– Потом я спросил у матери, что происходит. Она ответила, что Мэри не сказала ей ничего ни о себе, ни о своем недуге, только потребовала оставить в покое. Торп, рассуждая о нервном срыве, заявил, что не в состоянии объяснить природу болезненных припадков Мэри и почему у нее скачет температура. Мать выслушала и попросила измерить температуру Мэри сейчас. Он послушался, но посреди процесса мать отозвала его к туалетному столику, однако, будучи воробьем стреляным, не сводила глаз с зеркала и, вовремя обернувшись, застукала Мэри, которая прижимала градусник к горячей грелке. Это и служило причиной таких огромных скачков.

– Надо же так всех надуть! – воскликнул Паркер.

– Вот и Торп клюнул. Мать высказалась по этому поводу так: если эта старая ворона дожила до седых волос, но не может распознать такой древний трюк, то и нечего строить из себя почтенного семейного врача. А затем спросила горничную о приступах: когда они случаются, как часто, до еды или после и прочее. Оказалось – как правило, после завтрака, а иногда в другое время. Мать призналась, что поначалу не могла догадаться, что к чему, – обшарила всю комнату в поисках бутылки или чего-нибудь подобного, – и наконец, поинтересовалась, кто убирает постель: решила, Мэри может что-нибудь прятать под матрасом. Эллен ответила, что обычно убирает она, пока Мэри принимает ванну. «В какое время?» – спросила мать. «Прямо перед своим завтраком», – проблеяла девица. «Господь тебе судья, простофиля! – бросила мать. – Что же ты раньше не сказала?»

Они отправились в ванную и там, на полке, среди пузырьков с солями, жидкими мазями, слабительным, зубными щетками, обнаружили семейную бутыль с ипекакуаной – на три четверти пустую! Это такая настойка из рвотного корня. Мать сказала… впрочем, я уже говорил, что она сказала. Кстати, как пишется «ипекакуана»?

Паркер показал.

– Черт! А я решил, что подловил тебя, что, прежде чем ответить, тебе придется куда-нибудь сходить, полазить по справочникам. Ни один нормальный человек не держит в голове, как пишется «ипекакуана». Ты правильно говоришь: можно сразу понять, по какой линии в семье передается детективный инстинкт.

– Я ничего подобного не говорил…

– Знаю. А почему? Разве таланты моей матери не заслуживают хотя бы частичного признания? Кстати, я ей это сказал, и она ответила вот такими памятными словами: «Мой дорогой сын, можешь называть это как угодно длинно, но я старомодная женщина и зову это материнской мудростью – качеством, настолько у мужчин редким, что, если им кто-нибудь обладает, о нем следует написать книгу и назвать Шерлоком Холмсом». Кроме того, я ей сказал (разумеется, наедине): все это хорошо, но я не могу поверить, чтобы Мэри взяла на себя труд такое проделать только для того, чтобы своей болезнью произвести на нас впечатление. Не такой она человек. Мать посмотрела на меня пристально, как сова, и привела несколько примеров истерии в мире, последним из которых стал случай с горничной, которая разбрасывала по комнатам парафин, чтобы люди подумали, что в доме завелись привидения. И заключила: если новомодные доктора съехали с катушек, чтобы напридумывать подсознание, клептоманию, комплексы и хитроумные состояния, чтобы объяснить, почему люди совершают неприглядные поступки, найдутся такие, кто начнет извлекать из этого выгоду.

– Уимзи! – взволновался Паркер. – Она имела в виду, что подозревает что-то?

– Старина, – ответил лорд Питер, – если о Мэри можно что-то узнать, сложив два и два, матери это известно. Я рассказал, что нам удалось выяснить, она выслушала на свой известный тебе смешливый манер, наклонив голову – и, как обычно, не отвечая прямо, заявила: «Вот если бы Мэри меня послушала и не занималась медицинской чепухой в Добровольной организации – только учти, я ничего не имею против Добровольной организации в целом, но ее тогдашняя глупая начальница была величайшим на земле снобом, – то могла бы совершить много полезного при разумном поведении, на которое вполне способна. Но она рвалась в Лондон – величайшая на свете глупость. Я не перестану утверждать, что все это вина того смехотворного клуба. А чего еще ждать от места, где едят всякую дрянь, собираются в выкрашенном в красный цвет подвале, орут во все горло, не носят вечернего платья, а только советские джемперы, и отращивают бакенбарды. Как бы то ни было, я сказала старому дуралею доктору, что нужно говорить по этому поводу; лучшего объяснения им самим никогда не придумать». На самом деле, знаешь, – добавил лорд Питер, – мне кажется, если кто начнет любопытничать, мать обрушится на них, как тонна кирпича.

