Я отправилась за хозяйкой в основные помещения дома. Нижний этаж был очень далек от моего тихого прибежища под крышей. Там действовали иные правила, законы и распорядок дня, которые, к счастью, меня не касались. Не являясь прислугой, няни существовали в узком пространстве между домашними работниками и членами семьи, не принадлежа ни к тем, ни к другим. Сим предупреждала, что в нашей профессии одиночества не избежать. «Стезя одиночек», как она говорила. Впрочем, бо́льшую часть жизни я и так была одиночкой. Только в труде я обретала радость, а минуты отдыха дарили мне умиротворение.

Утром я приводила Джорджину в столовую, а вечером – в гостиную, и тогда мистер и миссис Рэдлетт уделяли дочери час, развлекая ее перед ужином. Мистер Рэдлетт играл на пианино, а миссис Рэдлетт танцевала с Джорджиной, придерживая ее и помогая ступать пухлыми ножками по ковру. Супруги так радовались дочери, словно не видели ее целую неделю, и порой, когда наставало время возвращаться в детскую, Джорджина начинала плакать, протягивая ручки к матери. «Вверх по горке деревянной еду в Сонную страну, в переулок Одеяльный, в сад Подушек поверну»^[7], – тихонько напевала я, пока несла малышку по лестнице наверх, и, когда мы оказывались в детской, Джорджина забывала о своих горестях. Засыпая, кроха начинала сосать большой пальчик, который я аккуратно вынимала из ее влажного рта, когда миссис Рэдлетт приходила поцеловать дочку на ночь.

Малая гостиная находилась в передней части дома. Пользовались комнатой редко, летом там стояла духота – окна не открывали, чтобы с улицы не налетела сажа. Из-за палящего солнца тяжелые портьеры были всегда задернуты, и ни один порыв ветра не шевелил легкие кружевные занавески. Дом Рэдлеттов отличался изысканностью убранства, повсюду стояли антикварные вещицы; у хозяйки даже имелась собственная библиотека. Рэдлетты были интеллектуальной и обходительной парой. Они знали толк в интересном времяпрепровождении, и в доме часто появлялись гости, которые наполняли комнаты сигарным дымом, оставляли липкие пятна от шерри на сервантах, а вешалка для шляп, словно дерево с экзотическими птицами, расцветала лентами и перьями.

Под крышей дома неизменно царил покой. Иногда миссис Рэдлетт просила меня отвести Джорджину вниз, чтобы поцеловать дочку на сон грядущий и показать друзьям. Миссис Рэдлетт всегда считалась с моим мнением и вежливо спрашивала, что ела и как провела день ее дочь. Впрочем, не возникало ни малейших сомнений, кто именно здесь хозяйка.

– Пожалуйста, присядьте, – начала миссис Рэдлетт.

Я уселась в пухлое кресло возле кашпо с папоротником.

– У меня потрясающие новости! – Она положила руку на округлившийся живот, который в последнее время стал настолько заметен, что Эллен пришлось увеличивать хозяйские юбки в поясе. – Я хотела признаться несколько недель назад, но мистер Рэдлетт запретил мне говорить с вами до тех пор, пока все не будет согласовано и улажено. Вчера вечером вопрос решился, и я наконец могу с вами поделиться.

С чувством легкого волнения я поправила фартук.

– Как вам известно, у мистера Рэдлетта очень хорошо идут дела. Настолько хорошо… – тут она для пущего эффекта сделала паузу, – что компания посылает его работать в Чикаго в качестве главного архитектора! Няня Мэй, ему предстоит проектировать университет! Не правда ли, чудесно?

Миссис Рэдлетт захлопала в ладоши, не в силах сдержать радость.

– Конечно, мы приглашаем вас с собой как няню Джорджины. Надеюсь, вы ни на миг не подумали, что мы могли бы поехать без вас! Пожалуйста, скажите, что поедете! Мистер Рэдлетт сейчас ищет нам дом. Вы не представляете, как можно устроиться в Америке: настоящие особняки буквально за несколько пенсов! А еще там замечательные парки и магазины, и все время строят новые здания. Боже, наш второй ребенок родится американцем, представляете? Я раньше об этом не задумывалась. Так необычно! – На лице миссис Рэдлетт отразилось искреннее изумление.

– Чикаго, – только и промолвила я.

