Дж. Бигелоу, умелый молодой бостонский врач, подробно описавший события того утра, мысленно окинул взглядом искусство исцеления последних трех-четырех тысяч лет. Бигелоу, потомку семьи медиков, было известно: мало что изменилось с тех пор, как первые целители (если они заслуживали таковыми зваться) в Месопотамии, Африке или доколумбовой Америке использовали скальпель. Любое хирургическое вмешательство с тех пор оборачивалось невообразимой болью для тех, кто ему подвергался.

Медики прежних времен искали вспомогательные средства, пробовали применять экстракты трав, пропитанные алкоголем снотворные губки, а также опиум и метод «намагничивания», разработанный немецким доктором Францем Антоном Месмером, который вызывал подобное гипнозу состояние, воздействуя на пациента своего рода внушением, но все было напрасно. Как только хирург делал первый разрез, а дантист сжимал щипцами зубы, военные лазареты и госпитали разражались криками, словно там пытали людей. Боль казалась роковым спутником оперативной хирургии.

Бигелоу осознавал, что боль не только была невообразимо мучительна для пациента: она еще и загоняла медицину в очень узкие рамки. Лишь немногие заболевания в принципе можно было устранять хирургическим путем, о вмешательствах в области груди или живота не могло быть и речи, учитывая, как сильно кричали и дергались на столе пациенты, несмотря на сильные руки младших медработников. Даже в таком большом учреждении, как Массачусетская больница общего профиля, как правило, совершалось не более двух операций в неделю – только тогда, когда они были неизбежны. При этом скорость была приоритетом для каждого хирурга. Операцию нужно было завершить, прежде чем пациент умрет от болевого шока. Таким образом, самыми выдающимися хирургами той эпохи были наиболее быстрые. Доминик Жан Ларрей, главный хирург армии Наполеона, мог ампутировать руку от плечевого сустава за две минуты.

Самый известный хирург Европы 1846 года, сэр Роберт Листон из Лондона, оперировал с невообразимо виртуозной быстротой: настолько резво, что однажды, во время ампутации ноги от бедра, случайно отрезал пациенту яички и два пальца своему ассистенту.

Напряжение в то утро усиливало еще одно обстоятельство: многие врачи и студенты-медики в аудитории вспомнили, как около года назад молодой стоматолог Хорас Уэллс из Хартфорда (город в соседнем штате Коннектикут), получил разрешение от Уоррена продемонстрировать средства от боли во время операции здесь же, в этом лекционном зале. Тогда пациент вдохнул газ, подготовленный Уэллсом, и, казалось, потерял сознание после нескольких вдохов, но, как и миллионы других больных до него, закричал, когда Уоррен сделал разрез на коже. В тот момент Уэллса под свисты и крики вроде «Swindle, swindle!»^[11] выгнали из лекционного зала.