– Внеочередное заседание совета дружины объявляю открытым. На повестке дня всего один вопрос: моральный облик ученика шестого «Б» класса Николая Пожарского.

– А мне его облик очень даже нравится, – заметила Оля Гладкова.

– Вот и женись на нем, – сострил Каркуша, длинноносый ученик восьмого класса со смоляными, всегда взъерошенными волосами. После избрания в совет дружины он загордился, отдалился от одноклассников и заметно испортился характером.

Все засмеялись, и Лидия Михайловна снова застучала по столу.

– Не совет дружины, а балаган какой-то, – обиженно сказал Мещеряков, повернувшись к пионервожатой. Вся его фигура говорила о том, как тяжело вразумлять дружину, словно малых детей, что в пионерской комнате сейчас находится только два серьезных, ответственных человека, достойных носить звание пионера: он и Лидия Михайловна.

Пионервожатая незаметно для других приподняла брови, молча соглашаясь с любимым учеником.

– Так что там Пожарский опять натворил? – спросил пионер седьмого «В» класса, загорелый и спортивный Захаров Илья. Он был заядлым футболистом, с выгоревшими белесыми волосами, всегда стоящими на макушке ежиком. Илье не терпелось скорее покончить с нудной обязанностью члена совета дружины и убежать на школьный двор. – Давайте влепим ему выговор и разойдемся по домам.

– За что? – возмутилась Гладкова. – Предлагаю выговор влепить Захарову за безответственное отношение к своим обязанностям.

– Голосуем. Я «за»! – Надя потянула руку вверх.

– Серьезнее, ребята.

– Через десять минут вторая смена явится.

Лидия Михайловна встала и строго, сверху вниз, взглянула на пионеров. Все разом притихли, стали серьезными. Антон тоже встал, откашлялся и, несколько смущаясь, начал заседание.

– Итак, как я уже говорил, на повестке дня вопрос о поведении Коли Пожарского. Он систематически прогуливает уроки, плохо учится, не участвует в общественной жизни школы.

– И что? – ломающимся грубым голосом выразил свое удивление Гурам Алиев по кличке Гурман. – Мало ли в школе тех, кто плохо учится? В моем классе трое таких.

– Ну, можно на классном часе поднять вопрос о его успеваемости.

– Правильно. Или назначить сбор на тему «Береги минуту». И отметить, кто к своим минутам подходит ответственно, а кто, как Пожарский, бездумно их прожигает.

– Каждый год проводим эту «Береги минуту». Надоело!

– Тебе, Кораблев, может, и пионером быть надоело?

– Да я что…

Гладкова, порозовев щеками сразу от возмущения и от смущения, встала со своего места. Весь вид этой темноглазой красавицы, принципиально пренебрегавшей модными стрижками и гордо носившей толстую, с кулак, косу, говорил о твердой решимости отстаивать свою точку зрения.

– Я до четвертого класса училась вместе с Пожарским, – начала Оля, обведя взглядом собравшихся в пионерской комнате. Правая рука ее сжалась в кулак, выказывая внутреннее напряжение, левой она оперлась на парту. – Четыре года – срок не малый. И могу с полной ответственностью заявить, что Пожарский – сознательный пионер. Мало кто из сидящих здесь знает, что в самом начале войны, когда Колиного отца забрали на фронт, Николай перестал ходить в школу.

– Вот именно, – радостно подхватил Антон. – Злостный прогульщик ваш Пожарский.

– Так ведь почему он прогуливал? – Оля прямо посмотрела на Мещерякова. Длинная прядь челки повисла над глазами. Оля дунула на челку, убирая с лица, и, обращаясь к одному только Антону, продолжила: – Мать Пожарского была нездорова и… с грудным ребенком. Да, Коля стал прогульщиком, но не от несознательности. Пока мы здесь, в школе, протирали свои штаны, Николай устроился на 393-й Красногорский механический завод, кормил семью и помогал фронту, вытачивая снаряды. А ты, Мещеряков, что в годы войны сделал для фронта?