– Сам-то ты что думаешь? – спросил Паркер.

– Я еще не дошел до самого неприятного, – ответил лорд Питер. – Узнал это совсем недавно, и, должен признать, новость меня сильно расстроила. Вчера я получил письмо от Лаббока. В нем говорится, что он желает со мной повидаться. Направляясь утром сюда, я завернул к нему. Если помнишь, я послал ему пятно, которое Бантер вырезал для меня с юбки Мэри. Я тогда сам бросил на него взгляд. Пятно мне не понравилось, поэтому я отправил его Лаббоку, ex abundantia cauteloe^[49]. Должен с прискорбием сообщить: Лаббок подтвердил мои опасения. Это человеческая кровь, и, боюсь, Чарлз, кровь Кэткарта.

– Но… Похоже, я слегка потерял нить.

– Кровь попала на юбку в тот день, когда погиб Кэткарт. Тогда компания в последний раз выходила на болото. Если бы это случилось раньше, Эллен ее бы отчистила. Впоследствии Мэри отчаянно сопротивлялась попыткам служанки унести юбку и неумело пыталась отмыть пятно с мылом. Думаю, можно сделать вывод, что Мэри знала о пятне на юбке и не хотела, чтобы его обнаружили. Она сказала Эллен, что на юбке кровь куропатки, что было явной неправдой.

– Возможно, – безнадежно попытался выгородить Мэри Паркер, – она всего лишь сказала: «Наверное, капнуло с птицы» – или что-нибудь в этом духе.

– Маловероятно, – возразил лорд Питер, – чтобы кто-то, заполучив на одежду такую порцию человеческой крови, не понял, что это такое. Мэри, очевидно, угодила в лужу коленом. Пятно в поперечнике дюйма три-четыре.

Паркер угрюмо покачал головой.

– Дела обстояли так, – продолжал Питер. – В среду вечером все собрались, поужинали и отправились спать. Кроме Кэткарта, который выскочил из дома и не вернулся. Без десяти двенадцать егерь Хардро услышал выстрел, который, вероятно, прозвучал на той полянке, где – скажем так – произошел инцидент. Время совпадает с медицинским показанием – утверждением, что в четыре тридцать, когда производился осмотр трупа, Кэткарт был уже мертв часа три-четыре. Идем дальше. В три утра откуда-то появился Джерри и обнаружил тело. Именно тогда, когда он склонялся над трупом, из дома вышла Мэри: в пальто, кепи и прогулочных сапогах.

Какова ее версия? Она утверждает, что в три утра ее разбудил выстрел. Но тот выстрел, кроме нее, не слышал никто. И у нас имеются показания миссис Петтигрю-Робинсон, которая находилась в соседней комнате и лежала по своей известной привычке с широко открытым окном, с двух до трех с небольшим, когда поднялась тревога, не спала, но выстрела не слышала. По словам Мэри, звук был достаточно громким, чтобы разбудить ее на другой стороне дома. Странно, не правда ли: бодрствующий человек категорически утверждает, что не слышал звука, достаточно громкого, чтобы разбудить крепко спящую соседку? В любом случае, если это был тот самый выстрел, Кэткарт не мог быть мертв, когда его нашел мой брат. И еще: разве могло хватить времени, чтобы перетащить его из кустов к оранжерее?

– В этом мы сходимся, – проговорил Паркер с выражением неприязни на лице. – Истории о том выстреле нельзя придавать значения.

– Боюсь, наоборот, нужно, – мрачно возразил лорд Питер. – Что делает Мэри? Либо она думает, что выстрел…

– Выстрела не было.