Даже из моих уст это слово прозвучало по-иностранному и роскошно. Мне, уроженке пропитанной копотью окраины Бирмингема, Лондон казался самым восхитительным местом на земле, а Чикаго – далеким, словно Марс. Прикинув, сколько будут идти отправленные мне письма и как долго придется ждать ответа из дома, я вдруг почувствовала тяжесть на душе, будто грудь придавило камнем.

– Да, – продолжала миссис Рэдлетт, – нужно упаковать и отправить вещи. Понадобится время. Но через месяц или два мы рассчитываем сесть на пароход. Деннису не терпится приступить к новой работе. Прибудем в Нью-Йорк, а оттуда поедем поездом. Полагаю, сначала немного поживем в Нью-Йорке. Разве не чудесно? Я всегда мечтала там побывать! Няня Мэй, вы в порядке? У вас нездоровый вид.

– Да, мэм.

– О, пожалуйста, скажите, что поедете с нами! Ведь вы поедете? Да?

– Боюсь, я не смогу.

Повисла тишина. Тикали дорожные часы. С каминной полки молча взирали фарфоровые спаниели. Миссис Рэдлетт не ожидала такого ответа и старалась прийти в себя, неосознанно поглаживая живот.

– Почему же? Естественно, мы дадим вам несколько выходных дней перед отъездом, чтобы попрощаться с родными.

Не в силах поднять глаза, я рассматривала ковер.

– Няня Мэй? Я думала, вы будете рады.

– О, мэм, я очень рада. Очень рада за вас и мистера Рэдлетта.

– Но не за себя. Вам не нравится у нас?

– Что вы, мне здесь очень нравится.

– Тогда почему, ради всего святого, вы отказываетесь ехать? Я просто не представляю, как отправлюсь без вас, няня Мэй! Я об этом даже не думала. И не желаю думать! Вы для нас как член семьи, и Джорджина от вас в восторге! И я в восторге от вас, и Деннис тоже! – Голос миссис Рэдлетт дрогнул и стал тоньше; я с ужасом поняла, что моя хозяйка вот-вот расплачется.

В горле возник комок, в носу защипало от подступивших слез.

– Спасибо, мэм! Вы очень добры ко мне. Вы и мистер Рэдлетт. И я очень люблю мисс Джорджину.

– Так почему бы вам не поехать? Дело в жалованье? Я поговорю с Деннисом о повышении.

– Дело не в этом. – Я отрицательно помотала головой.

– Может, вы больны? Или… обручены? – Она облегченно выдохнула. – Вы обручены и собираетесь выйти замуж?

– Вовсе нет.

– Господи, да что ж тогда?

– Дело в моих братьях, – ответила я. – Я не могу их оставить.

Миссис Рэдлетт встрепенулась и с нескрываемым любопытством спросила:

– Простите за бестактность, но мне казалось, ваши родители живы.

– Да, они живы, мэм.

– Кто-то из них болен? Остался без работы?

– Нет.

– Тогда почему вы не можете их оставить?

– Я бесконечно сожалею, миссис Рэдлетт, – сдавленно проговорила я.

Она изумленно молчала. На площадь въехал дилижанс, оттуда высадились пассажиры, и дилижанс загрохотал по мостовой дальше; цокот лошадиных подков достиг крещендо за окнами дома и постепенно стих вдали. Я думала о спящей наверху Джорджине, о горшочках из-под джема, расставленных на подоконнике, о маргаритках в моем кармане, которые теперь наверняка завяли. О том, что в чайнике, принесенном наверх Эллен, стынет чай, а в кресле ждет прочтенный до середины Woman’s Signal^[8], который я оставила на потом. О том, что в дождливый вечер детская, освещенная шипящими, мигающими газовыми рожками, – самое уютное место на свете. Скоро проснется Джорджина и станет звать меня, в полной уверенности, что я приду, выну ее из кроватки, угощу мандарином или сладким печеньем.

Я не смела взглянуть на миссис Рэдлетт: глаза мне застилали слезы. В комнате стало так тихо, что я слышала, как рвется от горя мое сердце – будто маргаритка, у которой сломали стебелек.

Глава 2

– Няня Мэй, – послышался спокойный голос директора.