Повисла напряженная тишина. Надя, запоздало предостерегая подругу, дернула Гладкову за подол платья и испуганно охнула. Оля в упор смотрела на Антона. Рука ее, опиравшаяся на парту, мелко задрожала. Под прямым взглядом председателю совета дружины показалось, что на его стул насыпали битого стекла, которое впивается в пятую точку, отчего хочется заерзать, вскочить и убежать. Антон сглотнул, подавляя свое малодушное желание.

На выручку любимцу пришла пионервожатая.

– Это, конечно, хорошо, – прервала она тягостное молчание. – Работа на оборону страны – дело замечательное. Если таковая работа действительно была. С этим стоит разобраться…

– Я знаю наверняка! – воскликнула Оля, перебивая Лидию Михайловну. – В нашем доме многие из соседей работают на Красногорском заводе. Они знают Колю и видели его там.

– Что он делал на этом заводе, остается вопросом открытым.

– Лидия Михайловна, соседи не будут лгать!

Женщина, изменив своей обычной сдержанности, вдруг вспыхнула и закричала:

– А где в это время находился отец Пожарского, соседи тебе не сказали? Что он делал, пока Пожарский, по твоим словам, работал на оборону, а по моим сведениям, злостно прогуливал школу?

Гладкова растерялась от неожиданного напора, моргнула и неуверенно ответила:

– Известно где. На фронте. Воевал с фашистами.

– Воева-а-ал?! – Лидия Михайловна с удовольствием растянула слово, будто пробуя его на вкус. Светлые ее глаза с белесыми ресницами сощурились, лицо приняло хищное выражение. – Или сдался в плен, дрожа за свою шкуру? Как последний трус. Собственно, почему как… Он и есть трус. Трус, продавшийся Германии!

Оля вздрогнула. Захаров многозначительно присвистнул, тут же получив толчок локтем под ребра. Дверь приоткрылась, в щель просунулась веснушчатая голова ученика второй смены. Он хотел было что-то спросить, но, почувствовав повисшее в воздухе напряжение, осторожно прикрыл дверь.

– Лидия Михайловна, – растерянно пробормотала Оля, – у вас точные сведения?

– С непроверенными данными я бы не созывала совет.

* * *

Слух об отце Пожарского распространился по школе за считаные часы. Все, от учителей до первоклашек, с любопытством оглядывались на Колю, едва тот показывался в школьном коридоре. На переменах школьники даже прибегали с других этажей, только чтобы, толкаясь и переговариваясь, посмотреть на Колину сутулую спину и бросить ему вслед презрительное: «Немец». Кличка эта приклеилась к нему намертво и уже до конца учебы в школе не отпускала его.

История пребывания Игоря Пантелеевича в плену обрастала домыслами, порою реалистичными, но чаще – совсем фантастическими. Так, кто-то предположил, что отец Пожарского добровольно сдался фрицам, поскольку был недобитым кулаком и втайне мечтал о возвращении в Советскую Россию помещиков и белых офицеров. Говорили, что каждый вечер, перед сном, он достает из-под подушки крест с георгиевской ленточкой и начищает его до блеска. Мечтает в любой момент во всем великолепии встретить царских приспешников, если таковые решатся снова напасть на Советскую страну.

Кто-то божился, что точно знает о связи Пожарского-старшего с самим Гитлером. Будто был он личным осведомителем фюрера, выдал немало данных о расположении частей Красной армии, о количестве танков, бронетехники, снарядов и даже винтовок и автоматов. А один второгодник из пятого «А» сообщил, будто собственными глазами видел на груди Колиного отца фашистский орден в виде свастики с бантом.

Коля никак не мог понять причины неожиданно пристального внимания к себе. В классе у него не было друзей, которые смогли бы предупредить его о распространявшихся слухах.

Коля и сам точно не знал, где так долго пропадал его родитель. После возвращения прошла неделя, а отец только отмалчивался, сидел подальше от окна, около горшка с фикусом, и даже матери не говорил о том, что с ним случилось на фронте.