– Знаю. Просто анализирую несоответствия в рассказе Мэри. Она утверждает, что не подняла тревогу, потому что решила, что стреляли, наверное, браконьеры. Но если бы это были браконьеры, безумие спускаться и выяснять, так это или не так. Она также объясняет: мол, подумала, что это могут быть грабители, – но как она оделась, чтобы в этом убедиться? Как бы поступили ты или я? Скорее всего надели бы халат, бесшумные тапочки, взяли бы кочергу или крепкую палку. И уж не стали бы выходить в пальто, кепи и сапогах.

– Ночь стояла сырая, – пробормотал Паркер.

– Дорогой мой, если речь идет о грабителях, выходить из дома и искать их в саду не нужно. Если вы решили, что воры проникли в дом, вы захотите неслышно за ними проследить с лестницы или из-за двери столовой. Можешь представить, чтобы современная девушка, которая в любую погоду ходит с непокрытой головой, обрядилась в кепи для охоты на вора? Ни в жизнь! Она же направилась прямиком в оранжерею, где и наткнулась на труп, словно заранее знала, где искать.

Паркер снова покачал головой.

– Идем дальше. Она видит склонившегося над телом Кэткарта Джерри. Что она говорит? Спрашивает, что случилось? Кто лежит на земле? Нет, восклицает: «О боже! Джеральд, ты его убил!» И только потом: «Это Дэнис! Что произошло? Несчастный случай?» Тебе представляется это естественным?

– Нет. Такое ощущение, что она ожидала увидеть не Кэткарта, а кого-нибудь другого.

– Вот как? У меня другое впечатление: она притворилась, что не знает, чье тело. Сначала сказала: «Ты его убил». А затем, сообразив, что не должна знать, кого «его», добавила: «Это Дэнис!»

– В любом случае, если ее первые слова искренни, она не предполагала, что человек мертв.

– Не предполагала. Нужно запомнить, что смерть стала для нее неожиданностью. Прекрасно. Затем Джеральд посылает Мэри за помощью. И тут возникает небольшое обстоятельство, которое подмечаешь ты. Помнишь, что тебе сказала в поезде миссис Петтигрю-Робинсон?

– Ты о хлопнувшей двери на лестничной площадке?

– Да. А теперь я тебе расскажу о случае, который со мной приключился. Утром я в своей вечной торопливой манере летел в ванную, стукнулся о чертов старый сундук, и от удара крышка приподнялась, но тут же захлопнулась – шлеп! Это навело меня на определенную мысль, и я заглянул внутрь. На дне лежали свернутые простыни и что-то еще. И тут я услышал, как кто-то охнул. На меня, белая словно привидение, смотрела Мэри. Она меня напугала, но это не шло ни в какое сравнение с тем, как напугал ее я! Она ничего не сказала, закатила истерику, и я отвел ее в спальню, но успел кое-что заметить на простынях.

– Что?

– Белый песок.

– Песок?..

– Помнишь кактусы в оранжерее и то место, где кто-то ставил чемодан или что-то в этом роде?

– Помню.

– Там много такого песка. Таким обычно присыпают некоторые виды луковиц и прочие растения.

– И такой же оказался в сундуке?

– Да. Погоди секунду. После шума, который слышала миссис Петтигрю-Робинсон, Мэри разбудила Фредди, потом Петтигрю-Робинсонов, а после что сделала?

– Заперлась в своей комнате.

– Точно. А вскоре спустилась и присоединилась в оранжерее к остальным. Все запомнили, что в этот момент на ней было кепи, надетое на пижаму пальто и сапоги на босу ногу.

– Ты хочешь сказать, – медленно проговорил Паркер, – что леди Мэри уже проснулась и оделась к трем часам и что вышла к оранжерейной двери с чемоданом, рассчитывая встретиться там с убийцей своего… Черт побери, Уимзи!

– Не следует заходить настолько далеко, – ответил Питер. – Мы договорились, что она не ожидала обнаружить Кэткарта мертвым.

– Вот именно. Но вышла, предполагая с кем-то встретиться.

– Скажем, pro tem^[50], с обладателем ноги десятого размера, – мягко подсказал Уимзи.

– Можно сказать и так, – согласился Паркер. – Включив фонарь и увидев склонившегося над Кэткартом герцога, она… Господи, Уимзи, я был прав! Когда воскликнула: «Ты его убил!» – Мэри решила, что перед ней тело Десятого Размера.