С тех пор как я последний раз видела Сим, прошло девять месяцев. Она приехала на Перивейл-гарденс для проверки моей работы: Эллен подала в гостиную кофе и бисквитные печенья, а директор, беседуя с миссис Рэдлетт, делала пометки. Теперь, стоило мне вновь увидеть Сим, прошлое обратилось в прах. Я опять нервничала до испарины, как новичок, и едва сдерживалась, чтобы не вытереть лоб. Я шагнула внутрь и закрыла за собой тяжелую черную дверь.

За белым парадным крыльцом меня встретили знакомые ароматы свежеиспеченного хлеба, карболового мыла^[9], чистых простыней и карандашной стружки. Повсюду царил запах, присущий женщинам: от проходивших мимо девушек веяло духами и потом. Для меня этот запах был связан с учебой. Особняк на Пембридж-сквер казался сверкающим дворцом по сравнению со школьным зданием в Балсолл-Хит^[10] – скучным убогим местом, где пыль от мела кружилась в солнечных лучах, едва пробивавшихся сквозь грязные окна.

Дома мое образование заканчивалось вместе со школьным звонком. Родителям хватало забот с лавкой, им было некогда заниматься нами. Поэтому по вечерам я брала учебники и помогала братьям делать уроки. Трехлетние Тед и Арчи, на пять лет младше меня, – любознательные ребята, но вместо того, чтобы слушать, затевали возню друг с другом. Робби, младше меня на пятнадцать месяцев, все делал медленно и неохотно, в его письмах до сих пор полно ошибок.

Норланд-колледж располагался в большом белом особняке на Пембридж-сквер, в десяти минутах езды на кебе к северу от Перивейл-гарденс. Я уехала утром и предпочла бы пройтись пешком через Кенсингтонские сады, но Рэдлетты пожелали отправить меня на кебе. Саквояж должен был последовать на новый адрес чуть позже. Сцена прощания получилась душераздирающей, чего я и боялась. Джорджина, сидевшая на руках у матери, непонимающе морщила лобик. Миссис Рэдлетт взяла ручку дочери в свою и помахала ею, а когда кеб тронулся, малышка громко разревелась. Это было выше моих сил. Я отвернулась и прижала платок к глазам.

Норланд стал первым заведением своего рода: школа, дом и агентство для детских нянь. Немногим более двух лет назад я сдавала вступительное испытание на стипендиальную программу и каким-то чудом прошла! Я едва понимала экзаменационные вопросы: перескажите сюжет «Эноха Ардена»^[11]; где находятся указанные ниже улицы и магазины Лондона; напишите рецепт мармелада. Я понятия не имела, кто такой Энох Арден, а поскольку из Бирмингема выбиралась лишь раз в жизни, то местоположение универмагов, равно как и Тауэра и королевского дворца, было мне неизвестно. Зато я знала, как приготовить мармелад! Я поделилась бабушкиным рецептом, положила на парту карандаш и, чувствуя полное опустошение, оглянулась на других девушек, которые строчили так, словно сдавали экзамены ежедневно.

В тот день я думала, что больше никогда не увижу Лондон. Меня сопровождали мистер и миссис Гранвилль – они жили на соседней улице и пару раз присматривали за нами, когда мы были детьми. Перед тем как сесть на поезд, супруги Гранвилль купили мне в универмаге Whiteley’s напиток из сарсапарели. Домой я возвращалась с тяжелым сердцем.

Но через некоторое время, к моему большому удивлению, на коврике перед дверью нашего дома на Лонгмор-стрит очутилось адресованное мне письмо. Оно гласило, что плата за обучение в размере 36 фунтов… дальше стояло слово gratis^[12], значение которого мне пришлось посмотреть в публичной библиотеке. А еще мне пришлось приобрести за свой счет ткань для формы у Debenham & Freebody^[13]. На это я истратила почти все свои сбережения, а оставшихся денег хватило как раз для покупки тетрадок и карандашей. Правда, вскоре я выяснила, что остальные девочки пользовались ручками.

Девять месяцев в Норланде стали для меня сплошным праздником. Первое время я нервничала и замкнулась в себе. Я сильно выделялась на фоне двух дюжин моих сокурсниц из-за недостатка образования и робости. Единственным человеком в Норланде с таким же акцентом, как у меня, была одна из горничных. Комнату в самой дальней части дома я делила с ирландкой по имени Бриджет – черные волосы и нос крючком придавали ей сходство с галкой. Соседка оказалась дружелюбной и открытой, и как только мы познакомились, неловкость сразу исчезла.