Однажды, в понедельник рано утром, когда Коля гладил пионерский галстук, Игорь Пантелеевич как-то незаметно для всех собрался и, выходя из квартиры, бросил, что скоро вернется. После того как отметится в милиции. Мама растерянно опустилась на табурет, обессиленно сложила на коленях худые, в венах, руки и заплакала. Тихо, без всхлипываний. Слезы быстро сбегали по щекам и терялись в застиранном воротнике старенького домашнего халата.

Коля чувствовал к себе внимание не только на перемене, но и на уроках. В этот день класс, словно по молчаливому согласию, отказывался слушать учителей. Вызванные к доске отвечали невпопад. Перешептывались. На уроке истории кто-то исподтишка стрельнул в спину Коле комком жеваной промокашки.

Это было неожиданно. В классе Пожарского боялись и предпочитали не связываться с ним. Не то чтобы Николай запугивал одноклассников. Он, конечно, не был примерным учеником, но никогда не издевался над другими. Более того, если видел несправедливость по отношению к слабому ученику, вставал на защиту, не считаясь с тем, равны ли силы противника его собственным. Однако одноклассники Колю боялись. Все потому, что он был значительно старше и крупнее их. В свои четырнадцать Николай только заканчивал шестой из-за пропущенных нескольких лет учебы. Из школы Немец ушел в четвертом, чтобы работать на заводе, а вернулся через два года. Его бывшие одноклассники учились теперь в 8-м, Кольке же приходилось сидеть с 11–12-летними детьми, что еле доставали ему до плеча. Такое положение дел необыкновенно тяготило паренька, но недовольство он на одноклассниках не проявлял. И вдруг – ком промокашки в спину.

Коля отпросился в туалет и вышел в коридор. Тишина неприятно надавила на уши. До звонка оставалось около пятнадцати минут. Он направился к лестнице и поднялся на третий этаж. Недалеко от кабинета химии была ниша, в которой стояло знамя школы. Ярким кроваво-алым пятном оно полыхало на фоне скучно-зеленых, выкрашенных масляной краской стен. Если хочешь что-то спрятать, положи это на самом виду. Николай хотел спрятаться сам. Он шагнул вглубь ниши и замер, прикрывшись кумачом.

Вскоре прозвенел звонок. Из дверей горохом высыпались шумные ученики. Пожарский дождался, пока потянулись с урока химии старшеклассники – его бывшие одноклассники.

У Коли защемило сердце. Они учились вместе еще в прошлой жизни, до войны. Когда можно было радоваться каждому новому дню. Когда уроки были трудными, а перемены интересными. До его взрослой безрадостной жизни на заводе. И конечно, до нынешнего, еще более безрадостного постыдного обучения с мелюзгой.

Миша Заворотнюк, Егор Григорьев, Андрей Держинога… После них из класса стали выходить девушки. Оля Гладкова что-то с упоением рассказывала неизменной, с первого класса, подруге Наде. Коля проводил ее взглядом. Ему нравилась Оля в той жизни, когда еще можно было влюбляться. Наконец, чуть пришаркивая ногами, из дверей вывалился худой и нескладный Альберт Судорогин.

Николай тихо свистнул. Альберт вздрогнул и повернулся на звук. Близоруко прищурился и, узнав друга, задержался у знамени, поджидая, пока одноклассники пройдут мимо.

Коля кивнул в сторону лестницы. Альберт без слов понял, и они с сосредоточенными лицами, словно занятые каким-то важным поручением, спустились вниз. Вышли во двор и повернули за угол школы. Прошли к мастерским, задняя стена которых густо поросла кустарником. Спрятались, присели на корточки. Коля достал подаренную Давилкой пачку папирос, протянул другу. Альберт взял сразу две. Одну аккуратно, с некоторым трепетом, спрятал в нагрудный карман рубашки, а вторую прикурил. Николай тоже затянулся.

Какое-то время курили молча.

– Плохи у тебя дела, – первым заговорил Альберт, как обычно догадавшись еще до начала разговора, о чем хочет спросить его Коля. – Вся школа знает о твоем отце. Возмущены до предела. «Немцем» тебя окрестили. Привыкай к новой кличке.

– Почему «Немцем»? – удивился Коля.

Альберт внимательно посмотрел на него.

– Серьезно не знаешь?

– Нет.